Ближний круг российских императоров

Фридрих Мельхиор Гримм – человек «вызывающий на свет то, что кроется в чужих головах»

Кто же такой профессор Гримм, с которым Екатерина, получив известие о смерти Вольтера, спешила поделиться своим горем?

Гримм родился в 1723 г. в Регенсбурге в семье пастора. Учился в местной гимназии, затем в Университете Лейпцига, увлекался литературой, написал трагедию, правда, по отзывам «крайне слабую», затем получил место секретаря саксонского посланника при германском сейме. В 1748 г. приехал в Париж, где подружился с Дидро и Руссо (впрочем, последний отзывался о нем не слишком лестно), сделал карьеру журналиста, причем журналиста не «бульварного», а привилегированного, для избранных. Он посылал репортажи герцогине Саксен-Готской, королю польскому Станиславу Августу, королю шведскому. Когда Гримму случалось отлучиться из Парижа по делам, его заменял Дидро. Пасторский сын из Германии быстро стал настоящим парижанином, заядлым театралом и любителем изящных искусств. Даже дрался на дуэли за честь госпожи д’Эпинэ, хозяйки известного литературного салона, которая вскоре подарила ему свою любовь и оставила в мемуарах его портрет: «Лицо его нравится соединением простодушия с тонкостью; у него интересная физиономия, в наружности его вообще сказывается небрежность; его жесты, осанка и походка выражают доброту, скромность и смущение… У него ум верный, проницательный и глубокий; он мыслит и выражается резко, но без строгой правильности».

Ф.М. Гримм

Гримм не оставлял и секретарскую работу. Одно время служил у герцога Орлеанского, а в 1759 г. назначен посланником города Франкфурта при Версальском дворе, затем выхлопотал себе место саксен-готского резидента в Париже. В Петербург приехал в 1773 г. в свите Каролины Генриетты Кристины Филиппины Луизы, ландграфини Гессен-Дармштадтской, отправлявшейся на бракосочетание своей дочери Августы-Вильгельмины-Луизы с Павлом Петровичем, там Гримм понравился Екатерине и получил приглашение остаться в России, от которого, однако, отказался, но с удовольствием стал корреспондентом императрицы. Их переписка, начатая в 1774 г., продолжалась до самой смерти Екатерины.

В предисловии издания писем Екатерины к Гримму академик Я.К. Грот пишет: «Мы знаем, как она (императрица. – Е. П.) ценила Дидро и Д’Аламбера, как оживленные были ее отношения с Вольтером, но ни с кем она не переписывалась так много и постоянно, как с Гриммом… Письма ее к Гримму похожи на дневник, в котором автор непринужденно отдает своему собеседнику отчет в переживаемых им событиях, впечатлениях и занятиях, высказывает свои взгляды на лица и дела, свои житейские и политические правила, свои намерения и надежды… к Гримму иное письмо ее тянулось недели, даже месяцы, или, лучше сказать, оно составлялось из целого ряда писем, пока наконец образовалась более или менее объемистая тетрадь».

В 1776 г. Гримм снова приезжает в Петербурге, где встречается с Екатериной. После смерти Вольтера по поручению русской императрицы вел переговоры о покупке его библиотеки и выполнил поручение. Госпожа Дени, племянница, последняя возлюбленная и наследница французского философа, получила 135 398 ливров 4 су и 6 денье (30 тыс. руб.), сверх того ларец с мехами и драгоценностями, портрет Екатерины II, украшенный бриллиантами, а библиотека Вольтера заняла свое место в Зимнем дворце, вблизи комнат императрицы. В 1792 г. назначен русским резидентом в Готу, а позже – в Гамбург, в конце жизни Гримм ослеп и умер в Готе в 1807 г.

