Финно-угорские этнографические исследования в России

М.А. Кастрен: дорога длиною в жизнь

1830-1840-е гг. стали временем чрезвычайно важным в истории европейской этнографии и этнографии народов России в особенности, поскольку накопленные в предыдущую эпоху полевые материалы и документальные свидетельства об экзотических народах были уравновешены исследованиями, выполненными в духе патриотического родиноведения. Недавние ревнители универсальных моделей, допустили в свой круг искренних адептов национальной идеи в надежде совместными усилиями способствовать этническим исследованиям. Возникновение на этой волне инициативного единения этнографических и антропологических обществ, действующих параллельно прежним университетам и Академиям, по всей видимости, может расцениваться в качестве нового этапа структурирования науки о народах и культурах.

Одновременно с развитием организационных форм в этнографии происходила сложная интеллектуальная борьба двух научных начал, двух подходов к пониманию предмета этнографии, нашедшая свое выражение в проблеме определения этнического родства и в принципах классификации. Последователи немецкого антрополога И.Ф. Блюменбаха, предложившего теорию разделения человеческих рас, опиравшуюся на анализ эмпирического материала, преимущественно морфологического, кроме краниометрии, активно использовали идеи географического детерминизма в истории человеческих сообществ и экологической вариативности культур. С другой стороны, национально ориентированные ученые, в большинстве своем оставившие надуманную героизацию прошлого, должны были предложить обществу нечто иное[47]. Избранное ими, идущее еще от И.Г. Гердера фольклорно-этнографическое понимание культуры, должно было реализоваться в поиске и популяризации среди читающей публики памятников устного народного творчества. В данном случае прекрасной иллюстрацией может считаться пример с публикацией, переводами и интерпретациями эпоса «Калевала», ставшего символом культурной идентичности для формирующейся финской нации. В свою очередь народный язык, обретя узаконенные формы, должен был натурализоваться в администрации, художественной литературе и научной в среде. Один человек, или группа энтузиастов могли взять на себя смелость сказать подобно М.А. Кастрену: «Я же со своей стороны совсем не забочусь о благородных предках и больше люблю таких, у кого в отцах состояли мельники, каменщики, вязальщики. Такова моя вера и я горжусь, что с каждым днем открываю все больше совпадений между финским и сибирскими языками». Здесь конечно же не обходилось без эпатажа почтенных современников, но только так можно было заставить их встряхнуться от дремы, поставив дело строительства нации во главу угла общественной жизни.

Этнографическое финно-угроведение приобретает в эти годы не только сугубо научное и прикладное значение, но и политическое измерение. Дело в том, что Кастрен, его друзья и коллеги заложили не только первые камни в основание финской нации, они сформулировали саму идею финно-угорского (уральского) родства, когда разделенные огромными расстояниями, языковыми и бытовыми особенностями народы, наделены общим происхождением и древней историей[48]. В этом случае текст научного сообщения и школьного учебника оказался не менее значимым, чем мифологические представления о едином прошлом.

Матиас Александр (финск. Матиас Алексантери, русск. Александр Христианович) Кастрен (1813-1852) родился в приходе Тервола на р. Кемь, в шестидесяти километрах от полярного круга, в самой северной — Улеаборгской губернии Великого княжества Финляндского. Отец его был пастором, а мать посвящала себя хозяйству и заботам о многочисленном семействе. В 1821 г. семья перебралась еще дальше на север, в неофициальную столицу финской Лапландии г. Рованиеми, где для старших детей смогли нанять домашнего учителя. Но, юный Матиас Александр не показывал заметного прилежания к учебе, ровно до тех пор, пока продолжалась эта краткая идиллия. В 1825 г., когда умер отец, семья Кастренов оказалась в крайне тяжелом положении, вынужденная жить на скудную пенсию, изредка пользуясь помощью родственников. В двенадцать лет Кастрен ушел из дома в Улеаборг/Оулу, чтобы поступить в гимназию и тем облегчить матери прокормление младших детей. Живя частными уроками, советами и поддержкой дяди-пастора, он в 1830 г. с пятью рублями в кармане и в домотканой одежде отправился в свое первое большое путешествие в столицу княжества, г. Гельсингфорс/Хельсинки. Двумя годами ранее, после большого пожара, университет был переведен из прежней «шведской» столицы края г. Або/Турку на юг, поближе к Санкт-Петербургу.

