Дым отечества

Теперь: Франсуа де Валуа-Ангулем

Епископ Дьеппский негодовал. Он кричал, порой переходя на визг, метался по зале, заламывал руки, швырял в стены кубки и столовые приборы. Франсуа слушал, как обычно слушал подобные крики — с покорностью и показным безразличием. Это раздражало, и это был единственный доступный ему способ отплатить.

Затаиться. Замолчать. Потратить все душевные силы на маску равнодушия, недосягаемости, отстраненности. Слова все равно проникали внутрь — не все, но многие. Только не сразу. Потом он лежал без сна долгими часами, пытаясь вытряхнуть из себя ядовитые слова, сжимался в комок, негодовал и даже плакал, спрашивая невесть кого: «За что? Почему? Как он мог? Как он посмел? Это же неправда!»

— Господи, — кричит дядя, — покарай ту нечестивую тварь, что прокляла наш дом! Погляди на несчастье наше… один — хуже женщины, ибо делит ложе с мужчинами, но не способен от них понести, хуже смоковницы, на которую Ты обратил Свой гнев, много хуже, ибо смоковница была бесплодна не своей волей и давала хотя бы тень проходящим, от этого же позора нашего рода не дождаться пользы, как от камня не дождаться молока. Простейшее, что и червю доступно, не под силу ему!

Рекомый племянник снисходительно улыбнулся и продолжил смаковать вино. Он по опыту знал, что рано или поздно дядюшка перейдет и вовсе на визг, потом ему станет дурно и он будет валяться в своих покоях под присмотром лекарей с ланцетами и пиявками. Оставалось только дождаться этого благословенного момента. Принимать у себя в гостях единственного живого дядюшку, епископа Дьеппского — сомнительное удовольствие, не удовольствие вовсе, но долг перед семьей. Франсуа напоминал себе, насколько легким и беспечным сделал его существование брат. Иногда можно и потерпеть. Нужно потерпеть. Не так уж много от тебя и хотят.

Епископ перешел к брани в адрес брата.

— А другой? Этот только воевать да пускать пыль в глаза способен! Господи, за что ты обрек наш дом на такое унижение? Сколько раз за столько лет этот великий воин мог занять трон?! Соизволь он хоть раз прислушаться к кому-то поумнее себя! Но нет же, гордыня и гордыня и еще раз гордыня обуяла его! И вот, дождались! Быть, быть вскоре этому дому пусту! Все достанется проклятому Луи и его выблядкам!

Хорошо, думает Франсуа, что брата здесь нет. Что он не слышал этой тирады и особенно — предыдущей. Что он вообще ничего не слышал, хотя, конечно же, он узнает. Слуги и свита. И слуги и свита дяди. Господин епископ Дьеппский обычно помнит о таких вещах, но не когда на него находит.

Сладкий тяжелый вкус плохо сочетается с криком, но все же немного отвлекает. Жаль, что дядюшка так неровен голосом, можно было бы прикрыть глаза и представить, что он — море или ветер.

Нового он не скажет. У Франсуа Валуа-Ангулема немилостью Божьей нет детей и он не оставил Богу почти ни единого шанса проявить милость. У Клода Валуа-Ангулема просто нет детей, хотя уж он-то давал Богу все мыслимые возможности… А у кузена Луи, короля Аурелии, милостью известно кого, как любит говорить брат, дети скоро будут. Королева беременна и об этом сегодня празднично трубили трубы и гремели колокола соседнего Алансона и всех сельских церквей округи — и, конечно же, замковой церкви тоже. Звуком полнилась земля — как тучи дождем, как чрево младенцем.

Конечно, беременность — еще не ребенок, а ребенок — еще не взрослый принц. Но королева Жанна сильна, здорова, красива и уже подарила Арморике будущего короля, который скоро достигнет зрелости — и слывет крепким, умным и красивым мальчиком. К тому же, теперь всему свету ясно, что прошлый брак короля был бесплоден по вине супруги, а его величество способен зачать наследника. В отличие от мужчин второй, побочной, ветви королевского рода.

