Финно-угорские этнографические исследования в России

ВВЕДЕНИЕ

Финно-угорские народы России, включающие в себя финнов (ингерманландцев), саамов, водь, ижору, карелов, вепсов, марийцев, мордву, удмуртов, коми, коми-пермяков, хантов и манси, являются частью древнего автохтонного населения Евразии. На протяжении многих столетий народы, говорящие на финно-угорских языках отделены друг от друга огромными расстояниями, отличиями хозяйственной деятельности, образа жизни и религии, тем не менее, сохраняют четкую идентификацию себя не только как носителей определенной этничности, но и как представителей более широкой общности. Как случилось, что люди, живущие в Западной Сибири, на Урале, в Поволжье и на Европейском Севере России ощущают не только ментальное единство, но и немало знают о своих зарубежных родственниках — финнах, эстонцах и венграх? Думается, что ответ на этот вопрос можно найти в области истории как таковой, а также в сфере истории науки и образования. Дело в том, что финно-угроведение (финно-угристика), зародившись как исследовательское направление филологического характера, довольно скоро приобрело полифункциональную, этнографическую (в широком понимании термина) сущность. Не важно кто — лингвист, историк или литературовед — занимался изучением финно-угорской проблематики, главное, что результаты научных поисков, откладываясь на страницах газет, журналов и школьных учебников, формировали чувство финно-угорского родства.

Замысел данной книги сложился из двух составляющих, одна из которых имеет «академическое» происхождение, вторая — «университетское». Первая мотивация была связана с защитой диссертации и вышедшей по ее итогам монографии, тема которой предполагала дальнейшее расширение исследований. Но потребовавшие больших затрат времени преподавательские заботы, казалось бы, надолго отодвинули такую перспективу. Однако, как выяснилось, специфика работы на кафедре сама подтолкнула этот проект вперед, так как читаемые студентам курсы по истории зарубежной этнологии и финно-угорской этнографии потребовали целенаправленного поиска специальной литературы. Неоценимую помощь оказали стажировки при кафедрах этнологии, фольклористики и социальной политики Хельсинкского университета, где сама научная атмосфера (не говоря уже о профессорских консультациях и богатейших библиотеках) настраивала на особый лад. Многие вопросы теории и истории науки стали более понятны после посещения университетов Великобритании с их имперским прошлым и мультикультурным настоящим. Состоявшийся затем официальный переход в академический институт, вкупе с образовавшейся, к моему удивлению и удовлетворению, исследовательской свободой, актуализировал прежние мысли о подготовке книги по истории финноугорской этнографии.

Апробированные в виде докладов на различных конференциях предварительные тезисы работы, указали на ее возможную структуру, продемонстрировав наиболее значимые и вместе с тем уязвимые аспекты. Постепенно стало ясно, что меньше всего информации имеется о ранних исследованиях в области этнографического финно-угроведения. Кроме того, весьма неопределенно выглядел вопрос о времени институционализации этнографии применительно к изучению финноугорских народов России. Трудности усугублялись тем, что в научном сообществе финно-угроведение чаще всего ассоциировалось с лингвистикой, из которой действительно, как из первоосновы постепенно вырастали история, этнография и археология. Отчасти решимость заняться этим, казалось бы, малоперспективным «ранним» периодом укрепила невозможность его интерпретации в качестве «нормальной науки» (по Т. Куну). При более пристальном рассмотрении оказалось, что языковедческие исследования (не говоря уже о путевых дневниках и историко-географических сочинениях), были наполнены сведениями этнокультурного характера. Рано или поздно этнографическая сущность эмпирического материала должна была возобладать над формой его изложения, что и начало происходить в финно-угроведении в XVIII — первой половине XIX в. Приняв данное умозаключение за некую отправную точку, можно было уже подробнее рассматривать внутривременные связи и разрывы рассматриваемого периода.

О периодизации: Одной из традиционно сложных и принципиальных проблем, возникающих при подготовке исследования по истории науки, является необходимость разработки общей схемы периодизации рассматриваемых событий. Нельзя не согласиться с мнением С.А. Токарева о том, что «...периодизация есть установление качественно своеобразных этапов исторического процесса, развертывающегося во времени». Другое дело, что понимать под этим качеством: изменения теоретикометодологического обеспечения исследований, появление ученых-новаторов, формирующих научные школы, или смену приоритетов в определении предметно-объектной сферы науки. Думается, что было бы корректно, учитывая все вышеперечисленные факторы, рассматривать их в рамках исторических периодов, стратификация которых была обоснована господствовавшими в обществе идеями генерирующего характера.

