Дым отечества

* * *

— Я не знал, что у вас такой опыт по этой части, полковник. И что же вы потеряли раньше — разум или плоть?

Вот, значит, кто считал себя хозяином сундука. Зря Бальони грешил на Корво. Мог бы и догадаться, что у Папского сына сейчас на такие дела просто не будет времени, а библиотеку он прибрал себе навсегда, значит, может и не торопиться. Это у самого Джанпаоло песок утекает… Делабарта. Ну надо же. Вот уж кем-кем, а любителем мудреного чтения бывший марсельский начальник городской стражи, нынешний артиллерист и мастер по части огненных фокусов никак не казался. Впрочем, обнаружь его Джанпаоло по уши закопавшимся в древние рецепты фейерверков и огненных снарядов — не удивился бы ничуть: свое дело полковник знает, любит и при каждой возможности стремится узнать новое. С д'Эсте они могли толковать часами. Даже токовать, никого вокруг не замечая. Но некромантия и древнее колдовство?!

— Сначала разум. Потом плоть. Только не у меня. — Делабарта обошел стол, встал напротив. — Вы, я вижу, тоже на сроки обратили внимание, да? Глупые доминиканцы, да? Сразу видно, что работает, а что нет.

Джанпаоло откинулся на спинку стула, улыбнулся мечтательно. Дядя, пожалуй, к этому моменту уже рубил бы нахала. Любимой секирой. Отец, человек более расчетливый, вовремя вспомнил бы, кому принадлежит марселец, и ограничился резкой отповедью и какой-нибудь очень весомой угрозой. Кузен Асторре…

— Чего я не вижу? — спрашивает Джанпаоло.

— Смысла, — фыркает наместник Имолы, случайная находка Его Светлости, предмет зависти Тидрека Галльского и причина дурного настроения Людовика Аурелианского. Как его до сих пор никто не казнил за непочтительность-то? Не такого ведь высокого полета птица, а ныне считай никто, ни клана, ни дома за ним: человек свиты… — Смысла вы не видите. Умный как змей, а толку? Доминиканцам что, жалко? Перемолвится внучек с любимым дедушкой, узнает, где клад прикопан. Или секрет ремесла. Красота! Да?

Сократический метод с лигурийским акцентом. В такую рань.

— Нет, сударь полковник. Не красота. Живым с мертвыми делать нечего, в этом все авторы согласны. Ринется каждый спрашивать, а потом умирать начнут, кто сразу, кто позже — кому какой лемур попадется.

Интересные обычаи были у древних ромеев. И мертвых своих они боялись крепко. Наверняка не зря боялись, если каждый год свои дома от покойников заговаривали.

— Нет, — качает головой незваный гость, — не то дело, что умирать. А то что жить. И кто ответит. — Частит, головой дергает, словно рассерженный петух, того гляди начнет клеваться. — Ну понимайте же, понимайте! Просто же совсем! Доминиканцы ведь, их дело.

— Полковник, вы хотите сказать, что со времен Сивиллы Кумской что-то изменилось?

— Изменилось, — кивает полковник. — Христос воскрес. Слышали?

— Да вы, полковник, прямо святой евангелист! Пятый… — не выдержал Джанпаоло.

Хочет перебранки — он ее получит, почему бы и нет. Но смысл в его клевании есть, совсем близко — только никак не ловится. Действительно — почему доминиканцы? На свете много суеверий, очень много, но далеко не все собраны в этих свитках и подлежат наказанию…

— Я не евангелист, — поправляет марселец, ничуть не обидевшись. — Я сотник. А вы подумайте — что они с одержимыми делают. Знаете же. Почему на хлебе и воде. И поклоны. И только. И никаких штрафов и всего прочего. Мать наша Церковь любит же, сами знаете. А тут нет.

