Брошенная

Глава 11

— Ты назвала меня Тимошей, — напомнил он ей по дороге на пляж.

— Тебе это не понравилось?

— Очень понравилось!

Марина никак не могла понять некоего надрыва, с которым Тимофей к ней относился. Самые обычные ее поступки и слова — для этого ей не требовалось никаких усилий, делала все так же, как привыкла, за небольшим исключением! — воспринимались им чуть ли не как откровение, так что она даже пугалась. Конечно, приятно, когда ты нравишься мужчине, но когда он начинает тебя чуть ли не обожествлять, это напрягает.

Подниматься с Тимофеем наверх в его номер она не стала, но он и не настаивал. Сам отнес ее сумку, пока администратор выписывала ей карточку отдыхающего. Сколько заплатил за нее Тимофей, она не знала, но догадывалась — немало. Пожалуй, суммы, оставшейся от некупленных японских часов, Марине вряд ли хватило бы.

А в ее… ухажера, кавалера, поди разберись, как его называть, словно вселился бес расточительства. Он еще в холле гостиницы купил шахматы с инкрустированной замысловатым узором доской, наверняка стоившей кучу денег. И это после того, как Марина лишь согласно кивнула на его вопрос о том, играет ли она в шахматы.

— Ты играешь в шахматы?

Он посмотрел на нее таким восхищенным взглядом, будто она сообщила, что плачет жемчужными слезами.

Потом он задал, с ее точки зрения, идиотский вопрос, нет ли у нее аллергии на какие-то фрукты. И по дороге на пляж накупил этих самых фруктов столько, что даже при интенсивном поедании их хватило бы не меньше чем на неделю.

Наконец Марина рассердилась и почти приказала ему:

— Немедленно прекрати покупать что бы то ни было, не советуясь со мной.

Это был с ее стороны психологический ход. Потому что простого отказа он бы не послушал: мол, мне ничего не надо, и все.

Тогда он и сказал ей эту фразу:

— Ты назвала меня Тимошей.

— А тебя разве зовут Степой?

Он опять восхитился остроумием Марины. Это уже стало ее настораживать: все ли у него в порядке с головой? Так реагировать на довольно плоскую шутку…

Впрочем, эти размышления не помешали Марине поставить Тимофею мат уже на шестом ходу. Он отчего-то решил с ней поиграть как с ребенком и не нашел ничего лучше, как начать с детского мата. Папа, который учил ее играть в шахматы, сказал бы: вашим же салом вам же по мусалам!

— Ни фига себе! — огорчился он. — Ты мне поставила мат.

— Поставила, — кивнула Марина и потянулась, как кошка. Солнце уже подобралось к ее ногам под тент, где они сидели, точно игривый котенок, который перелез через забор.

— Давай еще раз сыграем, — предложил Тимофей, и Марина даже удивилась его расстроенному виду. Она вспомнила однокурсницу колледжа Таньку Фомичеву, которая советовала ей и сама неукоснительно совету следовала: никогда не играть с мужчинами второй раз.

— Первый раз они почти всегда проигрывают, — поясняла Танька. — Потому что играют небрежно, не предполагают в тебе серьезного противника. А во второй раз собирают в кулак свою волю — у нас-то такой нет — и уже выигрывают наверняка. Второй раз не играй!

Но Марина — не Танька, ей вовсе не хотелось утверждаться в мнении Тимофея как некая супер-гром-баба. Что поделаешь, она не феминистка. Пусть лучше думает, что Марина выиграла случайно. Потому, что он был невнимателен. Она неплохо играет в шахматы, но до него ей, конечно, далеко.

Фомичева непременно сказала бы:

— Ты не тщеславна. Еще не хватало, им поддаваться!

Но Марина поддалась и была вознаграждена в полной мере. Тимофей, едва выиграл, воспрянул духом, расцеловал ее:

— Моя маленькая! Ничего, выиграешь в другой раз. Тебе не повезло, это бывает. Ты не очень огорчилась?