С самого начала их переписки императрица взяла самый дружеский тон и старалась развлекать своего корреспондента домашними новостями, как старого приятеля. Например, такое: «Г-н Том (собачка) храпит сзади меня на одном из тех турецких диванов, о существовании которых вы, Французские доги, не имеете никакого понятия, а князь Потемкин ввел их здесь у нас, и на таком диване двенадцать человек с надорванными кишками[35] могут покойно поместиться при всяческих судорогах. Итак, если Вы останетесь в Париже, я советую Вам приобрести подобную мебель, а если Georg Dandin решится возвратиться сюда, я обещаю ему взять этот расход на себя. Итак, Том спит, а его дочка резвится в прихожей, я же пишу да пишу письмо, и если бы мы оба были умны, то сжигали бы свои письма, не отправляя их на почту, или правду я боюсь, чтоб их когда-нибудь не положили на хранение в архивы дома сумасшедших».

Заметим для себя, что это самое начало романа императрицы с Потемкиным, он, как истинный рыцарь, восхитил ее своими успехами на полях сражений и покорил своим красноречием. Потемкина Екатерина тоже вспоминает в письмах к Гримму: «Ах, что за славная голова у этого человека… Эта прекрасная голова забавна, как бес». Двумя десятилетиями позже, в октябре 1791 г., Екатерина будет писать тому же Гримму: «Снова страшный удар разразился над моей головой. После обеда, часов в шесть, курьер привез горестное известие, что мой выученик, мой друг, можно сказать, мой идол, князь Потемкин Таврический, умер в Молдавии, от болезни, продолжавшейся почти целый месяц».

Она, как истинная свекровь, жалуется Гримму на невестку – ту самую принцессу Гессен-Дармштадскую: «Как не быть болезненной, если у этой дамы везде крайности: если мы делаем прогулку пешком, – так в двадцать верст; если танцуем, – так двадцать контрдансов, столько же менуэтов, не считая аллемандов; дабы избегнуть тепла в комнатах, – мы их не отапливаем вовсе; если другие натирают себе лицо льдом, у нас все тело делается сразу лицом; одним словом, золотая середина далека от нас. Боясь злых, мы не доверяем никому на свете, не слушаем ни добрых, ни дурных советов; словом сказать, до сих пор нет у нас ни в чем ни приятности, ни осторожности, ни благоразумия, и Бог знает, чем все это кончится, потому что мы никого не слушаем и решаем все собственным умом. После более чем полутора года, мы не знаем ни слова по-русски, мы хотим, чтобы нас учили, но мы ни минуты в день старания не посвящаем этому делу; все у нас вертится кубарем; мы не можем переносить то того, то другого; мы в долгах в два раза противу того, что мы имеем, а мы имеем столько, сколько едва ли кто-нибудь имеет в Европе. Но ни слова более – в молодых людях никогда не следует отчаиваться».

Бедная принцесса вскоре умерла, рожая первенца, Екатерина женила Павла повторно на принцессе Вюртенбергской, и она уже с торжеством пишет: «Я бьюсь об заклад, что Вы вовсе не знаете того господина Александра, о котором я буду Вам говорить. Это вовсе не Александр Великий, а очень маленький Александр, который родился 12-го этого месяца в десять и три четверти часа утра. Все это, конечно, значит, что у великой княгини только что родился сын, который в честь святого Александра Невского получил торжественное имя Александра и которого я зову господином Александром… Но, Боже мой, что выйдет из этого мальчугана? Я утешаю себя тем, что имя оказывает влияние на того, кто его носит; а это имя знаменито. Его носили иногда матадоры… Жаль, что волшебницы вышли из моды; они одаряли ребенка, чем хотели; я бы поднесла им богатые подарки и шепнула бы им на ухо: сударыни, естественности, немножко естественности, а уж опытность доделает все остальное». Она подробно описывает, какой режим она предусмотрела для младенца, как его закаляют по ее распоряжениям, и мечтала: «Слушайте, не думайте воображать, что я хочу сделать из Александра разрубателя Гордиевых узлов. Ничего подобного… Александр будет превосходным человеком, а вовсе не завоевателем: ему нет надобности быть им».

Кроме успехов ее любимого внука, Екатерина любила еще хвастаться новыми украшениями Петербурга, Царского Села и других загородных резиденций.

