Поход на Москву

Казак равнодушно почесывался, слушая меня, и нерешительно говорил что-то в свое оправдание:

— Ну что ж, и заснул. Пришли бы сами разбудить. Да и чего тут такого? Значит, не я, а сама сотня виновата, что никто не сменил нас.

В степи завязалась серьезная перестрелка. Мы с казаком решили возвращаться в сотню. Когда вдали наметились постройки, в которых ночевала наша сотня, мне показалось, что там не было никакого движения, и это было странно. Небо стало светло-розовое, вот-вот должно было появиться солнце.

— А что, если наша сотня ушла и забыла о нас? — обратился я к казаку. — Посмотри-ка, отец, что это за пыль слева?

Казак приложил ладонь к глазам и всмотрелся:

— А и верно: наша сотня и есть. Вон впереди и значок наш Назаровский. Стало быть, надо их нагонять…

Мы пустили лошадей галопом. Присоединившись, наконец, к сотне, я, уставший за предыдущий бой и бессонную ночь, налетел на Ашуркина:

— Что же ты за вахмистр, если бросаешь своих партизан?

Он смущенно улыбнулся:

— Не сердись, Ваньчук. Виноват. Ты, конечно, прав. Все проспали ночь мертвым сном. Но не время сейчас ругаться: мы идем снова в бой. Слышишь, какая там заваривается каша?

В самом деле, бой стал ожесточенным. К звукам пулеметов и винтовочным присоединялись орудийные выстрелы. Подошедшие к станции Константиновка бронепоезда красных начали обстрел участка. Сотня быстро подходила к противнику. Мы шли колонной по шести в открытой степи. Солнце встало и мгновенно залило всю местность первыми косыми своими лучами.

Пули широкой волной неслись прямо на нас, но мы не убавляли аллюра. Вдруг впереди, среди копен, показались серые фигуры людей. Воропаев сделал знакомый знак шашкой. Мы вышли на галопе в лаву и потом сразу бросились вперед. Еще несколько напряженных мгновений, и слева, на солнце, сверкнула одна шашка, ближе другая… Началась рубка бегущей цепи.

Вскоре все было кончено. Тут и там валялись по всему полю трупы убитых, брошенные винтовки, гранаты и пр. Взводный урядник внимательно обходил копны пшеницы с револьвером в руке. Из одной из них торчали наружу каблуки сапог.

— Вылезай, а то пристрелю сейчас же! — закричал взводный.

Копна зашевелилась, и из нее, покрытый соломой, появился матрос. Таким же способом из других копен и стогов было извлечено еще немало красных. Бой стих по всей линии фронта. Ашуркин, уехавший один в сторону станции, вернулся оттуда с пустой гильзой шестидюймового морского орудия. Красные бронепоезда бросили позицию и отошли назад.

Сотня отдохнула и, выстроившись, тронулась обратно в Вознесенск. Солнце стояло высоко и припекало в степи. Мы возвращались знакомым путем, натыкаясь на следы недавних боев: валяющийся штык, брошенную фуражку, кровавые тряпки, воронки от снарядов… Потом сразу открылся внизу Вознесенск, голубоватая лента Буга, мост. В небе неподвижно застыли облака. От земли шел еле уловимый запах пороха, полевых цветов и чего-то другого… Шедшая впереди лошадь вдруг шарахнулась в сторону…

— Повод влево! — послышалась команда.

Мы обходили неубранный еще труп красноармейца. Убитый лежал на спине лицом к небу. Ноги и руки его были широко разбросаны в стороны. Рядом валялась винтовка со штыком. Ставшие бесцветными глаза его с ужасом смотрели вверх. Лицо и руки совершенно темного цвета сливались с кожаной одеждой в сплошное черное пятно.

— А, да это наш вчерашний знакомый матрос, — сказал Горбатов. — Тот самый, что ранил штыком коня есаула Фролова. Вот и успокоилась навсегда его злоба.

— Вы что там загрустили? — прервал наступившее молчание подъехавший сзади Ашуркин. — А ну-ка, давайте любимую Назаровскую!

