Финно-угорские этнографические исследования в России

Определенная локализация Перми содержится в русских письменных памятниках эпохи средневековья. Наиболее ранние сведения о перми, по мнению В.Н. Татищева содержатся в «Степенной книге» X в., а также в «Повести временных лет», где пермь помещена между чудью заволочекой и печерой, в договорных грамотах Великого Новгорода XIII-XIV вв. пермь названа в числе новгородских волостей. В «Житии святого Стефана, епископа Пермского», выделены гидронимические маркеры искомой территории в конце XIV — начале XV вв., это рр. Вымь, Вычегда, Вятка и Кама. Данные сведения позволяют, с большой долей вероятности, соотнести этноним пермь с предками современных пермских народов — коми, коми-пермяков и удмуртов. Примечательно, что уже в начале XIX в. любителями местной старины предпринимались попытки найти документальное и материальное подтверждение легендарных историй о древней «чуди» и «чудских городках» в районе Перми и Чердыни, в целом актуализируя «чудскую» проблематику в российской этнографии. Тем не менее, несмотря на кажущееся обилие разнохарактерных источников и гипотез, вопрос об отождествлении понятий Биармия и Пермь еще далек от своего разрешения, являясь частью более широкой научной дискуссии о прародине финноугорских (уральских) народов.

Несколько иной ракурс проблемы был представлен венгерским пионером полевой финно-угристики А. Регули, который, с жалкими грошами в кармане, зимой 1844-1845 гг. прошел в невероятно трудных условиях по обеим сторонам северного Урала. В надежде найти свидетельства местонахождения прародины венгров, мифической Великой Венгрии/Magna Hungária, он поднялся к одной из наиболее почитаемой обскими уграми горной святыне, идолу Болвано-Ыж, у подножия которого берет начало маленькая, но бурная речка Егра (коми Ёгра). Там романтически настроенный Регули ощутил себя в центре «финно-угорского мироздания», на перевале, по которому на протяжении столетий двигались древние финны и угры. Отмеченный на этнографической карте Регули гидроним Егра (Jegrd) заслуживает особенного внимания, так как он традиционно являлся коми, а затем и русским {Югра) обозначением обско-угорских народов и их земли. Возможно, Регули и не нашел в его понимании конкретной территории прародины венгров, зато ему открылся древний маршрут пушной торговли, сопоставимый с величайшими купеческими дорогами мировой истории. Этот узкий горный проход через Урал, образованный становящейся по весне судоходной рекой, связывал два родственных коллектива: финнов, прежде всего коми-зырян и обских угров, хантов и манси. Таким образом, думается, что Регули обнаружил естественный и, в то же время символический финно-угорский мост. Открытие Регули стало отправной точкой для развернувшейся дискуссии о справедливости прямого соотношения названий Югра и Угры как племенного названия венгров, о возможности которого заявил в 1930 г. венгерский исследователь М. Жираи. Трудности историко-географического обоснования данной гипотезы мотивировали дальнейшие поиски более устойчивых этимологий отечественными лингвистами, в частности В.И. Лыткиным и Б.А. Серебренниковым. Анализ русских летописных источников XI-XV вв. позволяет сделать вывод о процветающей здесь меновой торговле, но и выдвинуть предположение об исторической подвижности понятия Югра в плане ее постепенной миграции с европейской на азиатскую часть Урала. Данное обстоятельство могло быть связано с вытеснением колонистами — коми-зырянами и русскими — предков современных хантов и манси в бассейн р. Обь, который уже с XV в. уверенно соотносится с Югрой.

Определенная радикализация проблемы финно-угорской (уральской) прародины произошла в науке после возвращения М.А. Кастрена из Сибирской экспедиции 1844-1849 гг., когда им была выдвинута гипотеза Урало-Алтайского языкового родства. Причиной тому, очевидно, послужили его языковые записи, выявившие многочисленные лексические заимствования тюркского происхождения в местных (самодийских) говорах. Сделанные Кастреном полевые наблюдения позволили ему обосновать уральское происхождение ряда малочисленных енисейских народов: коттов, маторцев и койбалов и др., прежде считавшихся тюрками. Таким образом, возникла возможность для выдвижения идеи о непрерывности древнеуральского населения от Алтая до Скандинавии. Приводя в пользу своего мнения данные топонимии, языка и археологии, Кастрен считал, что территория изначального расселения «финского племени» могла располагаться в бассейне верхнего течения Иртыша, у истоков Енисея в Саянах. Дискуссионность многих положений данной гипотезы была хорошо понятна и самому Кастрену, готовому обсуждать и спорить, но преждевременная смерть не позволила ему найти дополнительные аргументы. За Кастрена это попытались сделать последователи, популяризировавшие «алтайскую гипотезу», придавая ей определенную историческую динамику, подкрепляя археологическими материалами и фольклорными образами. Но в науку, свободной от претензий на знание «истины в последней инстанции», рано или поздно приходит новое поколение, представляющее свой взгляд на старую проблему, от чего научный авторитет патриархов ничуть не страдает. Эпоха позитивизма в финно-угроведении, начавшаяся во второй половине XIX в. была отмечена иными, нежели чем у Кастрена, взглядами на проблему прародины, при этом его точка зрения рассматривалась не просто как историографическое наследие, а как равная, находящая своих сторонников научная позиция. Кроме того, романтические поиски финно-угорской прародины и «чудских древностей» серьезно продвинули обсуждение самого предмета исследования и его методического обоснования.

