Финно-угорские этнографические исследования в России

И.Г. Георги

Двигаясь на Восток по побережью Финского залива, Георги в своем повествовании приближается к окрестностям столичного города Санкт-Петербурга, где обнаруживает еще один финский народ — ижору, который, по его словам, «...как языком, так и нравами отменен был несколько от Карельских Финнов». Примечательно, что ни ранее, ни далее в тексте он не выделяет карелов как особую этническую общность, по-видимому, считая их настолько близкими в языковом и культурном отношениях собственно финнам, что не видит необходимости в такого рода дифференциации. Кроме того, на этих землях им не были выделены водь и финны-ингерманландцы (эврэмэйсет и савакот). Вполне возможно, что они соотносились тогда с близкородственными эстонцами и с собственно финнами (суоми). Что же касается ижорцев, то автор не жалует их лестными эпитетами, подчеркивая неудовлетворительное состояние большинства хозяйств и склонность к легкой наживе вблизи «большой дороги». Может сложиться мнение, что в этом случае он отступает от той линии, что звучала в предыдущем разделе. Георги не упоминает о тех бедствиях, что выпадали на долю ижоры на протяжении всего средневековья и последующих лет, когда Ингрия многократно переходила из рук в руки, обезлюдевала и запустевала. Автор не пишет о скудости местных почв, нестабильности урожаев и вызванных войнами эпидемиях. Столица империи способна снести «шалости» своих неразумных маргиналов, но усомниться в счастье последних под российским скипетром было бы слишком вызывающе. Однако, сквозь критику ижорской нерадивости и недоверчивости можно увидеть и другие факты, например, закрепощение ижоры, когда после освобождения края от шведов «немалое число Ижорцов раздарено по земскому обыкновению российским господам...». Послевоенное запустение Ингерманландии Георги показывает через упоминание об обязательствах, взятых на себя русскими господами, заселить пустоши «переведенцами» из поместий, расположенных во внутренних областях страны. В результате здесь сложилась этническая, языковая и культовая чересполосица. Автор дает понять, что долгие годы крещенная новгородцами ижора испытывала религиозный гнет шведской администрации, пытавшейся распространить протестантизм. Вместе с тем, ижорцы, по оценкам обеих сторон, оказывались «...чрезвычайно пристрастны к нелепым языческим мнениям, которыя и соплетают по тому с обрядами Христианской веры».

Следующий раздел своего исследования Георги посвящает марийцам (в книге — Черемисы), очерчивая ареал расселения которых, он перемещает читателя во внутренние области России, указав в качестве административных маркеров земли Казанской и Нижегородской губерний, географического ориентира — р. Волгу (левый берег которой населен марийцами значительно больше, чем правый) и исторического восточного предела, где «жилища же их простираются до самой Пермии». Рассмотренная автором в предыдущих разделах этнографическая карта Восточной Прибалтики смыкается в его представлении с картой Поволжья и Приуралья в силу родства местного населения (принадлежащего к «породе Финской») и периферийное™ этих территорий по отношению к этническому центру империи.

Ключом, подобранным Георги к марийской антропометрии, становится не раз уже использованный путешествующими учеными путь сравнения физических, ментальных и материальных характеристик нескольких народов, когда анализируемый материал помещается как бы между двумя полюсами. Такими полюсами становятся русские и татары, когда марийцы: «По виду и росту своему могут они почесться средними между Россиянами и Татарами людьми». Находясь под властью татарских ханов, марийцы, по мнению Георги, жили значительно южнее своих нынешних мест расселения, кочуя между Волгой и Доном. Дальнейший текст наполнен множеством противоречий, вызванных преимущественно особенностями «политического письма». Так, марийцы прежде имели собственных ханов, но перейдя под власть России при Адае «...весьма подобострастном и покорном Российскому престолу храбром (подчеркнуто мной. — А.З.) Владетеле; и теперь нет у них ни Князей ни дворян». Зато они совершили важнейший, с точки зрения просвещения, шаг вперед, а именно — посредством подражания русским и «по причине стеснения мест», перешли от занятий скотоводством к земледелию. Совершив данный цивилизационный шаг, марийцы не только «окрестьянились» и постепенно христианизировались, но приобрели также «...подобно Россиянам, миром выбранных сотников, десятников и старост». Славяно-тюркские элементы и далее фиксируются автором во многих проявлениях внешнего быта мариицев, начиная от техник ведения хозяйства, заканчивая интерьером традиционного жилища, одеждой и налогообложением.

Дух времени отразился в своеобразном «догердерианском» понимании автором специфики народного творчества и этнической психологии. Марийцы, по Георги, в делах своих положительно неторопливы и прилежны, однако «...по примеру других не просвещенных людей упрямы и недоверчивы», в городах не живут, время по годам и месяцам не считывают и даже преданий о приключениях предков не имеют. Из этого пассажа внимательному читателю становилось не до конца ясно, откуда же Георги и его предшественники узнали о местных правителях, миграциях и языческих верованиях, когда у марийцев: «...за не имением букв, нет... ни письменных, ни печатных дел». Самого же автора скорее занимало исследование семейной обрядности и в особенности языческой религии марийцев, сообщающей читающей публике информацию экзотического характера. Но в этих сюжетах можно заметить и ряд свидетельств, указывающих на способность марийцев так или иначе трансформировать свою духовную жизнь, приспосабливаясь к новым временам. Например, отказываясь от «института посвященных», представленного профессиональными жрецами и гадателями, марийская вера приобретала большую социальность, так как жреческие функции доверялись наиболее уважаемым, трезвым и домовитым крестьянам — картам, что в принципе могло быть довольно близко протестантским воззрениям самого автора. Отметив здесь же значительный прирост новокрещенных в крае, Георги пишет о тайном исполнении ими прежних обрядов, скрываясь от преследования и истязаний властей.