И тотчас же высокий тенор одного из партизан завел:

Мы на лодочке катались,
А под лодочкой вода.
Девка платье замочила,
А на мальчика беда…

Партизаны бодро подтянулись в седлах и радостно ответили ему хором:

Девчоночка,
Молоденькая,
Какая ж ты
Хорошенькая.

Сотня спускалась с холмов в полуденное марево лощины Вознесенска. Даль голубела со всех сторон, и над головой где-то звенели невидимые жаворонки.

Было начало августа. Полк, удержав Вознесенск, стоял в бездействии, и никто не знал, когда и куда тронется он дальше. Увы, подходило время расставаться с полком и уезжать в Новочеркасск для поступления в юнкерское училище. Мы вчетвером пришли вечером на квартиру Назарова с просьбой отпустить нас из полка. Федор Димитриевич задумался и спросил:

— Действительно ли вам так нужно поступать сейчас в училище? У меня в полку вы можете быть произведены в офицеры гораздо раньше. Наша борьба с большевиками приходит к концу и поддерживается исключительно духом такой молодежи, как вы. Уйдете вы — молодежь из полков, что останется от этого духа? Жалею, но задерживать не могу. Будучи юнкерами, вспоминайте всегда то, что увидели в моем полку. Здесь вы прошли настоящую боевую подготовку к званию офицера. Спасибо вам всем за службу на поле брани! — Назаров вздохнул, вызвал адъютанта и приказал ему к завтрашнему утру приготовить нам нужные бумаги.

Мы прощались с боевыми товарищами очень просто. Уводя с собой лошадей, мы отправились в обратный путь на реквизированной подводе. Путешествие предстояло длинное и небезопасное: сменяя каждый день подводы, мы должны были пересечь большую часть Херсонской губернии, где после недавних разгромов бродили одиночками и труппами разбежавшиеся красные. Так надо было добраться до Екатерининской железной дороги и сесть, наконец, в поезд.

Мы ехали несколько дней подряд этапами по 20–25 верст, и все шло благополучно. Но как-то утром на дороге навстречу нам показалось вдали несколько человек. Мы остановили возницу и осмотрели винтовки, поджидая подходивших людей. Их оказалось трое, в защитной форме, но без оружия. Приблизившись к нам и заметив наши винтовки, люди остановились в нерешительности.

— Кто вы такие? — крикнули мы им.

— Свои, — донесся голос.

По их одежде было ясно, что это были красные.

— Подходите и показывайте бумаги. Иначе начнем стрелять.

— Ты откуда? — обратился мой приятель-юнкер к молодому белобрысому парню без фуражки.

Тот не пробовал запираться и сразу сознался, что был мобилизован силой в Красную армию. Полк его недавно был разбит белыми и разбежался; сам же он возвращался в свое село. Парень показал свое удостоверение.

Второй и третий красноармейцы были с монгольскими лицами. Они оба оказались китайцами. Первый из них рассказал о себе приблизительно то же самое, что и светловолосый русский парень. Он тоже предъявил удостоверение. Другой же китаец не говорил по-русски ни слова. Он очень волновался и плохо понимал то, что ему переводил его товарищ. Он долго искал по карманам свое удостоверение и наконец извлек из складок пазухи какую-то грязную бумажку. Это было действительно свидетельство, подписанное полковым комиссаром, но на обратной стороне его чернильным карандашом было помечено: «Немедленно расстрелять. Поручик такой-то». Мы переглянулись.

Юнкер сказал первым двум:

— Вы оба можете идти, но, придя в деревню, явитесь сейчас же нашему коменданту. Скажите ему, что вы встретили нас, показали нам бумаги и что мы отпустили вас. А ты, — обратился юнкер к третьему красноармейцу, — подожди здесь. Ну, живей! — крикнул он отпущенным на свободу.

Те бросились бегом от повозки.

