Брошенная

Она и теперь не пошла в дорогую парикмахерскую, это потом. Сейчас надо было лишь укоротить волосы настолько, чтобы срезать и остатки «химии», и краски — пусть эти клочья, как и обломки ее прежней жизни, уборщица выбросит в мусор!

Она села не глядя к самому молодому мастеру, девчонке лет восемнадцати, и сказала:

— Сделайте мне каре.

Это была единственная стрижка, название которой Марина знала.

— Длинное? — уточнила та.

— Короткое!

Парикмахерша замялась.

Марина поняла, что эта соплячка уже все за нее решила: мол, в таком возрасте нужно носить только длинное — это ее мнение. Но Марина как раз бросала вызов своей судьбе и всему свету, и если бы раньше она просто поплыла по течению — мастеру виднее, длинное так длинное, то теперь она повторила нетерпеливо и громко:

— Может, вы не знаете, как делать короткое каре? Тогда я пересяду в кресло к другому мастеру.

На самом деле Марина вовсе не чувствовала в себе такой решительности, какую хотела изобразить. И насчет короткого каре тоже. Может, права девчушка и поздно ей выпендриваться, судя по ее реакции, изображать на голове нечто молодежное?

Но что-то — может, инстинкт самосохранения личности? — продолжало удерживать ее в этом показном оптимизме, не давая упасть в пропасть, на дне которой извивались и ворочались разбитые человеческие души.

А еще Марина подумала, что несчастье дает человеку предлог выпустить наружу все, что в нем есть плохого, — как вы со мной, так и я с вами! — слить всю муть со дна души и, как ни странно, дает выход тому хорошему, в чем у человека не было потребности, или тому, что он стеснялся показывать. Например, желанию самоутвердиться. Доказать собственную значимость.

Стригла Марину мастер неопытный. Она не поняла, что к ней в кресло сел человек, начинающий жизнь сначала. К таким людям с обычными мерками подходить нельзя. Наверное, к людям вообще нельзя подходить с обычными мерками, но кто станет заглядывать тебе в душу, чтобы выяснить, начинаешь ты жизнь или заканчиваешь?

Последнее, конечно, Марина придумала для контраста. Конец жизни она торопить не станет…

И вообще, никогда прежде Марина столько не думала. И все время будто с кем-то спорила, кому-то пыталась доказать, что ее сломать не так-то просто. Кому? Неужели Мишке? Тому, с кем прожила одиннадцать лет и кому просто привыкла адресовать такие речи, как мысленно, так и вслух. Первое — гораздо чаще.

Теперь Михаила не было — да и будет ли он когда-нибудь? — и она стала разговаривать со своим внутренним голосом.

— Ты любишь Михаила? — спрашивала она сама себя.

— Люблю. Он у меня первый и единственный мужчина.

— Только поэтому?

— Он — отец моего ребенка!

— Убойный довод. Я люблю, потому что родила Юрку от него. Ничего себе, критерий любви! Да ты просто эгоистка.

Это Марину задело.

— Почему эгоистка?

— Потому, что тебе не важно, любит ли муж тебя. Хорошо ли ему с тобой. Тебе главное, чтоб рядом был, и все. Тогда увеличь его фотографию, повесь на стену и ходи смотри…

А парикмахерша между тем стала укладывать ее волосы феном и вдруг на мгновение замерла от увиденного.

— А вы, оказывается, молодая!

Ей так понравилось, что стрижкой она высвободила какую-то особую Маринину суть — наверное, еще никогда так явно не проступали в женщине результаты ее работы, — что она даже стала давать Марине советы:

— Вам за волосами ухаживать нужно. Им питания не хватает. Купите бальзам, «Пантин-про-ви»…　

Питания не хватает! Вроде волосы — живое существо. Или ребенок. Если на то пошло, у Марины всем частям тела питания не хватает. Рукам — ногти обломанные, пальцы в ссадинах. Ногам — пятки как у селянки, которая все лето босиком ходит. Коже — морщины появляться стали.

Ничего, дорогу осилит идущий. Теперь дома она развела краску и покрасила свое короткое каре.

Не обманули Марину производители краски, — волосы ее засияли, как у девиц с рекламы шампуней. Волосы цвета осенней листвы — вот как это называлось.

Она вытащила фен, подаренный мужем на какое-то Восьмое марта, и стала укладывать обновленные волосы точь-в-точь, как делала это молодая парикмахер. И что странно, укладывала она волосы, а оживали у нее глаза. Будто часть блеска от волос коснулась ее, как прежде думалось Марине, невыразительных глаз.

Она бросилась к полке с импортной косметикой — не распечатаны целые наборы: тушь, подводка для глаз. Вот! Легким движением руки… Какими большими стали сразу ее глаза. И какими длинными, черными — ресницы. Она рисовала себе лицо, как художник, истосковавшийся по краскам и мольберту.

И так увлеклась, что чуть не прозевала дверной звонок.