Финно-угорские этнографические исследования в России

Резюмируя вышесказанное, хотелось бы еще раз подчеркнуть, что интеллектуальный прорыв, совершенный наукой в эпоху Просвещения, способствовал не только разрушению замкнутой европоцентричной модели истории, но и кумуляции разрозненных знаний в рамках национальных исследовательских институтов. Программные заявления просветителей, их философия и практическая деятельность, несмотря на глобальность цели, неизбежно приближали время национальной истории и культуры. Начатое просветителями движение к высотам разума, предполагало распространение среди самых разных народов чувства сопричастности к всеобщей истории, что неизбежно вело к закреплению в умах идеи равенства культур. Как мне представляется, не менее значимым явлением эпохи, чем формирование научного интереса этническому многообразию окружающего мира, стало развитие в рамках отдельных многонациональных государств понимания того, что призрачные универсальные модели далеко не всегда приносят искомый результат. Словом, гибкость и приспособляемость просветительской идеологии к местным условиям позволила ей завоевать обширные пространства по обе стороны Урала.

Идея Академии: Рационализация различных отраслей знания в эпоху Просвещения потребовала принятия новых организационных форм, способных объединить и направить творческий потенциал космополитичного ученого сообщества на решение насущных практических задач. Наиболее продуктивной в этом отношении виделась идея создания Академии наук. Европейский опыт свидетельствовал о том, что инкорпорация академических институтов в традиционную систему науки и образования позволяла ожидать значительного прогресса в деле освоения материальных и духовных ресурсов страны. На это, в частности, указывал пример, связанный с деятельностью Г.В. Лейбница на посту президента Берлинской Академии наук. Встречи и почти двадцатилетняя переписка Г.В. Лейбница с Петром I свидетельствуют о масштабе влияния немецкого ученого на грядущий российский академизм.

Уже после первой встречи в Торгау в 1711 г. Лейбниц, покоренный «властелином, призванным более, чем всякий другой, споспешествовать мировой цивилизации в обширном смысле этого слова», убеждает царя, среди прочих инновационных проектов, заняться организацией «республики ученых». По его мысли, находясь под покровительством просвещенного монарха, Академия должна стать подлинным центром научной активности в России, открывая ученым мужам далеко идущие перспективы. Увлеченный поисками изначального языка человечества, Лейбниц предполагал, что изучение российских этнолингвистических материалов позволит пролить свет на события древней истории народов, живущих в стране «великого государя». Практические советы, поступавшие от европейских ученых, совпадали с интеллектуальным этосом царя, сочувствовавшего настроениям его корреспондентов. Неслучайно, став в 1719 г. почетным членом Парижской Академии наук, Петр I в ответном благодарственном послании академикам, писал: «...ничего больше не желаем, как чтоб чрез прилежность, которую мы прилагать будем, науки в лучший цвет привесть». Еще до учреждения Академии наук российские власти делали определенные шаги по собиранию исторических материалов. В частности, хорошо известны петровские указы 1717-1721 гг. о приеме за вознаграждение разного рода «куриозных вещей» и древностей. Следует подчеркнуть тесную связь этих мер с характерным для классической эпохи интересом к составлению частных коллекций «диковин» и «антиков», логическим продолжением которого явилось формирование фондов первого российского музея — Петровской Кунсткамеры. Уже в несколько ином, идеологическом ключе можно рассматривать петровские распоряжения о снятии копий с древних актов и летописей, переводе и публикации известий иностранцев о России и поручение Я.В. Брюсу вступить в переговоры с Лейбницем о проведении специального исследования по вопросу происхождения русского народа.

Академия наук, основанная в Российской империи сенатским указом 1725 г., стала одним из немногих государственных институтов, где модель власти как суверенного закона, устанавливающего предел естественной свободе, приобрела иную перспективу, объединяя усилия ученых «скептиков и критиков». Академия оказалась учреждением, приемлющим личностную автономность, наряду с общим стремлением участников научного процесса к релевантному результату. Одновременно Академия в качестве одного из имперских проектов обеспечивала людям свободных профессий и нередко низкого происхождения доступ на государственную службу и право говорить от имени власти научным языком. Согласно высочайше одобренному проекту, академическое учреждение должно было состоять из трех классов: математики, физики и гуманиора, причем последний класс включал в себя элоквенцию и «студиум антиквитас», историю древнюю и современную, а также право, политику и этику. Несмотря на предложенное разделение сфер ответственности, при решении масштабных государственных задач академики придерживались принципа универсализма. Наглядным подтверждением тому служат академические экспедиции, в ходе которых историко-этнографическими исследованиями занимались чаще всего представители естественнонаучных дисциплин. Поддерживаемой государством интеллектуальной элите было позволено более или менее свободно выражать свои мысли на страницах печатных изданий, организовывать дискуссии по острым вопросам социальности, не опасаясь скорого суда и расправы. Академическая свобода проявилась еще в том, что в 1759 г. была утверждена новая категория сотрудников — членов-корреспондентов, которые могли способствовать приросту знаний своими трудами, выполняемыми инициативным путем, без отрыва от основных занятий, часто не связанных с наукой и образованием.

