Родина – за нами!

Вместе с гавкающими на дойче немцами, чуть позже, в городок прибывали солдаты в зеленоватой форме. У них виднелись разные шевроны на рукавах кителей, разные лица, разный разрез глаз и цвет волос. И эти оказались ещё страшнее[31]. Они были не просто хуже.

Они говорили по-русски, с разными акцентами, с разной грамотностью в произношении простых слов. Национальность для них не играла никакой роли, главным стало другое.

Громко и с надрывом: один народ, один фюрер, один райх.

Хотя к народу-то они не относились. Они были другими, чужими, людьми второго сорта. А для своего народа, настоящего, большого и братского, стали теми, кем и были на самом деле — предателями. Но им было наплевать. Какая разница жидобольшевистским прихвостням до их формы и знаков различий? И еще больше тем, кто в этой форме до мыслей тех, кого они предали. Предали, прикрываясь лозунгами о свободе от красного рабства и коммуняк-евреев. Зато здесь лучше, вкуснее и жирнее кормят, и сами они — сильные, позволяющие себе все что угодно. Потому что в петлицах их офицеров по две серебристые руны, и они освобождают эту землю. От всех, включая детей.

— Дивись, камрад, яка гарна жидовка! У вас, москалей, таких бачив?

— Мм-м… эй, девка, а ну иди сюда!

…Сара бежит по улице, чавкая подошвами разбитых солдатских сапог. Похудевшая, слабая, но все ещё очень красивая. Сзади догоняют, хрипло дыша в спину. Удар по ногам, и чёрная липкая грязь летит прямо в лицо. Потом волосы, её всё ещё роскошные, как у мамы, волосы, накручивает в кулаке сильная рука. Рывок, Сара кричит, трое хохочут, тащат в сторону ближайшего сарая. Двери хлопают, крик Сары становится выше, захлёбывается. Потом кричит уже один из одетых в зеленоватую форму. Выстрелы, ещё…

Так было. Пусть никто не видел.

Она убила одного ударом мотыги, невесть кем забытой под пуками соломы. Вырвалась, в разодранной юбке и рубашке на груди. Сумела схватить черен, что увидела краем глаза, резко ударила, врубив тупое лезвие в горло дико смотревшему на неё тому самому Павлу, уже спустившему брюки. Автоматы его друзей ударили чуть позже.

Мама не плакала, просто долго стояла под проливным дождём, смотря в никуда. Отец, вернувшийся поздно ночью, не сказал ни слова, даже не подошёл к ней. На следующий день, когда их снова погнали на работу, задушил полицая, неосторожно оказавшегося в стороне от своих. Взял винтовку и ушёл через лес к гетто. Он, конечно, ошибся, поступая так. Нужно было выждать, наверное, нужно было выждать. Но можно как-то понять отца, чью дочь убили, когда она защищалась от насильников. И им, тем двум, родившимся на этой же земле, ничего не было. Ведь Сара была еврейкой, животным, рабом без прав. Отец вернулся в гетто за семьёй.

Его убили при всех, оставив в живых после двух ранений в ноги, когда окружили в самом конце улицы. Вывели всех евреев, выстроив в кольцо. Здоровенный и краснорожий эсэсовец ударил один раз, хакнув по-мясницки, снеся голову топором. Маму и младших повесили за полчаса перед этим, в устрашение. Тела, брошенные в канаву, ночью утащили первые партизаны, закопав здесь, на поляне в кольце рябин. В самых предгорьях. В такую же осень, в сорок первом оказавшуюся дождливой, страшной и кровавой. Камень с высеченными именами кто-то из оставшихся чудом в живых, поставил намного позже…

Давно поседевший мужчина, у которого кудри сгорели ещё под Сталинградом, стоял на коленях и только вздрагивал спиной и плечами. За него плакало небо.