Финно-угорские этнографические исследования в России

По мере приближения к Уралу внимание исследователя привлекают удмурты (у Георги — Вотяки), чей этногенез он очень осторожно связывает с живущими на Енисее аринцами, очевидно, памятуя о заочной дискуссии по этому поводу между Г.Ф. Миллером и Ф.И. Страленбергом. Не углубляясь в проблемы ранней этнической истории удмуртов, автор конструирует современный ему этнический образ, пытаясь обнаружить то зерно народной жизни, что позволяет удмуртам сохранять свою идентичность. Думается, что Георги мог бы определить его в такой категории, как консерватизм, проявляющийся прежде всего в социальной структуре и семейно-родовой системе расселения. Даже тот фрагмент, где говорится, что удмурты «с виду походят на Финнов больше, нежели все прочие единоплеменные им народы», можно при желании истолковать как возможную мысль Георги о вероятной близости этноса к некоему изначальному антропологическому типу. Закономерно возникающий в связи с этим вопрос заключается в том, что обеспечивает удмуртам необходимые условия для консервации милой сердцу архаики. Ответ Георги опирается на успешное использование этносом географического фактора, благодаря чему большая часть удмуртов живет компактно в междуречье Вятки и Камы, имея, таким образом, свою собственную страну, некий «остров» аборигенной культуры. Естественная изолированность удмуртских земель подкрепляется автором поведенческими стереотипами удмуртов, например: «Они больше всех народов убегают обращения с иноплеменниками, и по тому не любят, чтоб в смежности с деревнями их были и чужия: не дают так же пришельцам в посадах своих строить дворов; да и при празднествах своих не терпят инородцов». Еще один элемент стабильности удмуртского острова опирается на традиционную религию. Георги при всем своем скептицизме по отношению к язычникам пишет об удмуртах не иначе, как о «благоговейных идолопоклонниках»: «Да и тем, которые крестились, можно свободно держаться прародительского своего суеверия, по тому, что живут они от других народов совсем особливо». То есть, признавая политическую зависимость сначала от татар, затем от русских, удмурты, по мнению Георги, пытаются по возможности оставить за собой свободу действий на занимаемой ими территории.

Теперь важно, каков результат, увиденный исследователем в таком максимально абстрагированном от внешних воздействий мире. Результат выполненной в духе Руссо картины оказывается довольно успешным. Во-первых, это социальный мир, временами нарушаемый практикуемой местными молодцами традицией похищения невест у несговорчивых родителей. Во-вторых, экономическое равновесие, когда «богатых между ними мало: но напротив того и вовсе нет чрезвычайно бедных». Интересно, что автор приводит здесь своего рода шкалу, определяющую материальное благосостояние в удмуртском обществе: «У кого есть от пятнадцати до двадцати пяти десятин земли, да сверх того лошадей от двадцати до тридцати и другого скота соразмерное количество; тот занимает между богачами их первое место». Безусловно представленная Георги схема удмуртского общежития не могла до конца использовать идею изоляции по причине множественности зафиксированных в различных исторических источниках межэтнических контактов в Поволжско-Уральском регионе. Соответственно, автор должен был отразить этот момент в своем тексте. Таких этнокультурных схождений оказывалось ничуть не меньше, если не больше, чем отличий. Тип расселения удмуртов был идентичен марийскому; мужская одежда, подобна наряду «русских мужиков»: «В прочем все селъския их распорядки, жилища, домостроительство, утварь домашняя, пища, питье, подати, и все вообще их устроение такое точно, как и у вышеописанных народов».

Небольшую, но довольно любопытную в теоретическом отношении главу Георги посвящает тептярям — сложной по своему этническому составу сословно-территориальной группе, причисленной им к разряду «Финских народов». Для начала автор указывает время и место зарождения данной общности, довольно жестко проименованной «сволочью»: «...которая в половине шестагонадесять столетия, по случаю причиненнаго Царем Иваном Васильевичем Казанскому царству разрушения, собралась из Черемис, Чуваш, Вотяков и Татар в Урале, а особливо в составляющей Башкирию и к Уфимской провинции принадлежащей онаго части, и весьма скоро стала многолюдна». Понятно, что после взятия московскими войсками Казани и особенно после подавления казанского восстания немало опасающихся за свою судьбу инсургентов поспешило укрыться в Закамье, на землях, формально принадлежащих кочевникам башкирам, но свободных от оседлых жителей. Георги указывает еще несколько причин переселения «финских народов» в Башкирию: «Правда, что побегом своим в горы и прилеплением к Башкирскому народу, освободилась сволочь сия от платежа подати...». Этим же шагом было осуществлено бегство от христианизации, акт не менее предосудительный, по мнению автора, старающегося отражать правительственную линию.