Идея этнографии: на первый взгляд понимание предмета в этнографии/этнологии романтического периода довольно много унаследовало из концептуальных идей предыдущего периода, в частности некий комплекс дисциплины, находящейся где-то на периферии компаративных лингвистических штудий[33]. Но, при более детальном рассмотрении проблемы, становится очевидным, что, нередко скрываясь за ширмой ранее легитимировавшихся наук, этнические исследования приобретают в первой половине XIX в. все более прочные основания. Данная научная парадигма также относится к истории этнографии финно-угорских народов, когда первичные фольклорные и лингвистические интересы пионеров полевых исследований, оказывались немыслимыми без понимания образа жизни, материальной и духовной культуры народа. Осознание важности этнографического факта и артефакта в установлении этнического родства и разрешении проблемы финно-угорской (уральской) прародины, стимулировало поиски новых методологических подходов, что нашло отражение в научном творчестве многих ученых рассматриваемой эпохи.

В России первые десятилетия XIX в. стали временем не просто патриотического подъема, но и попыткой создания нового образа империи, стремящейся выработать адекватную времени идеологию, учитывающую настроения интеллигенции[34]. В плане реализации научной политики эта линия нашла свое отражение в деятельности графа С.С. Уварова, долгое время бывшего министром народного просвещения и президентом Санкт-Петербургской Академии наук. Уваров, наряду с выдвижением знаменитой идеологической триады «православие — самодержавие — народность», существенно улучшил материальное положение Академии наук и обновил кадровый состав, пригласив на службу ряд прогрессивно мыслящих и активно публикующихся европейских ученых. Среди них был эстляндский уроженец, сделавший научную карьеру в германских исследовательских институтах, последователь И.Ф. Блюменбаха антрополог и физиолог К.Э. фон Бэр (в России — Карл Максимович Бэр), которому суждено было внести существенный вклад в развитие теории и практики этнографии в России. Будучи убежденным представителем точки зрения, согласно которой неминуемо надвигающаяся волна социальной и технологической модернизации захлестывает все большие пространства ойкумены, стирая уникальные и единично встречающиеся произведения культуры, академик Бэр, возглавивший в 1845 г. отделение этнографии РГО, выступал с настоятельными призывами к современникам изучать уходящую натуру.

Примечателен в этом отношении основной тезис программного выступления Бэра на одном из первых заседаний отделения 06.03.1846 г., когда он отметил, что «Вследствие распространения просвещения народы исчезают, и остаются одни имена их», и именно в Российской империи сбор материалов по народной культуре приобретает особую важность, так как «Все, что удается еще сохранить будет иметь большую цену, и поэтому все, что сделает этнография, сохранится на долгое время». По мнению Бэра, первостепенное внимание должно было уделяться малочисленным народам империи, стоящим на грани исчезновения, аккультурации и ассимиляции, в связи с изменениями среды обитания и традиционного природопользования. По-видимому, на этнографические взгляды Бэра серьезное влияние оказали идеи И.Г. Гердера и А. фон Гумбольдта, в частности, представление об историческом процессе, как о части всеобщего естественно-географического процесса и о зависимости тех или иных исторических явлений от конкретных экологических условий рассматриваемого региона. Нерусские народы Прибалтики, Урала и, особенно Сибири, таким образом, находились в фокусе его организационных усилий. Очевидно, что и финно-угры интересовали Бэра в качестве одного из исторических примеров народов, чья этничность находилась под угрозой. Так, по его мысли, длительное время взаимодействуя с более крупными и динамично развивающимися народами, западные-финны (ливы, кревинги, водь и ижора), а также их обско-угорские и дальние самодийские родственники постепенно утрачивали черты традиционной культуры в условиях изменяющейся социальной и природной среды обитания. Сотрудничая с финно-угроведами старшего поколения А.И. Шегреном и П.И. Кёппеном, Бэр одновременно поддерживал более молодых энтузиастов науки — своего земляка Ф.И. Видемана, венгра А. Регули и финна М.А. Кастрена, пытаясь использовать их полевые наработки в своих теоретических размышлениях и планах[35].

Еще одним важным моментом в формировании легитимного образа этнографии стало дальнейшее развитие «вещеведческого» направления. Коллекции артефактов, собранных в ходе академических экспедиций XVIII в., преимущественно в Сибири, были дополнены исследователями в рассматриваемый период, несмотря на явный приоритет устно-поэтических и топонимических материалов. Экспозиционная перспектива и научная интерпретативность предметов быта изучаемых народов подчеркивалась в те годы академиком Бэром, специально инструктировавшим в этом отношении полевых исследователей. Значительный вклад в музеефикацию предметов материальной культуры провел А.И. Шёгрен, занимавший пост директора Этнографического музея Императорской Санкт-Петербургской Академии наук (ныне МАЭ им. Петра Великого РАН) и добившийся выделения специальных средств для приобретения образцов материального быта исследуемых народов в ходе Сибирской экспедиции М.А. Кастрена. Сам же Кастрен, приобретая образцы одежды и предметов быта сибирских народов, по-видимому, осознавал их ценность не только как раритетов и экзотических иллюстраций своему путешествию, но и задумывался об идентифицирующей способности артефактов, их влиянии на этнический идентитет, а также рассматривал их в качестве возможного средства для проведения этнографических реконструкций. Собирательские интересы А. Регули проявились уже в ходе первых поездок по Финляндии, когда он приобрел несколько образцов крестьянской одежды и бытовых предметов, экспонировавшихся в 1847 г. в помещении Венгерской Академии наук, после его возвращения на родину, вкупе с обско-угорскими вещами и другими приобретениями, сделанными на Урале и в Западной Сибири. Время научной систематизации предметного мира финно-угров придет вместе с новой эпохой, когда типологический метод позволит применить эволюционную концепцию к сфере материального и развить этнографическое музееведение.