Что поделаешь, если мужчины так по-детски азартны? И почему бы им в том слегка не подыграть?

— Я огорчилась, — капризно сказала Марина.

И Тимофей стал ее успокаивать. Кормить виноградом, бананами, уговаривал, как маленькую, съесть еще кусочек, когда она сослалась на сытость. И вообще уже чувствовал себя виноватым. Зачем обидел девочку? Не мог поддаться, что ли?

День промелькнул, Марина не успела и заметить. Она вдруг осознала это лишь в лифте, который вез ее на этаж, где жил Тимофей.

Едва они вошли в номер, как Марина сразу напряглась. Вмиг забылось то легкое, непринужденное настроение, которое установилось между ними за этот день.

Теперь она ждала, что ее новый знакомый все испортит, набросившись на нее с ходу, как это обычно делал муж. Наверняка станет рвать с нее платье, тащить к кровати и, не давая ей опомниться, станет насильно проникать в нее…

Однако ничего подобного не произошло. Тимофей первым делом зажег свет. Правда, не верхний, а двухрожковое бра, которое давало достаточно света, чтобы он не выглядел чересчур интимным.

— Ты не хочешь принять душ? — как-то буднично спросил он, будто они знакомы много лет и ни о каком стеснении между ними не может быть и речи.

— С удовольствием, — обрадовалась Марина.

Ужинали они в ресторане городском. Тимофей настоял. По его мнению, ужин в гостиничном не выглядел праздничным. А у них сегодня был именно праздник — новоселье Марины. Имелось в виду, что она переселилась на новое место.

В общем, после ресторанной духоты, тяжелого воздуха, в котором плавали кольца сигаретного дыма — кроме них с Тимофеем курил, кажется, весь остальной зал, — у Марины создалось ощущение, что она вся покрыта тонкой липкой пленкой с противным запахом никотина.

Сумка Марины стояла на видном месте у стены, и она достала из нее красивый махровый халат, который они с Викой купили на барахолке.

— Будешь набрасывать его на себя, выходя из бассейна, — пошутила сестра.

— Разве я не на море еду? — уточнила Марина.

— А разве у моря не бывает бассейнов? Не все любят общие пляжи, — рассудила Вика.

Марина вошла в ванную и неприятно поразилась тому, что на двери нет задвижки. Ей не приходилось прежде бывать в таких роскошных апартаментах, возможно, так и должно быть, но она опять представила себе, как Тимофей воспользуется случаем, чтобы ворваться к ней, едва она разденется.

Однако не купаться же одетой. Она раздевалась нарочно медленно, но дверь не открывали. Потом она помылась в душе, невольно торопясь и поглядывая на дверь — та по-прежнему оставалась закрытой.

«Хроническая дура!» — сказала себе Марина и запретила думать о двери, хотя с успехом могла приказать себе, как в сказке, не думать о белом верблюде.

Тимофей проводил ее в спальню — не на диване же им заниматься сексом, но Марина с удивлением обнаружила, что у кровати, хоть и разобранной, стоит небольшой столик, а на нем — огромная ваза с фруктами, ваза с конфетами и пирожными и шампанское в ведерке со льдом. Должно быть, он заказал все это по телефону, пока Марина сражалась с его призраком в ванной.

— Маришка… — Тимофей поцеловал ей руку, но опять не стал на нее набрасываться, а пожаловался: — Я не успел порезать апельсин. Но ты меня прикроешь, пока я тоже схожу в душ?

— Прикрою, — со скрытым облегчением рассмеялась она.

Пока она резала апельсин, привычной рукой поправляла сервировку стола, из ванной показался Тимофей в тяжелом, красном с синим, халате.

— Я не слишком задержался?

— Нет, — покачала она головой и невольно отметила взглядом черные завитки волос на его груди, видневшиеся в вороте халата.

Странно, почему на пляже, когда Тимофей был в одних плавках, его тело не вызывало в ней такого любопытства?

Он сел на кровать рядом с ней и с легким хлопком открыл шампанское.

