Дым отечества

Тогда: Жан, герцог Алансонский, коннетабль Аурелии

— Я знаю моего брата. — Пьер чуть пожимает плечами. — Вы знаете вашего, а я знаю моего. Вы были правы, Его Величество предпочел не придавать значения мелочам, когда кампания выиграна, едва начавшись, а добыча велика. Теперь поверьте мне, когда я говорю о своем брате. Шарль не оставит дела. Я бы его не оставил и он не оставит.

Вероятно Пьеру кажется, что он — говорящее дерево. Ослицей Валаама он себя чувствовать не будет — ослицу послушали.

— Есть вещи, которых в мире быть не может. Солнце без Иисуса Навина само по себе в небе не замирает. А мой брат Луи не устраивает мне ловушек. Как, кстати, и я ему.

Жанно смеется легко, смотрит внимательно.

Он не устраивает ловушек, он намерен взять свое открыто и прямо — силой стали, золота и крови. Желательно — той крови, что течет в его жилах, внутри. Не получится — значит силой той, что потечет из чужих, на землю.

— Ваш брат Людовик… возможно, не устраивает, хотя я не думаю, что он настолько невнимателен. А мой брат Шарль — устраивает.

— Значит, вашему брату Шарлю не повезло, — отрезает Жанно. — Если он бесчинно нападет на меня, я постараюсь его пленить и доставить на королевский суд, если не удастся — убью. Хорошо будет, если вы предупредите его прежде, чем мы выступим. Хорошо для вас, для него и для меня с братом. Я не хочу поднимать меч на товарищей по детским играм, но видит Господь — я не настолько сентиментален, чтобы подставить свою голову под их мечи. Я готов на многое, чтобы избежать кровопролития. Но запомните, Пьер, запомните и передайте всем другим моим благодетелям — тот, кто встанет между мной и братом, мой враг навеки.

Двадцатилетний коннетабль смотрит на одного из тех товарищей по детским играм, тщательно сохраняя веселое и беспечное выражение лица. Ему хочется плакать, и хуже того, ему кажется, что не пройдет и лунного месяца, как ему можно будет плакать прилюдно, оплакивая погибших в усобице. Этого уже не изменить. Хорошо, что список всех, замешанных в заговоре, давно отправился к брату. Хорошо, что Луи только и ждет его возвращения, чтобы начать наводить порядок при дворе и в провинциях.

Очень больно, что вырывать с корнем придется не какую-то чужую и далекую измену, а тех, с кем знаком с первых шагов, с первых слов. Раскалывается не просто детское товарищество, а что-то большее.

Раскалывается… нет, не из-за пустяка. Он мог бы сказать тогда, у границы, что его брат, дотошный, предусмотрительный, мнительный брат, предусмотрел и неожиданности. В том числе, и такие. Жанно мог сказать. Тогда гроза разразилась бы не сейчас, а позже. Где-нибудь, когда-нибудь. И застала бы Жанно врасплох. Сейчас — если никто не зайдет слишком далеко — большинство можно будет поставить на колени. И помиловать.

Но он мог бы сказать. И сказал бы, если бы Пьер его спросил. Если бы его хоть кто-нибудь спросил. Прямо.

— Жанно… — говорит младший де ла Валле, и голос у него вибрирует, как тетива. — Жанно, прошу тебя, пусть впереди скачет достаточный отряд. Позволь мне вести его. Позволь мне надеть твои доспехи! Ты увидишь… я докажу тебе…

— Ты хочешь меня оскорбить? — еще в шутку, еще с улыбкой спрашивает коннетабль. Он может, если нужно, оскорбиться и по-настоящему, так, что содрогнется весь белокаменный южный замок. Он толкает своего приближенного в плечо, дружески, как раньше. — Твое место рядом со мной, помнишь ты это еще или нет?