Финно-угорские этнографические исследования в России

ФИНСКИЕ НАРОДЫ, или ДРЕВНИЕ РУССЫ

Древние Руссы суть коренной России Народ, котораго имя только Россия на себе носит, а язык его древний, от смешения, соседства и после соединения со Славянами, совершенно почти изчез. Народ сей в древности занимал пространство нынешней России от острова Тамана, Хвалынского моря, по восточную сторону Волги, до Белаго простираясь по северному Океану, по восточной стороне Ботнического залива, по Финскому заливу и озерам: Ладожскому и Ильменю; по рекам Волхову, Шалони, Мете, Ловати и Пали. При устье Ловати древний их город, старая Руса. Народ сей от древних чужеземных дее-писателей назывался Цымбрами, Киммерами, Сарматами, Гоффами и Гетами, а от северных домашних Ютнарами, Рисарами, Ризами и Руссами, т.е. по Цельтически, сильными. В старину Россия не называлась Россиею, но Русь, Руссиа, а Россиею стала зваться не прежде, как в конце царствования Иоанна II, и название сие введено Макарием митрополитом. Прежде Макария, и несколько времени после него, как в титулах, историях и на деньгах всюду Русь именована, и сам оный Государь в речах и граматах всегда Русиа употреблял. Руссов, Цимбров, или Кимеров, знатная часть, будучи потеснена от Азовского моря Скифами, прошла в Мидию и Лидию, а другие подвинулись в нынешнюю Ютландию, Голштинию и Мекленбургию, от которых и море тамошнее Кимврийским прозвано. Те же, кои, как выше показано, жили около Балтийскаго моря и далее к ледовитому Океану, по пришествии на Княжение Рурика, да и прежде уже столько перемешались и породнились со Славянами, что на последок стали составлять один народ; есть однакож и по днесь особенные роды того древняго Русскаго Народа, известные ныне под названием, Финских народов, и суть: Лопари, Финны, Латыши, Мордва, Вотяки, Тептяры, Вогуличи, Отяки и прочия посторонния малые поколения. Они суть самые древние северныя России жители, и обитают все, кроме Отяков и Вогулич, по сию сторону Уральских гор, составляющих естественный между Европою и Азиею предел.

По самому древнему их состоянию были они все кочевые Народы; но в последующия времена, а особливо по обращении их от языческаго суеверия к Христианскому закону, сделались они из скотоводцов землепашцами, и подвижным своим жилищам предпочли одноместныя. Разсеянные в восточных Странах не большие Народы сообразовались в слове и одежде с теми Народами, кои им были порубежны, или которых они под иго свое покоряли. Таким образом много переняли кое чего Чуваша от Татар; Мордва, а особливо Зиряне и Пермяки, коих теперь почти и признать не можно, от Россиян; Отяки от Семоядов, и так далее.

Однакож весьма удивительно, что премногия, в разсеянии живущие Финския поколения, и при различном положении занимаемых ими мест, имеют ещё и теперь очень много собственнаго и сообразнаго главным Финскаго племени коленам в разсуждении телообразия, общенародных свойств, языка, нравов, одежды, суеверия, и проч. Все сие явственно будет видно из частных описаний. Достойно также примечания и то, что премногие из сих Народов живут еще и теперь только в северных, болотистых и лесистых Странах, кои изкони были любимыя Финскаго племени места; в разсуждении чего и называются они Наболотными жителями (Суома Яме). Звериная и рыбная ловля была первым их промыслом. В прочем кажется быть и действительно вероятно, что столь великое сходство доказывает не оспоримо основанное на самой истине мнение г. Статского Советника Миллера, так и Профессора Фишера: что все сии Народы суть не особливыя какия, но только отщетивщияся от Финскаго племени колена.