Первоначально молодой Кастрен, подобно многим сверстникам из разночинного сословия, намеревался продолжить семейную традицию и стать пастором, где-нибудь в тихом уголке, но университетская атмосфера борьбы старого уклада с вольнолюбивыми веяниями нарастающей фенномании предрешила его выбор. Увлечение философией Г.В.Ф. Гегеля, по его собственному признанию, стало самым ценным приобретением студенческих лет. Младогегелианские настроения привели его в университетский кружок, больше известный как «Субботнее общество/Laulantaiseura», основанный преподавателем философии И.В. Снельманом и поэтом-романтиком И.Л. Рунебергом. Наиболее уесные отношения сложились у М.А. Кастрена со Снельманом, многие идеи которого он разделял[49]. Не раз радикализм «финнизирующегося» студенчества испытывал терпение правящей в княжестве шведоязычной аристократии и вызывал опасения встревоженных очередной французской революцией и польским восстанием имперских властей. После антиправительственного инцидента и временного отстранения от учебы большой группы студентов, в том числе и Кастрена, единственным легальным выходом идей народолюбия стала культурная и просветительская деятельность студенческих землячеств. В научном и методологическом отношениях серьезное влияние на него оказала активно развивавшаяся в эти годы сравнительная индоевропеистика, в частности труды Р.К. Раска, Ф. Боппа, К.Ф. Беккера и В. фон Гумбольдта. Под влиянием чтения лингвистической литературы и впечатлением от «Калевальской» собирательской деятельности друзей, основным занятием Кастрена в университете становится научное изучение языков, прежде всего финского и саамского, затем пришел интерес к восточным (тюркским) языкам, в плане их сравнения с языками финно-угорского происхождения». Немалую пользу оказали его первоначальные занятия древними языками, необходимыми для возможного соискания пасторского сана. Так университетский дух, захватив молодого провинциала, без гроша в кармане, но с большими амбициями, привел его к осознанию главного дела всей жизни[50].

В экспедициях: Летом 1838 г., готовясь к защите докторской диссертации, М.А. Кастрен совершил свою первую экспедицию к саамам, на первый взгляд больше напоминавшую ознакомительную экскурсию, описанную автором в свойственном его ранним сочинениям поэтическом стиле: «Беспрерывный вид заоблачных скал и шумящих водопадов производил одурманивающее действие. Человек на долгое время перестает воспринимать дикую игру природы. Душа теряет гибкость, не охватывая уже всех проявлений грозной стихии. Но когда природа возвращается к покою, и бурные стихии в мирном союзе отражают ее красоту, тогда и в человеке пробуждаются радостные чувства. И, замечательно, что самая прекрасная природа превращается в безжизненное тело, если из нее исчезает след человека, в то время как какой-нибудь верстовой столб, сломанное весло, остатки костра, малейший пустяк указывающий на властелина природы, сразу же разливает жизнь и благополучие даже в самой мрачной пустыне». В окружении друзей, он посетил знакомую ему с детства финскую Лапландию, где пробыл около двух месяцев, пробираясь сквозь топкие и мшистые пространства за своими первыми полевыми материалами. По возвращении в Гельсингфорс, он защитил диссертацию сравнительно-лингвистического содержания, построенную на финских, эстонских и саамских языковых материалах и получил преподавательское место в университете. Осенью того же года состоялось знакомство Кастрена с приезжавшим на родину академиком А.И. Шегреном, подыскивавшим кандидатов для участия в предполагаемой экспедиции в Сибирь. Участвовавшие в конкурсе молодые финляндские ученые М.А. Кастрен и Г. Валлин, надеялись реализовать с его помощью свои научные планы.