Франсуа Валуа-Ангулема, младшего отпрыска этой ветви, неспособность совершенно не печалила; как он подозревал, и брата Клода она не так уж беспокоила. Дядюшка же, хотя и собирался умереть в ближайшем будущем от неизлечимой болезни желудка, буйствовал и негодовал так, словно боялся дожить до падения рода Валуа-Ангулемов. Несмотря на все стоны, боли и прогнозы, Франсуа предполагал, что дядюшка доживет. Такие только грозятся…

— Теперь эта армориканская тварь надувается детенышем, которого вымолила у дьявола при помощи какого-нибудь языческого обряда… и вы же оба шагу не сделаете, чтобы ублюдочный потомок ублюдка не увидел солнечного света. А придет время — вы поклонитесь ему. Богом клянусь, мой брат, да не увидит он из рая, что случилось с его детьми… мой брат был последним мужчиной в своей части рода. Нет, от вас нечего ждать. Я слаб и я служитель церкви, но я клянусь, что не будь вы столь никчемны, я бы взял дело в свои руки.

Франсуа опускает кубок, чтобы не расплескать вино. Не стоило дядюшке упоминать отца. Не стоило. Дядюшка и правда слаб и он служитель церкви. И он хотел добра, по-своему. Поэтому он жив. Но когда над семейством Валуа-Ангулем, над тем самым братом, которому сегодня лучше не смотреть из рая, сгустилась тень, дядюшка предал и бежал первым. Первым бросился в ноги короля-живоглота. Он думал так сохранить род, может быть, он даже был прав… может быть, он даже спас этим несовершеннолетних племянников, но лучше бы ему молчать.

Франсуа, наверное, слишком слаб, чтобы спорить с дядюшкой. Слишком слаб, чтобы подняться из кресла и развернуться лицом к лицу с епископом. Он ниже ростом. Он медлителен, беспомощен, бесполезен и бессилен. Не может вгонять в панику прямым взглядом, как брат. Не может приказать дядюшке заткнуться. Не может даже отдать приказ слугам, чтобы те выгнали его преосвященство вон. Он может только сидеть, закинув ногу на ногу, наливаться вином и ждать, когда дядюшка устанет.

Франсуа часто думает, что на самом деле боится однажды встать, сделать несколько шагов вперед, замахнуться — и убить.

И что на самом-самом деле боится встать, замахнуться — и не убить. Что рука станет мягкой, бессильной и слабой за мгновение до удара, и сам он станет мягким, как тряпичная кукла, и ни на что не годным.

— Ну что вы смотрите! — стонет дядюшка. — Что вы сидите и смотрите, отродье? Человек с красной кровью уже встал бы и убил!

Это новое, думает Франсуа. Этого я услышать не ждал. Это другой дядюшка, коронованный, покойный, время от времени пробовал так дразнить… меня. А я улыбался растерянно, непонимающе — что вселилось в вас, Ваше Величество, что вы такие страшные слова говорите? С братом он, наверное, так не играл. А может, и играл. В любом случае, доигрался.

Франсуа помнил, как брат вернулся из дворца вечером следующего дня после смерти Живоглота, темный от усталости — и сказал: «Будут говорить, что его убил я. С этим не следует спорить. Но на самом деле его убил Бог. Его убил Бог, а я был прав, — сказал брат. — Я был прав во всем. Он, — Клод посмотрел вверх, — тоже ждал до этой самой минуты».

А дядюшка… дядюшка с тех пор ослаб не только телесно. Раньше он понимал, что даже в самом могучем доме может найтись изменник. Не столько понимал, сколько — помнил. Заговор его родного брата не укрылся от глаз короля. Того короля. За все, что тут было только что сказано, тот король вырезал бы остатки дома, без пощады и без раздумий. Но и новый, все-таки, не ангел и не смиренный святой. Хотя и не платит золотом и титулом за доносы на своего коннетабля и дом его. А изменники… всегда могут найтись.

— А я, — улыбается Франсуа, — как вы верно заметили, отродье. И не возьму греха на душу.

И думает про себя «Даже если вы очень попросите. Не облегчу вашу кончину.».. - и стыдится себя такого, а вовсе не бесплодную смоковницу и мужеложца.