Ашуркин и юнкер о чем-то тихо совещались. Но, когда я увидел, что Ашуркин поджал губы, собираясь слезать с подводы, я понял его намерение и остановил его:

— Нет, довольно. Мы только что ушли от этого. В деревне есть наша комендатура. Она сама решит, что надо сделать с этим китайцем. Деваться ему все равно некуда с его косой мордой. Прошу тебя, умоляю, отпусти его. Судьба найдет его сама. Иначе будет полный произвол, да и возница рядом… Не только для этого воевали мы. Он — безоружный…

Ашуркин не соглашался со мной, спорил, ругался и даже озверел, но потом улыбнулся и сказал:

— Ну хорошо, только для тебя, — и, дав слово не расстреливать на месте китайца, слез с подводы. Он объяснил красноармейцу, что дает ему шанс спастись. Ашуркин будет медленно считать до десяти, но, произнеся слово десять — будет стрелять в него. На этот раз китаец как будто все понял. Едва только Ашуркин поднял винтовку и сказал «раз», мы крикнули китайцу: «Беги!» Тот с совершенно изумительной быстротой бросился вперед и помчался по дороге к деревне. Когда Ашуркин подходил к восьми, красноармеец был уже далеко. По слову «десять» Ашуркин выстрелил. Пуля, видимо, прошла близко от бежавшего, так как он сразу наддал ходу и несколько мгновений спустя совсем исчез из виду. Мы покатились от хохота и тронулись дальше.

Доехав до указанной нам станции Екатерининской дороги, мы получили от военных властей необходимые бумаги и пришли на вокзал. Вдруг на перроне началась суета, появился рослый жандарм и строго одетый по форме начальник станции. Они и прочие служащие освобождали платформу от толпы.

— Господа, прошу вас уйти в помещение вокзала, — обратился к нам начальник станции. — Приказано, чтобы на платформе никого не было: сейчас проходит обратно со станции Пологи поезд главнокомандующего…

Вдали послышался протяжный нарастающий звук свистка паровоза. Еще немного, и поезд влетел на станцию… Мелькнули, в сияющих на солнце вагонах, алые и голубые фуражки конвоя, ослепительно белые портупеи казаков, в лицо ударило волной запахов хорошей кухни, тонкого вина… В облаке густой пыли поезд главнокомандующего исчез из глаз, как мимолетное видение.

— Великая, Единая, Неделимая… — послышался за спиной негромкий голос. В этих словах почувствовалась ирония и грусть. И, как отзвук мысли, сразу представились мне недавно пройденные, залитые палящим солнцем херсонские степи, гул далекого боя, белые толпы пленных и где-то там далеко-далеко, в одном из маленьких домиков Вознесенска, сидящий при свете свечи Федор Димитриевич Назаров, задумавшийся над каким-то большим и тяжелым вопросом…

В последний раз я видел Назарова в 1920 году в Крыму, на станции Джанкой, куда было отвезено училище после боя под Каховкой. Меня вызвали к начальнику училища.

Генерал Максимов сказал мне:

— Портупей-юнкер, полковник Назаров, ваш бывший командир полка, хочет повидать юнкеров — своих партизан: вы найдете его поезд на запасных путях.

Я быстро отыскал его и представился адъютанту Назарова, который сейчас же доложил обо мне. Из вагона вышел Федор Димитриевич в новых полковничьих погонах и, поздоровавшись, рассказал мне, что после отступления к Румынии 42-й полк попал в Польшу и там был разоружен. Сам он смог выбраться оттуда и не так давно приехал в Крым. Генерал Врангель разрешил ему формировать новый отдельный отряд под своим именем.

— Кто же сейчас в Атаманском училище из моих партизан? — спросил Назаров.

— Осталось только двое: Ашуркин и я.

— А почему он не пришел?

— Тяжело ранен пулей в голову навылет под Каховкой, господин полковник, — ответил я.

Назаров подумал и сказал:

— Я хотел бы повидать моего бывшего вахмистра. Где он?

Мы пошли к вагонам с нашими ранеными. Ашуркин сидел у двери открытого товарного вагона. Узнать его было невозможно, так как вся голова его была наглухо забинтована и только для глаз были оставлены небольшие щелки.