Но решение вопроса затягивалось, и увлеченный идеей перевода рун «Калевалы» на шведский язык, летом 1839 г. Кастрен, получивший небольшую стипендию от Финского Литературного Общества, совместно с собирателем эпоса Э. Лённротом, отправился в поездку по «Калевальским местам» русской и финляндской Карелии. Интересен сам факт, подвигнувший его к путешествию — желание углубленного и приближенного к действительности изучения рунической поэзии. Очевидно, что кредо Кастрена, как ученого, состояло в понимании того, что нельзя быть сведущим в предмете исследования, не наблюдая его в жизненном практическом измерении. С другой стороны, несколько странное для феннофила стремление сделать перевод рун на шведский язык было объяснимо тем, что еще очень не многие представители интеллигенции могли в те годы читать по-фински. Таким образом, данный перевод можно истолковать как попытку приобщения/возвращения образованного сословия, утратившему «запах родной земли», к народному слову. Патриархальные устои хранителей карело-финской древности живо описаны Кастреном в путевых заметках, начинающихся со следующего: «Как только я вступил в область Карелии, для меня открылся совсем новый мир. Уже внешняя сторона жизни карелов, как она выражается в их нравах и быте, переносит исследователя в былое, но, прежде всего, старина проявляется во внутренней жизни народа, в его чувствах и мыслях». Окунувшись в этнографическую реальность, он смог лично пообщаться с рунопевцами и успешно завершить свой поэтический перевод песен народной мудрости, вскоре опубликованный Финским Литературным Обществом. Сделанный Кастреном перевод, в силу его простоты, приближенности к оригиналу, стал не только залогом популярности эпоса среди читающей публики Финляндии, но и был положен в основу первых его переводов на иностранные языки.

В 1841 г., по предложению Э. Лённрота, они отправились в длительное путешествие по северной Лапландии и Архангельской губернии, намереваясь посетить самые глухие поселения саамов-шаманистов. Двигаясь по р. Кеми и о. Инари, путешественники к зиме вышли в норвежскую часть Лапландии, затем обследовали местности близь Колы, Кандалакши и Кеми. Весной они переправились в Соловецкий монастырь, а оттуда в Архангельскую губернию. Несмотря на трудности и лишения пути, Кастрен находился, по-видимому, в приподнятом состоянии духа: «Куда ни глянь, всюду, в каждой точке этого бескрайнего снежного моря, улавливается чуть заметное движение, какое-то едва уловимое колыхание, и так восхитительно это все, что при виде этого зрелища, душа так и тает. Обратив взор на горные вершины, ты узришь их в венце пламенеющего сияния; оно возникает как будьто из самой горы, точно пламя вырывающееся из кратера вулкана. Это сияние разливается по всему небу, вспыхивает и исчезает, чтобы спустя некоторое время появиться вновь. Одним словом, красоту природы можно увидеть в Лапландии, ровно так же как и в Италии, стоит только раскрыть душу впечатлениям, оставив все заранее составленные представления». Эти прозаические тексты, выполненные в духе близком стихотворениям Гёте «Kennst du das Land wo die Citronen blühn?» и «Wandersland», подчеркивают литературные способности Кастрена, в буквальном смысле совмещающего науку и поэзию. Перемещающимся на лодке по бурным северным рекам, а по суше — на саамском керисе, ученым неоднократно доводилось испытывать разного рода трудности и, порой, попадать в трагикомические ситуации, когда целые саамские деревни прятались при их приближении, принимая их за сборщиков податей, или когда Кастрену пришлось бороться не на жизнь, а на смерть с взбесившимся оленем. В дороге же он получил долгожданное письмо из Санкт-Петербурга от А.И. Шёгрена о том, что вопрос о его исследовательской поездке в Сибирь получил положительное решение Академии наук[51].