И.Г. Георги предлагает своему читателю следующую классификационную схему: открывают мир финно-угорских народов саамы (у Георги — Лопари), географически самый северный в Европе народ, к тому же ведущий преимущественно кочевой образ жизни, что для ученого человека эпохи Просвещения уже само по себе вызывает неподдельный интерес. Как рационалист Георги находит тому объективные причины: «По причине не плодородия тамошних гор и суровости воздуха, так, как и потому живут почти звероподобно, не может сей народ соответственно обширности занимаемой ими страны быть многолюден». Значимость для автора климатических и экологических факторов сопровождает его рассуждения по проблемам этногенеза: «Лопари суть Финский народ. Они назывались еще за шесть сот лет до наших времен Стрикфиннами (беглыми Финнами) и вероятнее кажется, что нынешние Финны отщетясь от них, переселились в привольные места для спокойнейшей жизни...». Таким образом, демонстрируя свою приверженность «концепции Миллера-Фишера» о возникновении отдельных «финских» народов путем постепенного отделения от материнского этноса отдельных групп, ставших впоследствии родственными народами, автор предлагает пример конкретной реализации последней, выдвигая гипотезу возникновения современных финнов путем выделения из саамской этнической общности и последующей миграции на юг, в более приспособленные для жизни места. Политическая составляющая отражается в тексте следующим замечанием: «Они издревле жили на своих горах и управляемы были своими Владельцами: но напоследок покорены Шведами; и теперь нет у них и памяти Дворянских семей». Некий элемент «скотландизации» саамской истории заметен также в сентенции о горной уединенной жизни под началом местных властителей, нарушенной вторжением извне, тогда как использование понятия «дворянство» может трактоваться в качестве особой дани духу времени, когда наличие собственной знати служило одним из определяющих факторов суверенности государства.

Довольно сухие по своей природе, но занимательно изложенные Георги данные, касающиеся саамской антропометрии, сменяются столь любимой просветителями темой «о разуме». Оказывается, что «разум у них (саамов) обыкновенный простонародный», но это не мешает его обладателям демонстрировать сложную гамму чувственных проявлений, варьирующих от миролюбия и постоянства до недоверчивости и склонности к плутовству в торговле. Тем не менее автор находит ключевой пункт, как мы бы сейчас сказали, «саамской идентичности» в редкой до самоотверженности любви к родине и мироустройству: «Об отечестве своем и общежительственном устроении очень много думают, и столько как иными так и самими собою пленены, что будут вне отечества, умирают больше от сокрушения своего по родине». Следующий по степени важности для Георги этнодифференцирующий признак — это язык, происхождение которого от «финского», то есть в нашем понимании от древнефинского языка-основы не подлежит обсуждению, так же, как и наличие множества саамских диалектов, разнящихся настолько, что «...и сами Лопари с трудом всех своих одноплеменников слова разумеют». Фиксация слабой языковой консолидации только подкрепляет авторскую логику данными об отсутствии у саамов письменности в общепринятом ее понимании, когда из букв, а не из рисунков составляются слова.

Тайные или явные просветительские настроения не затмевают для автора такого социально значимого явления, как далеко зашедшее имущественное неравенство, царящее в саамском обществе. Рассеянные по тексту свидетельства о местной «жадности к богатству», «корыстолюбию», «зарыванию денег в землю», нежелании и невозможности платить подати должны были, тем не менее, найти какое-либо объяснение. Ответ Георги лежит скорее в области экологического и географического детерминизма. С некоторым удивлением для себя он отмечает, что принятие «христианского закона» не привело здесь к переходу к оседлому образу жизни, да это было бы и трудно исполнимо, поскольку экономически невыгодно и противоречит местной природе. Тогда как столь не любимое просветителями кочевание наоборот приносит наибольшую прибыль саамам-оленеводам, рыбакам и охотникам за «мягкой рухлядишкой». С другой стороны, дикостью и нестандартностью края можно было объяснить неглубокое проникновение основ христианства в саамское мироустройство, отличавшееся на тот момент ситуацией религиозного двоеверия и приверженности шаманским практикам.

