Канцтовары Цубаки

Для каждой новой буквы я сперва изучала образец, написанный Наставницей, и старалась копировать его один в один. Потом прописывала снова и снова у себя на листе. Пока наконец не заучивала очередную букву наизусть и уже тогда с одобрения Наставницы переходила к следующей.

У каждого знака хираганы — своя история и свой неповторимый характер. Свыкнуться с этим мне, тогда еще совсем маленькой, было непросто и порой, чтобы запомнить очередную загогулину, приходилось отслеживать, от какого иероглифа она когда-то произошла.

В этих случаях мы открывали увесистый художественный альбом и изучали письмена 3-го свитка «Ко́я-гирэ́» — самой древней из сохранившихся копий «Кокинсю́»[19]. Любоваться истинной красотой — один из способов оттачивания мастерства, то и дело повторяла Наставница, так что все свое детство я разглядывала фотографии замшелых свитков вместо обычных книжек с картинками.

И хотя смысл древних стихов, сочиненных самим Ки́-но Цураю́ки[20], оставался для меня непостижим, от этих знаков и правда веяло таким совершенством, что делалось не по себе. Я скользила взглядом по ручейкам безотрывной хираганы, и казалось, будто некая красавица из императорской знати разворачивает перед читателем один за другим все двенадцать слоев своего кимоно.

На оттачивание пятидесяти знаков хираганы и еще стольких же букв катаканы[21] я потратила года два. И лишь когда перешла в третий класс, прямо с летних каникул основательно занялась иероглифами.

С началом каникул требования Наставницы утроились, и мне пришлось заниматься еще упорнее. Ни на какие походы с друзьями в бассейн или в кафе-мороженое времени не осталось совсем. Заводить себе тех, кто назвал бы меня своим другом, стало просто некогда. Подозреваю, в глазах одноклассников я так и осталась некой призрачной тенью, на которую в суете дня и внимания не обратишь.

Моим первым иероглифом был знак «долгий» (永), за ним последовали «весна», «лето», «осень», «зима» (春夏秋冬), и лишь после этого я отточила на всю дальнейшую жизнь свою подпись — Амэмия Хатоко, «Голубка в Храме Дождя» (雨宮鳩子).

В отличие от знаков алфавита, число иероглифов, которые мне предстояло освоить, было практически неограниченным. Я словно отправилась в путешествие безо всякой конечной цели. Зато целых три рукописных стиля — уставный (кайсё́), полукурсив (гесё́) и скоропись (сосё́) — завораживали меня так, что я готова была часами отслеживать, как у одного и того же иероглифа в зависимости от манеры письма меняется танец кисти.

Вот как вышло, что все шесть лет начальной школы я угрохала на занятия каллиграфией.

Ничего радостного и светлого из тех своих лет я припомнить не могу, как ни стараюсь. «Расслабишься хоть на сутки — наверстывать придется три дня!» — ворчала то и дело Наставница, поэтому и в летнем лагере, и на школьных экскурсиях я не расставалась с кистевым фломастером и продолжала упражняться тайком от учителей. Сам этот процесс казался мне таким естественным, что никаких угрызений совести я не испытывала.

Вот и сегодня, начиная растирать тушь, я вспомнила те дни и невольно выпрямила спину.

Теперь-то я уже не разбрызгиваю из тушечницы ни капли. И черный брикетик под пальцами больше не заваливается набок.

Говорят, растирание туши здорово успокаивает. «Давненько же я этим не занималась!» — еще успеваю подумать я, и все тело погружается в уютную бессознательность.

В сон при этом не клонит. Просто сознание медленно угасает, погружаясь в нечто темное и бездонное. Так и кажется: еще миг — и достигнешь полного, блаженного растворения.

Проверяя тушь на густоту, набрасываю несколько знаков в черновиках. И уже затем принимаюсь за лицевую сторону открытки.