Не подвергая сомнению гипотезу своих наставников, профессоров Г.Ф. Миллера и И.Э. Фишера о «финском происхождении» чувашей, Георги, тем не менее, пытается продекларировать основные позиции, согласно которым возможно обосновать данное утверждение: «Говорят они собственным от Финского произшедшим языком... и хотя они много язык свой смешали с Татарским, однакож при всем том прародительское наречие, также одеяние, нравы, обычаи и суеверия, удержали». Если же чуваши — народ финского корня, то для автора логично было бы предположить, что где-то неподалеку должны быть его родственники. Георги действительно их находит в лице марийцев, использовав в качестве доказательства перечисление имеющих сходства этнических признаков и социальных обязательств: «Они чрезвычайно подобны Черемисам по телесному виду, по нравственным качествам, по разположению деревень, по сельским разпорядкам, по состоянию жилищ, по употребляемой ими в домашнем своем быту утвари, по разположению хозяйства и жизни, по пище, имению и податям, также по мужским и женским упражнениям». Идентификационная способность рассмотренных выше факторов умноженная на близость, а кое-где и чересполосицу занимаемых территорий, стала не менее устойчивой частью авторской аргументации об общности марийцев и чувашей, чем языковая общность. Таким образом, абсолютно не покушаясь на авторитет языка как профилирующего средства в определении родства народов, Георги вводит в текст хозяйственно-культурные и психологические составляющие этнической идентификации. И здесь уже не столь важно, что впоследствии данная гипотеза не нашла подтверждения, более значим тот вклад, что внес Георги в развитие этнологической теории, расширив представления современников о природе этнического. Несколько выбивается из общего контекста повествования его оценка религиозной ситуации у чувашей, ориентированная скорее на руссоисткие ценности, чем на клерикальное морализирование, звучащее в духе идей раннего немецкого Просвещения. Отмечая, что многие чуваши, крещенные еще в петровское время, держались прежних воззрений даже крепче, чем марийцы, Георги пишет: «При тогдашнем обращении к Христианскому закону нарочито они упрямились; а в нынешнее время, в которое без собственного удостоверения ни кого к принятию православной веры не принуждает, и не отвлекает их никто от суеверия. Да они и сами в разсуждении тихомирного поведения, прилежания, верности и преданности своим начальникам, крестившимся ни мало не уступают».

Мордва представляется Георги в качестве одного из народов, с древнейших времен населяющих бассейн Волги. Причем в период, предшествующий татаро-монгольскому нашествию, мордовские поселения, по сведениям автора, располагались несколько севернее нынешних, вблизи таких городов как Ярославль, Кострома и Галич. По-видимому, речь здесь идет о родственном мордве племени меря, действительно занимавшем очерченный регион и в позднем средневековье в основном слившемся со славянами. Дуальность структуры мордовского этноса, подразделяющегося на эрзю и мокшу, довольно четко фиксируется автором, лишь с той оговоркой, что «каратаи составляют еще и третье, но такое малое поколение, что в нескольких только Казанских деревнях заключается». Основным дифференцирующим признаком в данном случае выступает язык, который происходит непосредственно от «Финнов», но со значительной примесью татарского[13]. Однако расхождения между мокшанским и эрзянским наречиями бывают столь существенны, пишет автор, что их можно принять за самостоятельные языки. Дополнительными факторами, подчеркивающими этнографические особенности эрзи и мокши, служат отмеченные в описании собственные ареалы расселения, покрой и отделка женского костюма, различия в названиях языческих божеств. Интересен подход Георги к мордовской антропометрии, в рамках которой он приходит к выводу о существенной близости внешнего облика мордвинов и русских, тогда как хозяйственно-культурная специфика больше сближает их с соседними марийцами и чувашами. Специально подчеркнутый автором момент, что мордва в меньшей степени привержена «звериному промыслу» исподволь дает понять общее направление цивилизационного вектора. Раннее, по сравнению с соседями, вхождение мордвы в орбиту русской культуры и политики предопределило то, что «большая половина Мордвы исповедует теперь Христианскую веру и хотя они от языческого закона удалились уже больше, нежели Черемисы и Чуваша: однакож все еще великое имеют к оному пристрастие». Кроме того, значительная часть мордовской знати (у Георги — Ханския семьи) была кооптирована в состав московского, а затем российского дворянства. Религиозный синкретизм мордвы проявляется еще в том, что, по сведения Георги, народу свойственно смешивать христианские праздники и почитание святых с языческими жертвоприношениями. Так, «в первый день как Воскресения, так и Рождества Христова жертвуют они неизвестным и самим им Российским святостям птиц, пирожное и напитки, дабы только иметь себе заступниками и Российских святых».