Первым членом-корреспондентом Санкт-Петербургской Академии наук стал «товарищ» Оренбургского губернатора, затем главный командир Екатеринбургских заводских правлений П.И. Рычков, с именем которого связано начало региональных исследований в России. Опираясь на научный авторитет двух историков — своего непосредственного начальника по службе В.Н. Татищева и многолетнего друга — академика Г.Ф. Миллера, — Рычков предпринял успешную попытку открытия своим просвещенным читателям локального измерения истории. Используя местную документальную базу и личные полевые наблюдения, он коснулся в том числе этногенетических и этнополитических проблем связанных с историей финно-угорских народов поликультурного Урало-Поволжского региона. Он осознавал подготовительную сущность своих розысканий, отмечая в своем «Опыте Казанской истории», что «великая окружность Казанской губернии, в которой заключаются разные провинции, многие города и жительства, да и разность находящихся тут народов, требует великого труда и старания, чтоб к описанию оных, по их прежнему и нынешнему состоянию, собрать нужные сведения. Все сие с полными обстоятельствами не может учинено быть скоро, но надобно исподволь и помаленьку приготовлять к тому материи. Пускай сперва будут они собираемы не по порядку мест и порознь, как что случится, по собранию оных не будет уже большого затруднения, не только в том, чтоб привести их в надлежащий порядок, но и в сочинении на всю оную пространную губернию полной и обстоятельной топографии с историческими и географическими известиями».

Финно-угорская научная проблематика стала неотъемлемой частью исторических исследований в России, вне зависимости от того, к какому течению или научной школе принадлежали ученые. Неслучайно, академики Г.З. Байер и Г.Ф. Миллер посвятили немало времени изучению славяно-финно-угорских взаимоотношений, а их извечный оппонент М.В. Ломоносов начинает свою «Древнюю Российскую историю...» со слов ставящих знак равенства между «...старобытными в России обитателями, славянами и чудью». Так, постепенно включаемое в структуру академического интереса финно-угроведение приобретало дисциплинарный характер, определяемый реализацией научных проектов и наличием оплаченного государством заказа. Успехи, достигнутые Академией наук в области изучения ресурсов страны, позволили поставить во второй половине XVIII в. более амбициозные задачи, в частности выдвинуть план «Общего исторического описания Российского государства». На первом этапе предполагалось выделить «наиважнейшие» направления изучения отечественной истории, а на втором этапе приступить к изучению истории конкретных народов империи, обращая пристальное внимание на происходящие с ними «особые перемены». Так, в формулировках протокола исторического департамента Академии, предшествовавшего Физической экспедиции (1768-1774 гг.), в качестве одного из перспективных направлений исследований выделялись так называемые финские народы — «Nations fmlandoises», под которыми понимались финны Выборгской и Санкт-Петербургской губерний, эстонцы Таллиннской губернии и части Ливонии, ливы Рижского уезда, а также «Nations qui descendent, á juger par la langue quelles parlent, des Finlandois» в составе саамов, коми, удмуртов, мари, чувашей, тептярей, мордвы, хантов и манси. Вместе с тем, возможность для последующих теоретических конструкций и практических реконструкций находилась в прямой зависимости от способности академиков самостоятельно добывать опытный материал. Одним словом, идея экспедиции как специального «ученого путешествия», предоставляющего возможность для непосредственного наблюдения, в буквальном смысле витала в научной атмосфере эпохи.

Что же касается развития академических институтов в Венгрии и Финляндии, то при всей активности просветителей их инициативы могли реализоваться лишь при более благоприятной политической обстановке и, наверное, никак не ранее того времени, когда народ (или, скорее, его образованная часть) осознает себя нацией. Тем не менее, уже в конце XVIII в. венгерский писатель-патриот Д. Бешшенеи выступил со статьей «Благочестивые намерения в отношении венгерского общества», в которой, наряду с программой всеобщего образования, заметное место отводилось созданию национальной Академии. Главной задачей этого учреждения он видел заботу о языке, отмечая, что «...для большинства людей, которые не имеют возможности изучить много языков, — это родной язык каждой страны. Его усовершенствование должно быть первым делом для той нации, которая хочет распространять науки среди жителей для их благополучия». Венгерская Академия наук, основанная в 1825 г., воспримет идеи просветителей, направив героико-романтические интересы своих членов в русло научного исследования венгерского языка и его связей с культурами родственных народов. Финляндская наука длительное время сохраняла университетские черты, то есть образ образовательного учреждения, развивающего собственные научные школы, берущего начало от основанной в 1640 г. Академии в г. Або/Турку и далее к Императорскому Александровскому университету в г. Гельсингфорсе/Хельсинки. Однако, масштаб начатых исследований, нацеленных на идентификацию финнов в историческом и географическом пространстве, вскоре заставил финляндских ученых искать интеграции с правительственными органами и имперскими научными центрами. Неслучайно, многие финские исследователи языка и культуры финно-угорских народов, отправлялись в длительные экспедиции по России, опираясь на поддержку своего университета, властей автономии и Санкт-Петербургской Академии наук. При этом, большая часть из них стремилась сочетать преподавательскую деятельность с интенсивными полевыми изысканиями и разработкой фундаментальных проблем этногенетического характера.