Изящно и без единой погрешности выписать данные адресата — базовый навык каллиграфа, которому Наставница обучила меня в первую очередь. Ведь имя и адрес — это лицо сообщения, а значит, они должны выглядеть особенно элегантно и считываться легко.

Я прописываю новые имя и адрес строго по центру очередной открытки и перехожу к следующей, следя за тем, чтобы надпись не съезжала в сторону.

Изяществу письма Наставница была предана фанатично и оттачивала его до конца своих дней. Что, в общем, и объясняло как ее суховатую надменность, так и постоянную ко мне придирчивость.

«Сколь виртуозно ты ни владеешь кистью, — повторяла она, — если написанное тобой не считывается с первого взгляда, значит, ты просто выделываешься, создавая безвкусицу».

Иными словами, даже в самых красивых буквах нет смысла, если они не доносят суть послания до адресата. Такова была ее философия. Иногда, в числе прочих стилей, она обучала меня и беглой скорописи сосё, но сама при заказах почти никогда ею не пользовалась.

«Истинная мудрость всегда проста».

Этот нехитрый девиз, который и отличает писчую контору от обычной нотариальной, Наставница вколотила в мою голову с раннего детства. И теперь уже я сама, без ее подсказок, понимаю, что для лицевой стороны открыток нужен уста́вный стиль «кайсё», прочесть который сумеют даже на самом захолустном деревенском почтамте.

Помимо авторских версий для алфавитов и иероглифов, Наставница придумала еще и кистевые начертания для арабских цифр — так, чтобы те считывались любыми японцами без ошибок.

Не прошло и недели, как открытки для госпожи Уофуку были готовы. Мне самой при этом не пришлось потратить ни иены.

Пока я возилась с заказом, июнь подошел к концу. Сезон сливовых дождей[22] в этом году выдался совсем коротким и продолжаться, похоже, не собирался.

Тридцатого июня в храме Хатиман-гу, начиная с обеда, проводится обряд Великого очищения[23].

Выйдя из дома пораньше, я отправляюсь к храму окольной дорогой. По случаю праздника «Канцтовары Цубаки» отдыхают и в субботу, и в воскресенье, так что хотя бы сегодня можно гулять до утра.

Все, кто на этом празднике посещает храм, получают новенькие о-хара́и — обереги из рисовой соломы в форме колец, которыми горожане украшают двери своих домов до следующего Великого очищения. Но если в июньские о-хараи вплетаются голубые ленточки, то у декабрьских такие ленточки красные. А на дверях «Камелии» никто не менял о-хараи с прошлого лета.

Сама-то я вовсе не набожна и особо не суеверна, но в дни Великого очищения стараюсь выполнять положенные ритуалы. Вот и Наставница, как бы ни была занята, дважды в году обязательно выкраивала часок для посещения храма.

Добираюсь как раз вовремя. Отдаю на воротах три тысячи иен[24] — подношение богам для участия в церемонии. Получаю новое о-хараи.

Уже перед самым храмом прохожу по тропинке сквозь кольцо Ти-но-ва́[25] — огромное, из колючих стеблей осоки — и в этот миг ощущаю: вот оно и пришло, настоящее лето! Пронзительная синева над головой как будто распахивается еще шире, сияет еще лазурнее.

«А ведь год в Камакуре и правда начинается с июля!» — внезапно думаю я. И, обернувшись, смотрю, как пара коршунов гордо парит в небесах по ту сторону зазубренного кольца.

Мелкими шажками я выписываю на тропинке восьмерку — вперед, назад и снова вперед — и таким образом трижды прохожу через кольцо Великого очищения. Служительница-мико́ угощает меня храмовым саке. Я делаю глоток, и «напиток богов» как будто ослабляет узлы, что уже так долго стягивали мое сердце. Небесная синь, став совсем бездонной, готова принять меня с головой.