И тут нет, и там нет. В сущности, мать наша Церковь, которая, как справедливо отметил Делабарта, очень любит наложить штраф на грешника, обращается с верящими в определенные вещи, а тем паче с прибегавшими к некоторым рецептам, как с… как с одержимыми. Если можно быть одержимым на некую часть. И как с малефиками, если, опять же, можно быть немножечко малефиком, маленьким таким. Не жалеет места в своих подвалах и содержит в строгости, не позволяет никаких поблажек. За вызов Сатаны — и за весточку… покойному дедушке от внука, соседние кельи и хлеб один и тот же, и вода.

А за ту богохульную ерунду, что творили в Фаэнце, с собачьей кровью — столько-то поклонов, столько-то раз слушать мессу, и штрафы, такие, что по миру пойдешь.

— Стойте-ка. Полковник… а ведь за песнопения строже бы карать должны. Это же языческий обряд — покойника с кладбища домой всей родней вызывать и туда же обратно провожать. А тут, я как раз заметил, всего неделя. Помогает, значит, пение?

— Помогает, — кивает полковник. — Когда Dies irae поют, ну и остальное там, что положено. Потом можно петь, сколько хочешь.

— Покойники стали заразны? Или это просто не покойники?

— Вы, сударь, всегда догадливы были, — соглашается охотно. — Просто не покойники. Или иногда все же покойники, и отличай как знаешь.

— Вы отличили?

— Нет. И не сумел бы. Добрый человек посоветовал. Покойный.

Ему, думает Джанпаоло, было кого спрашивать — или не спрашивать, а просто сказать то, что не успел сказать живым. То, что говоришь, и не знаешь, слышат ли тебя, и куда должны лететь слова, вверх или вниз. У него тоже был большой дом, а потом — и это уже не «тоже» — сжался, стиснулся до одного-единственного человека. Трудами не врагов, а близких и ближних. Мир взял и вывернулся наизнанку, проглотил сам себя, а выплюнул тебя одного. С кем и о чем он хотел говорить? Кто ему ответил? Святой заступник?

Не отличить, значит? Явится тебе во сне покойник Грифоне, прямо как живой, и скажет — так, мол, и так все было. И ты что-нибудь сделаешь… или, напротив, не сделаешь. Так или иначе — а поведет тебя чужая воля. Либо собственный страх. Какой вожак хуже? А оба.

— А что вам дела до меня, полковник?

Дальше не продолжает. Если бы хотел Делабарта оказать услугу нынешнему хозяину Перуджи, не так бы с ним разговаривал. И Корво марсельца с таким разговором к Джанпаоло не послал бы. Убийством могло кончиться легче легкого.

— А мне не до вас, сударь, — почти шипит, как рассерженная ласка, гость. Самое милое дело — ласка в тесном помещении. За маленькими — преимущество. — Мне до вашего города, до всех, кто под вашей рукой. Я — повидал, спасибо. Знаете, был у Живоглота такой обычай, дарить опасным врагам подарки, книги там, причудливо украшенные. Листаешь, страницы слиплись, палец слюнишь, ничего… когда помирать станешь, поймешь — нализался яду с королевского подарка, а поздно уже. Пропитался до мозга костей. Вот и тут так же. Когда поймешь, что весь с потрохами уже принадлежишь Сатане… если поймешь.

— Для тебя, может, и не поздно, — усмехается Джанпаоло, — хоть на смертном одре покаяться… А для других уж совсем. Годится, полковник. Ваш резон, невыдуманный, верю. Чем я вам обязан, как-нибудь потом решим.

Гость уходит с коротким поклоном, небрежным, если не знать полковника Делабарта — если знать, то сразу ясно: марселец стал думать о Бальони много лучше; ну надо же, какая честь — а, впрочем, отшучиваться не хочется. Очень уж вовремя тот явился. Вовремя и к месту, и желая добра — а ведь казалось бы, что ему за дело и до Перуджи, и до всех под рукой?

— Спасибо, — говорит Джанпаоло вслух. Не закрытой двери, а тем, кто из раза в раз дарует ему удачу.

Он постарается не остаться в долгу.