Следующие в тексте за саамами финны выступают своеобразными антиподами первозданной дикости северных и северо-восточных соседей: «Финны, от предков коих произошли почти все Северные Европейские народы, суть Азиатцы, переселившиеся в древние невежеством помраченные времена из Восточных своих стран в занимаемые ими теперь на Западе земли». Миграционная позиция автора исходит из довольно распространенного для той эпохи понимания исторического процесса, согласно которому пребывание на благословенном просвещенном Западе облагораживает даже самые суровые, закосневшие в неведении сердца вчерашних дикарей. Но в чем же конкретно повезло финнам и каковы предпосылки их нынешних успехов? Ответ в принципе предсказуем: «Они сообразны по своему произхождению, нраву и языку многим Европейским и Азиатским народам, как то Черемисам, Чувашам, и другим; но ни с кем столько не сходствуют, как с Лопарями и Пермянами. Кажется, что они отделились от Лопарей не прежде как в тринадцатом столетии, при разпространении Христианской веры и утверждении жилищ на одном месте». Придерживаясь избранной им структуры изложения эмпирического материала, Георги продолжает вести свою идейную линию, не исключая таких, казалось бы, неидеологизированных тем, как народная антропометрия: «По наружному виду совершенно Финны Лопарям сообразны: но телесными и душевными добрыми качествами далеко от них отошли...». Идеализация финнов, одновременно с противопоставлением их язычествующим собратьям иллюстрируется рядом важных моментов, как-то: «Говорят собственным языком, но пишут Готскими буквами», то есть переход на латинскую графику не ведет к утрате языковой суверенности, мало того, культура письма предопределяет то, что финны имеют «разные частные и высшие училища; и нарочито успевают в различных художествах и науках». Правда, автор умалчивает, что образование и научные занятия финнов совсем не предполагают развития народного языка, исключая его из высших сфер общения в пользу политически доминирующего шведского и схоларной латыни. Для него гораздо более значимо показать европейские маркеры, приобретенные финнами на новых местах обитания. Лютеранский закон и христианское летоисчисление в этом случае выступают как универсальные ценности, закладывающие базу дальнейшего прогресса. Но кто в таком случае выступит в качестве катализатора поступательного движения? Ответ автора звучит практически в каждом абзаце, это — шведы, ибо «города их подобны Шведским», «хозяйство же свое ведут по Шведскому обыкновению; да и домашняя у них утварь такая же, как и у Шведов», «одеяние городских и чиновных людей ничем от Шведской городской одежды не отменно. Да и мужики такое же точно платье носят, какое и Шведские крестьяне». Мало того, даже те области Финляндии, что «...Российской покорены державе, пользуются Шведскими правами и преимусчествами».

Однако путь в европейское сообщество просвещенных наций был для финнов долог и тернист, так, не до конца еще изжиты в народе древние суеверия. Георги, в частности, пишет, что древние финны были такими ревностными идолопоклонниками, что шведским королям и упсальским епископам пришлось употребить немало усилий для обращения упорствующих. Автор пытается не только констатировать современные успехи просвещения финнов, но и по возможности исследовать природу их былых верований. Он приходит к выводу, что «чрез толь долгое время сделались предания о древнем их богословии весьма недостаточными; в разсуждении же новейших времен сходствует оная в главных делах с законоучением Лопарей и других от Финнов произшедших народов». Кроме того, Георги кажется, что он находит некий общий момент, роднящий представления язычников о священном. По его мнению, это широко распространенный прежде культ медведя: «Все в языческом суеверии утопающие Северные и Северо-восточные народы почитают медведей очень важными зверьми, и думают, что души их так же как и человеческие, безсмертны; а от сего и вошли в употребление при звериной их ловле весьма многие суеверные забобоны». Как доказательство своего утверждения он приводит перевод текста финской ритуальной песни, связанной с почитанием медведя. В целом автор дает понять, что финны, безусловно, дальше своих собратьев продвинулись по пути цивилизации, но и по сей день им еще много предстоит работать над собой.