Возвращаюсь навеселе, ноги чуть заплетаются, но прежде чем зайти в дом, вешаю над входной дверью свежее о-хараи. Вот теперь, с новым настроем, и можно встретить лето как полагается…

Вокруг — никого, и я в одиночку бормочу себе под нос: «С Новым годом, о боги!» Уж не знаю, долетает ли мой голос до адресатов, но в тот же миг налетает ласковый южный ветерок — и голубые ленточки, радостно встрепенувшись, пританцовывают у меня перед глазами.

А уже со следующего утра, словно подтверждая приход настоящего лета, начинают трещать цикады. Чудеса: еще вчера от них не было слышно ни звука, но стоило перевернуть страницу в календаре, как их свиристение заполнило собой все вокруг. Да, в этом году, благодаря тому, что сливовые дожди отшумели так рано, настоящее лето и правда началось с первого же дня июля.

Хотя, конечно, стоит признать: лето для нашего магазинчика — время спячки средь бела дня. Да что магазинчик! Вся Камакура под палящим солнцем словно вымирает. Какое-то оживление еще можно заметить вокруг вокзала, но все эти люди едут из города прочь: их цель — морские пляжи Юигаха́ма или Дзаймо́кудза[26]. Вот и в гортензиевых садах вокруг храма Мэйгэ́цу к началу июля все цветы либо срезаны, либо уже отцвели, и отдыхающим там делать особо нечего. В городе такое пекло, что всякое желание разглядывать достопримечательности испаряется.

И поскольку за конторкой остается только носом клевать, я пропадаю в задней части дома, пытаясь разобрать вещи, оставшиеся после смерти Наставницы. Какую-то их часть разобрала тетушка Сусико, но много всего так и валяется без толку по всем углам.

Все, что можно хоть как-то продать, забрал бы старьевщик. Да только ни одно из «сокровищ» Наставницы исторической ценности не имеет. Почти все это — никому не нужные, выцветшие бумажки. Среди которых, похоже, затесались и мои каллиграфические экзерсисы. Я сгребаю их, кучка за кучкой, в очередной мешок для мусора. Слава богу, хотя бы звонок в этом доме устроен так, что, если придет посетитель, колокольчик зазвякает даже на заднем дворе.

Рабочий день в «Канцтоварах Цубаки» — с полдесятого утра и до захода солнца. В тот вечер солнце уже садилось, и я готовилась закрывать магазин.

Но тут зазвенел колокольчик. Один раз, потом другой.

Выскочив из подсобки, я поспешила обратно к кассе — и обомлела. Передо мной стояла женщина глубоко за шестьдесят. На первый взгляд — классическая «мадам Камакура». Но при этом совершенно мне не знакомая.

Ее миниатюрную фигурку облегало платье с рукавами-буф, темно-синее в белый горошек. И даже зонтик в ее руках был подобран в тон платью — темно-синий, с такими же горошинами. Элегантная соломенная шляпка, белые кружевные перчатки — ну просто ходячая реклама новомодных кефиров «Ка́льпис»[27].

— Добро пожа… — начала было я, но Мадам Кефир прервала меня на полуслове.

— Сегодня утром в семье господина Суна́ды скончался бедный Конноскэ́! — внезапно сообщила она.

Видимо, хочет заказать соболезнование, догадалась я. По крайней мере, на покупательницу канцтоваров она уж точно не похожа. Что-что, а такие нюансы я умею различать не хуже Наставницы.

Как и указано на вывеске, «Канцтовары Цубаки» — всего лишь маленькая лавочка, торгующая писчими принадлежностями. О том, что здесь оказывают услуги писца-каллиграфа, знают лишь соседи по нашей улочке да старые завсегдатаи, каких по пальцам пересчитать.

— Кон… но… скэ? — переспросила я.

Ни человека с таким редким старинным именем, ни кого-либо по фамилии Сунада я знать не знала.

— Как? — удивилась она. — Вы даже не в курсе? Это же местная знаменитость!

— Прошу прощения… — смутилась я. Разговор, похоже, предстоял долгий, и я жестом предложила гостье присесть. Чуть прихрамывая, она прошла к столику для посетителей и присела на стульчик.