Наравне с рассмотрением исторических причин формирования и социально-экономических условий жизни тептярского общества, Георги в этом отрывке открывает читателям свое этнологическое мировоззрение, переводя основные положения которого на современный научный язык, получается следующее: этногенетический процессы, имевшие место у большинства народов в древности, вполне реальны и в современности. Новые этносы складываются из различных языковых и конфессиональных групп, объединенных общей судьбой, территорией и, в конечном счете, идентичностью: «Сии люди, употребляя по не одинаковой своей природе языки, и при том будучи между собою различны в нравах, а от части и в вере, перемешались, изключая Татар, так, что иногда и нарочито трудно дознаваться от какого произходят они рода племени». Тептяри представляются исследователем как живое доказательство того, что «...в новейшие времена тому, что при государственных смешениях могут новые народы и новыя поколения получить свое бытие». Георги приводит конкретные примеры культурного взаимодействия, когда, например, тептяри-марийцы начинают почитать удмуртскую святыню «мудор» (правда, именуя ее собственным названием), чего никогда не случалось с ними на этническом материке. Сохраняя родной язык, различные тептярские «поколения» включают в свои говоры множество слов и выражений, заимствованных от соседей, так как практикуют межэтнические браки. Но более всего смешение культур характеризует местная одежда.

Продвигаясь на Восток по выстраиваемой им в тексте этнографической карте России, Георги приближается к Уральским горам, по обеим сторонам которых живет народ манси (у него — Вогуличи). Как замечает автор, язык манси «...заимствует свое начало от Финскаго», но имеет множество отличающихся наречий, что вполне может считаться и самостоятельным языком. Неопределенное состояние языка подчеркивается ссылкой на мнение «некоторых писателей», пытавшихся связать мансийский язык с древнеугорским, а через него — с современным венгерским. Пограничность языка манси, соединяясь с географическим положением, во многом предопределяет интерпретацию эмпирического материала, когда «житие их между кочевым и одноместным среднее». В хозяйственном отношении «нет у них ни пашен, ни огородов, — но в то же время, — упражняются немного в скотоводстве; и содержат по нескольку коров, овец и свиней; лошади же у них редки».

В целом, данному разделу присуща игра в «то есть, то нет», очевидно, нацеленная на то, чтобы еще раз подчеркнуть преимущества культурного импульса, идущего с Запада, против закосневшей в снегах и лесах сибирской архаики. Однако отмеченная линия, скорее всего, лишь демонстрирует лояльность автора к доминирующей идеологии, поскольку в тексте присутствуют и другие, параллельно развивающиеся мысли. Во-первых, это региональное противопоставление Севера и Юга, где климатические особенности предопределяют образ жизни больше, нежели внешние культурные влияния. Во-вторых, обращает на себя внимание довольно сложная по набору качеств этнопсихологическая характеристика, данная им манси, которые «в поступках своих бодры, послушны, честны, рачительны, не глупы, но легкомысленны, к беспорядкам склонны, в гневе неукротимы, и не опрятны». По-видимому, здесь борются две позиции: с одной стороны, желание передать те настроения, что вынесли из общения с этим народом ученые-путешественники; с другой — невозможность обойти вниманием тот факт, что манси наиболее упорно сопротивлялись продвижению отрядов русских в Пермь, на Северный Урал и в Зауралье. Третий момент связан с фиксацией автором модернизационных явлений в мансийской жизни, как-то: рост частнособственнических настроений, когда одна семья (деревня) огораживает свой промысловый участок в 10-12 верст от посягательств соседей; технологические инновации, когда охотники-манси одновременно используют традиционные лук и стрелы и огнестрельное оружие. И, наконец, религиозная ситуация в мансийском обществе, сочетающая ставшее уже традиционным для народов Поволжья, Урала и Сибири «двоеверие»[14]. Причем, по сведениям автора, «пермские Вогуличи принося теперь жертвы не в священных пещерах, но в Кереметях, кои... находятся в лесах. Они совершенно подобны Черемисским и других народов Кереметям: но иногда не бывает в них дерев». Таким образом, автор, похоже, старается подчеркнуть взаимосвязь мансийской веры с религиозными системами языческих народов Урала и Поволжья.