Не менее важным представляется вопрос о времени и обстоятельствах зарождения финно-угорской этнографии в России как части процесса становления отечественного народоведения. Причем изначально следовало бы разграничить чрезвычайно длительный период накопления эмпирических материалов о жизни народов и хронологически более скромный период научного осмысления собранного, связанного с профессионализацией этнографических исследований. Наиболее аргументированной в этом плане представляется точка зрения Л.П. Лашука, отмечавшего, что «...в науках истории и географии России в том виде, в каком они сформировались к середине XVIII в., значительное место занимали «народоведческие» описания и обобщения, которые во второй половине этого столетия заметно расширились и подверглись первичной рационально-теоретической обработке. Это, собственно, и было реальное начало отечественного народоведения, которое, обретя философско-историческое обоснование и обратившись к сравнительно-историческому методу, приняло форму самостоятельной этнографической дисциплины около середины XIX столетия». Возвращаясь к избранной теме, можно сослаться также на мнение венгерского финно-угроведа П. Домокоша, считающего, что «...финно-угорская наука под влиянием интереса к древней истории зародилась фактически в различных уголках Европы в век Просвещения и, прежде всего, на основании языковых источников и данных. Основной вопрос — а именно: кто же эти живущие среди нас народы с такими непонятными языками, откуда они пришли? — был задан и решался исследователями нефинно-угорского происхождения (например, Фишер, Ломоносов) и учеными финно-угорских народов (Шайнович, Портан). И с другой стороны — что за язык, на котором мы говорим, и откуда мы попали в Европу? Параллельно с тем, как рождались ответы, рождалась сама наука... К XIX веку разрозненные исследования сложились в зрелую науку, ученые искали контакты друг с другом, начались экспедиции, создавались университетские кафедры...».

Таким образом, предлагаемая периодизация истории этнографического изучения финно-угорских народов России в XVIII — первой половине XIX в. предполагает выделение двух сменяющих друг друга этапов. Первый этап, хронологически охватывающий весь XVIII в., был непосредственно связан с развитием идеи европейского Просвещения, включавшей в себя народоведение как часть общей программы рационального познания окружающего мира. Академические экспедиции, работавшие в те годы на пространствах Российской империи, подняли огромный пласт этнокультурной информации, осмысление которой было начато выдающимися умами эпохи. Исследовательский импульс, нашедший свое воплощение в историко-географических и этнографических трудах Ф.И. Страленберга, Г.Ф. Миллера и И.Г. Георги, был распространен в том числе и на финно-угорские народы, сделав их полноправными субъектами просветительской ойкумены. Истоки финно-угорских этнографических исследований, берущие свое начало от века Просвещения, получили пронзительное, чувственное звучание в трудах ученых-романтиков, чья деятельность анализируется в рамках второго этапа нашей периодизации. Когда на заре XIX в. активизировался процесс строительства европейских наций, финские и венгерские ученые посчитали делом своей чести восстановить историю своих народов, обратившись к изучению материальных и духовных свидетельств прошлого. Поиски финно-угорской (уральской) прародины и родственных народов привели А.И. Шегрена, М.А. Кастрена и А. Регули в Россию, заново открытую в романтический период истории науки. Будучи, подобно их предшественникам, воспитанниками европейских научных институтов, они привнесли в российскую науку не только устоявшиеся исследовательские традиции, но и заложили первые камни в фундамент отечественного финно-угроведения.

О методологии: Размышления и некоторые предварительные опыты над тем, как надежней всего связать в единый текст довольно разнородный историографический и этнографический материал, подсказали способ изложения, который вкратце можно отобразить в виде следующей последовательности: эпохи — идеи — герои.

Казалось бы, сам переживаемый исторический период диктует людям изначально определенные нормы поведения, мышления и письма — «коллективные представления» (по Э. Дюркгейму), одновременно определяя цель интеллектуальной деятельности, направляющей усилия ученых-профессионалов и энтузиастов-любителей. Форма и стилистика научных произведений, датируемых примерно одним временем, также указывают на их связь с некими общими идеями, которые позволяют авторам особым образом интерпретировать находящийся в их распоряжении материал. Мир идей, по-видимому, превращает историческое время в историческую эпоху, выделяя исследовательские приоритеты, указывая на ориентиры и вырабатывая систему оценивания. То есть, мы вновь возвращаемся к мысли об исторической предопределенности большей части научных результатов, когда творческий потенциал ученой личности реализовывался в рамках доминирующей идеологии. Между тем, устойчивость идейного обеспечения науки зависела от достижительных способностей ее лидеров, а именно — от их умения продемонстрировать познавательные возможности выработанной методологии и способности увлечь за собой молодое поколение. Проблема лидеров состояла еще в том, что добиваясь выдающихся научных успехов, они сами взрывали прежние установки, своими трудами и героизмом биографий задавая столь высокую планку, за которой, как будь-то бы возникала пустота. Но эта пустота была не безвоздушным бесплодным пространством, а стартовой площадкой для поисков новых героев, новых идей, новой эпохи.

Расположение и отслеживание движения избранных нами героев в историческом времени, географическом пространстве и мире идей потребовало применения ряда специальных приемов, первостепенное значение среди которых занимает метод биографического анализа. Научная биография как жанр предполагает не только рассказ о личных успехах и неудачах ученого, но, прежде всего, исследование его мироощущения и, если можно так сказать, позиционирования в различных социальных средах. Таким образом, научные биографии выделенных персоналий в буквальном смысле находятся между социологией и историей, если учитывать индивидуальные импульсы и коллективные решения, имеющие место в конкретной ситуации. Биографические данные, в свою очередь, фокусируют внимание на истории тех научных сообществ, в которых формируются и работают интересующие нас ученые. Академические традиции, университетская жизнь, а также сведения о неформальных объединениях интеллектуалов создают «рабочий контекст», позволяющий определить степень вовлеченности ученого в общее дело, рассмотреть взаимоотношения с коллегами и работодателями.