Она писала, в частности: «Царскосельский сад, по словам англичан, разных путешественников изо всех стран и наших, побывавших в чужих краях, становится единственным в своем роде. Не говорю о комнатах; ибо Кваренги уверяет, что они столь же прекрасны, как и своеобразны, и что кто не видал их, тот не может составить себе о них понятия. Например, я пишу Вам в кабинете из массивного серебра, отчеканенного с узором из красных листьев; четыре колонны с тем же узором поддерживают зеркало, служащее балдахином дивану, обитому яркой зеленой материей с серебром московского изделия; стены состоят из зеркал, которым серебряные пилястры с красными же листьями служат рамами. Балкон выходит в сад; дверь образует два зеркала, так что она всегда кажется раскрытою, хотя бы была затворена. Этот кабинет очень роскошен, блестящ, весел, не обременен тяжелыми украшениями и очень приятен. У меня есть другой, на котором, как на табакерке, соединены белый и голубой цвет с бронзою; белое и голубое, а узор по ним из арабесок».

Она рассказывала о статуе Вольтера в Утренней зале, об Агатовых комнатах: «Чтобы подразнить Вас, я должна сказать, г-н кавалер, что Вы меня здесь нелегко найдете после обеда, потому что, кроме семи комнат, украшенных яшмою, агатом, настоящим и поддельным мрамором, кроме сада, прямо прилегающего к моим покоям, я обладаю громадной колоннадой, которая примыкает к тому же саду и оканчивается лестницей, ведущей прямо к озеру. И после того ищете меня, если хотите; если бы Вы когда-нибудь сюда приехали, то разве только лай Томасов укажет Вам путь, по которому я направляюсь, а иногда лепет пяти малюток (внучат), которые прилипают ко мне как репьи и надо мне стряхнуться, чтоб отогнать их, потому что они никогда бы со мной не расстались».

В конце жизни Екатерина словно подводит итог построенному ей в Царскосельском саду: «14 мая, в 7-мь часов утра, сидя на царскосельской колоннаде, откуда я вижу пред собой Пеллу[36], хоть отсюда до нее, по крайней мере, 35 верст, и кроме Пеллы мне видно около ста верст вокруг. <…> На моей колоннаде стоят бронзовые бюсты величайших людей древности, как то Гомера, Демосфена, Платона и проч. Есть несколько других статуй. Геркулес Фарнезский и Флора украшают лестницу колоннады, ведущую от террасы к озеру… Пишу Вам это перед стеклянной дверью, ведущей из моих комнат в цветочный сад сего 3-го июня после обеда; Вы должны еще знать, что трое из Томасов лежат вокруг меня на зеленом сафьянном диване, стоящем на воздухе, Св. Николай[37] Вам скажет, если Вы любопытны, что этот диван находится в полуоткрытых сенцах против сада и что я здесь, как Крымский хан в своем киоске, или попугай в своей клетке. Вы не имеете понятия, что такое Царское Село, когда стоит теперь ясная погода!»

Екатерина понимала смысл и значение дворцовых церемоний, но, видимо, порой они все же тяготили бывшую принцессу маленького и захолустного немецкого княжества, привыкшую к меньшей роскоши, но к большей свободе. Поэтому она при случае позволяла себе маленькие побеги от дворцовой рутины. «Я возвратилась в город (Москву. – Е. П.) вчера, – пишет она 20 августа 1785 г. из Петербурга, – так же, как и в прошлом году, неожиданно, я нахожу это прелестным: никто меня не провожает, никто не принимает, я проскальзываю как кот, так что никто и не заметит меня, а когда я уже приеду, то целые сутки все повторяют: она приехала неожиданно! – И вот пустые мечтатели и политиканы отыскивают на это причины, до того тонкие и скрытые, что их можно продеть сквозь игольное ушко. А Ваша покорная слуга покамест бегает по Эрмитажу, осматривает картины, играет со своей обезьяной, любуется на своих голубей, своих попугаев, своих американских пташек голубого, красного и желтого цвета и предоставляет всякому свободно толковать, подобно городу Москве».