Поцелуй Однажды: Глава Мафии

Глава 29

В этот раз она просыпается в шикарной палате клиники «Мир» и никуда не рвется выходить. Не ждет за дверью добродушный Тимур, на голове отсутствует массивная повязка, и нет повода волноваться о брате.

Переворачивается на спину и смотрит куда-то там в потолок. Свет выключен, вот и хорошо.

Кто-то из врачей должен прийти и сообщить, что она потеряла ребенка. То, что она — жива и сама догадалась. А про остальное… Кире нужно это услышать.

Они приходят и говорят это. Считают, что выкидыш спровоцировали смены часовых поясов и резкая высокая температура. Которая, у нее, оказывается была. Что никакие падения и удары не имеют отношения к… ситуации.

Выкидыш проблемный из-за короткой шейки матки.

Да плевать ей на причины.

Да, ничего вроде сильно не болит. Дискомфорт минимальный. Саднит будто.

— Когда можно выписаться? — спрашивает она никого конкретного из них.

— Завтра вечером можно, если будете регулярно проверяться и тщательно соблюдать гигиену, — отвечает один из них, а стоящая рядом коллега удивленно смотрит на врача.

— Окей, — отвечает Кира.

У нее сложные отношения с белыми халатами. Нельзя быть такой неблагодарной, ведь они практически спасли ее жизнь своими руками. Но она хочет, чтобы они ушли.

Когда Кира была подростком, раз разом намекала или прямо рассказывала докторам о ситуации дома. Но никто не мог помочь. Или не хотел. Какая уже разница.

Летом ее привезли сюда с разбитой головой, и той ночью Карелин убил отца.

Теперь осенью Карелин приехал с простреленным плечом, а у Киры случился выкидыш.

Смерть преследует их по пятам.

Небось Карелин там воображает, что это все пучина его криминального болота, но никакого ведь отношения к ее отцу глава мафии не имел.

Кира не знает, где ее телефон, и ей это неинтересно вообще.

Рома приходит поздним вечером, как тогда. Приглушенный голос дает толчок путанице ее внутренних процессов, словно ток наконец-то подключили. Система наконец-то со скрипом приходит в действие.

Под свитером с высоким воротом у него, видимо, перевязано плечо и часть руки.

— Кира, это очень серьезно, скажи мне, у тебя ничего не болит?

— Нет, — мотает она головой, — ничего не болит.

Проводит большим пальцем по ее щеке. Смотрит сверху вниз. Непроницаемо.

— Устала? Или хочешь поговорить?

— Я… я не знала, что беременна…

— Я знаю, — хрипит он поспешно. — Это мы потом еще обсудим. Насколько… насколько ты расстроена?

Она не хочет, чтобы он хоть что-то узнал из взгляда. Поэтому глаза отводит. Ладонь упрямо обнимает ее лицо.

— Я очень расстроилась… в момент, наверно, когда поняла, что это все… наверно. Я и не хотела ребенка особо. Просто когда поняла, что уже все…

— Да, — сипло вторит он, — да, я понимаю. Когда понимаешь, что уже все. Самое главное, что с тобой все абсолютно в порядке.

— Я хочу домой, — наконец-то задевает неясным взглядом его глаза.

— Сегодня нельзя. Я останусь с тобой.

— Пете не говори.

Он колеблется, и Кира разочарованно закрывает глаза.

— Я сказал уже, и он — не ребенок… — Карелин обрывает себя и проходится по палате.

Рассматривать его теперь легче — потому что он дальше. А от близости у Киры внутри фонит, входящий и исходящий вызов друг на друга наложили.

Массивное лицо словно по секциям поделено. Будто кто-то в крестики-нолики играл, и долго не мог выиграть или проиграть.

Но все это только оболочка. Ее Карелин где-то там спрятан. Под слоями и пластами кожи, мышц, костей. Наверно, заперт под сотнями замков и окружен десятками стен. И он ее услышит, если она обратится к нему, но пока Кира не придумала волшебных слов.

— Нужно второе мнение по поводу твоего состояния. Швейцария, я думаю. Через дня четыре вроде нормально будет вылететь.

— Я — «невыездная», — напоминает бесцветно она.

Рома поджимает губы, издавая некий звук носом, что должен, по-видимому, выражать недовольство.

— Ну, с этим надо поработать. Могут и к тебе приехать, если что.

— Рома, — вздыхает девушка, — я не хочу и не буду никуда ехать.

— Значит, могут и к тебе приехать, — повторяет он.

— Что там с Сашей… и вообще?

Отсутствие ответа тянется бесформенным пластиком, расширяясь бесконечно и уродливо.

Потому что это — не молчание. Карелин смотрит в стену рядом с дверным проемом, и не молчит. Он явно что-то хочет сказать этим своим отказом отвечать.

Кира просто не знает, что именно.

— Саша в норме, — произносит Роман ровно.

— Если ты навоображал, что мне нельзя волноваться, то уверяю тебя, я чувствую себя хорошо. На душе… паршиво. Как бы, ожидаемо. Как там говорят, нужно время? — она практически смеется, и он полностью разворачивается к постели не сразу.

— Говорят обычно неправду. Это мог бы быть наш ребенок, и мы его потеряли… потеряли глупо и жестоко. Этого никто и никогда уже не вернет.

Наверно, она выплакала весь запас горя ранее, потому что теперь она просто тупо втыкает перед собой или в простынь. Рома выглядит на грани нервного срыва, но великолепно себя сдерживает. Почему-то было бы легче, если он разгромил бы половину клинику или хотя бы половину этой палаты.