Завершается этнографический обзор российских народов «Финскаго племени» весьма пространной статьей, посвященной хантам (у Георги — Отяки). Почему Георги использует (изобретает) данный этноним, не совсем понятно, так как уже в ранней историографии прижился термин Остяки, и к тому же в сопровождающих этот раздел иллюстрациях недвусмысленно, на трех языках ханты обозначены как остяки. Почти сразу автор оговаривается, что данный этноним носит собирательный характер, поскольку унаследованное от татар «название сие превратили Россияне в слово Отяк, и разумеют теперь под оным трех, как по произхождению, так и по языку народов». Далее он приводит свои аргументы, почему под этим названием скрываются, кроме собственно хантов, еще и некий «енисейский народ», родственный аринцам и коттам, а также «самоедские колена», живущие близь Сургута. Исходя из этого, Георги сообщает, что далее его описание будет сосредоточено на «обских отяках», подразделяющихся на южных — Асъях и северных — Хонди-Шуй.

Этногенез хантов Георги рассматривает в связи с миграционными процессами в северо-западном Приуралье, активизировавшимися во второй половине XIV в. под влиянием миссионерской деятельности епископа Стефана Пермского. Именно нежелание принимать крещение, по мнению автора, побудило «...большую половину пермяков и Зирян, в Великой Перми живших, покинуть привольные свои на западной стороне Уральских гор места и перейти в суровыя Северныя около реки Оби страны, где они теперь от Кондарей не отличаются, но вместе с оными называются Отяками». Эта несколько упрощенная схема позволяла автору еще раз указать на общий западный вектор развития цивилизации за Уралом, или, как отмечал по этому поводу С.А. Токарев, «можно догадываться, что в таком искаженном виде до Георги дошло предположение, высказанное Г. Новицким в «Кратком описании о народе остяцком» о происхождении остяков от выходцев из Перми, материалами экспедиции И.И. Лепехина в этой части, видимо, он не сумел воспользоваться». Для нас же подход Георги интересен тем, что в отрывке, посвященном народам коми, он показывает себя сторонником идеи существования в прошлом мощного государственного объединения в западном Приуралье, чье население «древние Пермяки и Зиряне во всем сообразны Финнам, язык их, и все идолослужение, малым чем отменены от Финского. В самые древние времена славны они были в торговле, которую производили они с Персиянами и подвластными Великому Моголу народами. Сии иностранцы привозили товары свои вверх по Волге и Каме в Чердынь, старинный при Колее находившийся торговый город: Пермяки же развозили как сии, как собственные товары по Печоре и до самого Ледовитого моря; и выменивали у тамошних народов как для Восточных, так и для других обывателей, разную мягкую рухлядь. Остатки древних Северной сей страны городов свидетельствуют и теперь о благополучном старинных жителей состоянии». Авторская позиция может быть истолкована как свидетельство серьезного влияния, оказанного на исследовательский менталитет Георги руссоистскими и даже предромантическими умонастроениями, позволяющими потомкам по сей день убеждаться в величии ушедших в Лету предков. Как на некое пережиточное явление былого могущества, автор указывает на существование у хантов собственной знати: «...Коих потомки и теперь еще почитаются благородными, и избираются начальниками поколений, на которые народ сей разделяется». Еще один важный аспект хантыйской идентичности видится автором в строгом следовании религиозным традициям, особенно прочно сохраняемым северными хантами, живущими на нижней Оби. Несмотря на гонения, ставшие непременным атрибутом миссионерской деятельности начиная с 1712 г., ханты сохранили жертвенные места с установленными в них идолами. Георги пишет: «В 1771 году стояли оба знатнейшие Отякские идолы, которым также и Семояди поклонялись, в Западной стороне Обскаго залива, в семидесети верстах ниже Обдорска в лесу, по близости Воксарских жилищ. Один из них представляет мужское, а другой женское подобие». Будучи одним из первых исследователей проявлений хантыйской религиозности, своим текстом Георги закладывал серьезную традицию изучения обско-угорских дохристианских верований и мифологии.

СТАНОВЛЕНИЕ ФИННО-УГОРСКИХ ЭТНОГРАФИЧЕСКИХ ИССЛЕДОВАНИЙ (первая половина XIX в.)