— Чего мы сегодня только не пили! — заметила Марина, у которой слегка закружилась голова при одном воспоминании о том, сколько она сегодня впервые перепробовала. Включая виски и шартрез, о котором она прежде только читала.

— Но шампанское, согласись, должно венчать вечер. Особенно по поводу такого торжественного случая, как твой переезд ко мне. Ты оживила мои поблекшие от многих печалей глаза…

— Подожди, — улыбнулась Марина, — кто же из нас мыслит поэтическими символами?

— Ты права, с некоторых пор внутри меня все время звучит нежная мелодия, к которой хочется подбирать какие-то особенные слова…

«Ах да, он же поэт!» — вспомнила Марина, слегка ошеломленная его речью, откровенно непривычной для ее слуха. У нее никогда не было знакомых поэтов. Да и не могло быть за неимением знакомых мужчин, если не считать друзей мужа. Они были, что называется, сухими прозаиками.

— Ты настоящий поэт? — наверное, глупо спросила она. — И книги издаешь?

— Книг пока не издал, — хмыкнул он. — Но поэзия, смею надеяться, — состояние моей души. Только она помогла мне выжить в том аду, из которого я уже не чаял вернуться!

— Ты воевал?

Она сразу почему-то подумала про Чечню. Или еще какие-то горячие точки. Где еще в нашей стране может быть ад? Болото — это другое дело…

— Можно сказать, воевал. Сражался за собственную жизнь. За сохранение своего «я». К счастью, стихи любят и в раю, и в аду…

— Прочти мне что-нибудь свое, — попросила она.

— Хорошо, слушай.

Он на мгновение задумался, вспоминая, и продекламировал:

На проезжей дороге трава не растет.
Я хотел тебе, девочка, это сказать,
но тяжелая ночь ни вздохнуть не дает,
ни упрямые губы для крика разжать.
Хочешь, выйдем с тобой в заоконные сны —
пусть колышутся руки зеленых ветвей,
когда я тебя в пьяное небо весны
отпущу с леденящей ладони своей.
И когда под покровом падучей звезды
я помедлю в столетия утлые плыть —
я тебе напророчу любовь без беды,
а потом наколдую меня позабыть,
потому что в душе моей слишком темно
для того, чтобы верить, что это пройдет;
потому что, казалось, мы счастливы, но
на проезжей дороге трава не растет.

Марина почувствовала себя так, будто по ее обнаженному телу скользнул леденящий ветерок. Ей стало зябко и неуютно. Он читал стихи будто для нее. Будто предупреждал…

— На проезжей дороге трава не растет, — повторила она. — Как страшно.

— Вот уж не думал, что могу кого-нибудь испугать своими стихами, — криво улыбнулся Тимофей.

— Не стихами. Сравнениями. Страшно, когда говорят о душе: проезжая дорога.

— Спасибо. — Он соскользнул на пол и встал перед ней на колени. — Спасибо, что ты пропускаешь мою боль через свое сердце. Если бы ты знала, как порой мне не хватает обычного участия. Ощущения, что тебя понимают. Что рядом с тобой человек, который слышит стук твоего сердца…

Марина сидела без движения, как будто из ее души тонкой струйкой вытекало что-то привычное, устоявшееся, то, с чем она жила долгие годы и к чему привыкла, и на место этого привычного вливался тот самый леденящий холодок, заполняя освободившееся место. Только холодок, и ничего больше. Она тщетно ждала тепла — тепла не было.

«В чем дело? — закричал в испуге ее внутренний голос. — Что с тобой происходит? Разве так бывает — вместо тепла холод?!»

А Тимофей между тем зарылся лицом в ее колени, отодвинул махровую ткань и приник губами к коже. Как обжег. Но откликнулось на это опять-таки не сердце и не душа, а некая чувствительная точка внизу живота.

— Спаси меня! — почудилось ей. — Воскреси!

Его горячие губы нежно касались ее ног, и ткань мягко скользила, распахивалась, открывая Марину им навстречу.