А он ведет себя скованно, но сдержанно.

Она смотрит на него и видит, как он упаковал себя в каскады преград и квадраты ящиков. Еще не чувствовала, чтобы он так тщательно фильтровал то, что выдает наружу. Он даже разговаривает с заминкой, будто исходящие звуки проходят обязательную автоматическую инспекцию.

— Так кто напал на нас в аэропорту?

За окном дыхание зимы умертвило все листья, и голые ветки в оранжевых лучах фонарей напоминают боевые прутья.

Карелин, наверно, высматривает осталось ли там что-то живым.

— Рома?

— Знал бы кто виноват, голова у тебя уже в изголовье лежала бы, — цедит он неожиданно зло и надрывно. — Кира, тебе бы отдыхать и восстанавливаться.

— Да, и не забивать свою башку всякими глупостями непонятными, верно?

Он поворачивает к ней только верхнюю часть туловища.

— Давай, пройдись по мне катком, я же ответить не смогу, когда ты в больничной койке лежишь.

— Ты… — Кира задыхается от возмущения, и выдает смешок за смешком. — Я же сказала, что в порядке я. Может, это тебе нужна помощь? Ты пять минут назад выглядел, как на все готовый, Рома. Отрезанная голова в кровати, серьезно?

— Хочешь сказать, не снесла бы башку тому, кто вчера с нами так разделался? Знаешь, твой крик вся…

Он усаживается на край кровати, и Кира дотягивается пальцами до загорелой руки. Наконец-то.

— Может быть, и снесла бы. Но я не умею, — еле слышно отзывается девушка. — Они говорят, из-за температуры… ребенок из-за температуры погиб.

— Зато я умею, — он вжимает голову в плечи, чтобы встретить ее взгляд на одном уровне, — и мне не нужна помощь. Мне нужно только, чтобы ты здоровой была.

— Я здорова.

— Ты вчера уйму крови потеряла.

— Пойди и спроси у врача.

— Я спрашивал уже.

— Лучше скажи, как твое плечо.

Хмурится, не сразу вспоминая какое еще плечо. Кира закатывает глаза. Вот же балда! Реально Брус, кусок древесины с опилками вместо мозгов в башке. Еще и взрослый такой.

— Забыл уже. Меня только в башку и в сердце можно скосить.

— Да ладно, — тянет она и едва удерживается от подзатыльника, — ты совсем дубовый? Если пуля аорту разорвет или еще вены там какие-то. От огнестрела можно умереть при любом месте попадания.

— Ну, огнестрелы разные бывают тоже. И я знаю, о чем говорю. Фартовый. Я этой тушкой не одну пулю ловил. Есть индивидуальные характеристики переносимости.

Она целует его торопливо, но нежно. Со стоном Рома цепляет податливый рот языком. На крючке держит. Поворачивает ее голову и жаром охмеляет рот. Так глубоко затягивается, что Кира хватается пальцами за щетинистый подбородок. Чтобы за что-то держаться.

— Все, — выдает Карелин хриплый выдох. — На сегодня все.

— Это мы еще посмотрим.

Как хорошо знать — есть что-то, что никогда не меняется. Опять этот дотошный ценз на что можно и что нельзя. И когда. Ему бы в контролирующих органах работать, а не наоборот.

— Нет, все. Не устраивай мне тут. Веди себя хорошо.

От подобной наглости Кира чуть ли водой не захлебывается.

Хочет съязвить, что ему прямая дорога в детском саду работать, но слова застревают в горле. Наверно, лучше все-таки поспать.

— Что такое, надулась?

— Я не надулась, — раздраженно ворчит она. — И не обиделась, как скажут нормальные люди. Буду спать, думаю.

Почти перед рассветом Кира просыпается от слез и закрывается в ванной. Накатывает осмысление всего оговоренного вчера: во сне это все переварилось и утрамбовалось.

Этого никто и никогда уже не вернет.

Капли на светло-сером полу коридора. Кап-кап-кап. Прибывали и прибывали. Вот так вот просто. Раз — и все.

Они даже с Карелином не успели поругаться из-за малыша. Своим дотошным тоном точно бы сказал, какая Кира еще молодая, но если она хочет, а вообще пятнадцать клиник с обследованиями уже в списке…

Или может сказал бы другое, ледяным кулаком дробиться у нее что-то внутри, откуда теперь знать точно…

Рома стучится в ванную через некоторое время.

Она впускает его и выключает кран.

Видеть его лицо сейчас невыносимо. Кира не хочет знать, что там написано, это слишком, слишком…

Хорошо, что Рома заключает ее в категорические объятия, и можно лить слезы и говорить куда-то ему в грудину.

— Я и не хотела ребенка особо. Не хотела, — упрямо повторяет она.

— Нет?

— Куда мне, — всхлипывает и смеется Кира одним вздохом. — Я что ли… А ты?

Он долго приглаживает ее волосы и отвечает, уже заглядывая в заплаканные глаза.

— Не мне рожать ведь. Хотел, не хотел. Наверно… может быть.

Врет ли сейчас… Кира не позволяете себе зацикливаться на гадании. Было бы важным позавчера, а сейчас…

Карелин такой большой, что способен спрятать в охапке всю ее по макушку. И он прячет, от зябкого призрачного рассвета, от безжалостно наступающего нового дня.