Нерушимые обеты

Глава 30

Каждая секунда приобретает особую ценность. Каждая может стоить жизни.

Наверное, то же чувствуют водители скорой, включая мигалку, чтобы успеть довезти.

Гавриле важно успеть доехать.

Перед глазами пляшут красные вспышки. Ему приходится бороться с собой же – кроет паникой и злостью. Сложно вести машину. Важно не въебаться ни во что по дороге к ней.

Понятно, что он не будет ни разговаривать, ни разбираться, ни прислушиваться. Красная линия давно перейдена. Надо было раньше. Надо было сразу. Надо было делать так, как советовал Костя.

Надо было. Он не сделал. И в происходящем сейчас виноват он.

Машина со скрипом шин въезжает во двор элитного ЖК, где проживают элитные твари. Гаврила успевает даже подумать, что наверняка ведь кто-то слышит, что происходит в одной из квартир, но всем похуй.

Закрыть уши, глаза и рот – главная тактика трусов. Убедить себя в непричастности и неспособности помочь, а значит отсутствии вины. Переждать, пока утихнут крики. Перекреститься и постараться побыстрее забыть, а то и поверить, что послышалось.

Чуть-чуть поноет совесть, конечно, когда из соседней квартиры вынесут плотный черный мешок, а дверь опечатают. Но быстро забудется. Скоро Новый год, Пасха, на морько ехать – есть, на что переключиться.

Гаврила умеет действовать деликатно. Вскрывать двери так, что не услышит никто, ни в жизни не догадается, что со скважиной "работали", но сегодня ему не до того.

Дверь в квартиру молодой семьи Дорониных вылетает на третьем ударе с ноги. Гаврила здесь никогда не был, но ориентируется по свету и звукам.

Глухие пинки, громкое дыхание и тихие маты.

Он всю дорогу готовил себя к тому, что открывшаяся картина будет ужасной. Уговаривал себя не сойти с ума, но видит… И конечно же сходит.

Поля лежит на полу, закрывая голову руками, пытаясь сгруппироваться и не давать себя хотя бы убить. О том, чтобы отбиваться, отползать или еще каким-то образом сопротивляться, и речь не идет.

Гаврила слепнет от злости – в прямом смысле.

Делает несколько шагов, хватает мужчину за плечо, разворачивает к себе лицом, успевает поймать и выражение абсолютной жестокой ненависти, и удивления.

Бьет подло – в солнечное сплетение.

Так, чтобы гнида согнулась. Сжимает шею сзади. Давит, не жалея, наклоняется сам и цедит сквозь зубы на ухо:

– Ты святое тронул. Сдохнешь теперь.

Давит сильнее и толкает вперед. Заставляя сначала бежать полусогнутым, заплетаясь в ногах, а потом врезаться в стену и сползать по ней со стоном.

Зрелище настолько мерзкое, что для описания не находится слов.

Полина шевелится, Гаврила приседает над ней, пытается руки отнять от головы…

– Тихо-тихо-тихо, – как-то находит в себе нежность, чтобы не пугать голосом, потому что она пока не понимает, что происходит. Всхлипывает и делает попытки сильнее прижать к голове руки. – Это я, малыш. Всё хорошо. Дай посмотреть, пожалуйста, – её лицо побито, на губе кровь, в глазах слезы, ресницы склеены, щеки мокрые. Её дрожь передается ему.

За это за все хочется тут и сейчас убить обидчика, но сначала Гаврила помогает Полине сесть.

– Где болит? Солнце, где? – он спрашивает, слыша шебаршение за спиной. Полина же будто язык проглотила. Прерывисто дышит, молчит, мотает головой.

– Все хорошо, – выталкивает из себя и кривится. Взгляд Гаврилы скатывается с лица вниз. Туда, где она прижимает руку к животу.

Достигшая критической точки злость сносит последнее деление шкалы измерения и выстреливает выше.

Гаврила оглядывается, смотрит на Никиту.

Вот сейчас он выглядит жалко. Пытается подняться с пола. Для этого – становится на четвереньки.

Гаврила боковым зрением видит, как к нему тянется Полина рука, она шепчет:

– Гаврюш, не надо…

Но он просьбу игнорирует. Надо.

Встает и движется к существу, поднявшему руку на беременную женщину.

Носок ботинка врезается в брюшную полость стоящего на четвереньках наркомана.

Он ругается, стонет, заваливается на бок.

Пытается группироваться, как делала Полина, но его это не спасет.

Гаврила пинает ещё раз. Дальше – ещё. Смотрит сверху вниз. Наслаждается зрелищем. Мстит, конечно же. Не спасает. Но просто спасти её Гавриле мало.

Он крови хочет. Заслуженной расплаты.

Она может наступить прямо здесь – на том же полу, на котором измывался над его Полиной. Извергнувшаяся лавой ярость быстро остывает, но не становится менее разрушительной.

Гаврила избивает Никиту, наслаждаясь процессом. Не собирается тормозить. Наклоняется, толкает в плечо и вжимается подошвой в горло.

Доронин дергается, его зрачки расширяются. Руки упираются в ботинок, он один за другим делает судорожные вдохи, пытаясь оттолкнуть.

Гаврила смотрит и не чувствует ни жалости, ни страха. Он готов к тому, что каждый следующий вдох может стать для ублюдка последним. А вот ублюдок – нет.

– Гаврюш… – На сей раз дергается уже Гаврила. Оглядывается и видит, что Полина поднялась.

Её клонит в одну сторону. Она всё так же держится за ребра. Слабая. Избитая. Тело трясется. Рука, которой она упирается в столешницу, тоже. Локоть чуть подламывается.

– Не надо, пожалуйста… – Гаврила силой заставляет себя поднять взгляд обратно к лицу. Туда, где глаза, которые просят…

Они снова влажные. Ей сложно стоять, дрожь в теле усиливается с каждой секундой. Гаврила же сильнее давит ботинком на шею её мужа.

На самом деле, надо. Необходимо даже. И он готов к последствиям.

Не отпускает и не отступает. Тянется к электрочайнику, берет в руки и льет на лицо ублюдка тонкой струйкой. Жалко, это не кипяток. Даже пар не идет.

Чайник закипел, когда Полина разговаривала с ним по телефону. Всё то время, что вода остывала, ублюдок её избивал.

Жалости совершенно нет. Доставляет особенное удовольствие следить, как Доронин сначала повизгивает, боясь, что его рожу покроют ожоги, а потом захлебывается и извивается, пытаясь увернуться от струй. Гаврила не дает ни избежать попадания в рот, ни прокашляться.

Переходит грань даже между просто наказанием и созданием для себя идеального момента расплаты. Может вечность продолжать, но тормозит его внезапное:

– Меня сейчас стошнит, не надо, умоляю…

Поля снова сползает на пол, тянется ко рту.

Не имитирует и не играет, у нее правда рвотные позывы. Это отрезвляет.

Гаврила снимает ногу, разворачивается и идет к ней. Подхватывает на руки почти у пола. Полина цепляются за его шею, обнимает так сильно, как только может, вжимается лбом в плечо и старается победить тошноту глубоким дыханием:

– Забери меня отсюда, пожалуйста… Здесь воняет. Мне плохо.

Здесь действительно воняет. Потом, страхом, низостью и мочой. Герой обделался.

Гаврила проходит по тому же маршруту, но уже с Полиной на руках. Квартира остается открытой. Полина не просит ни об одной вещи.

Только поставить себя на пол в лифте.

Гаврила против такого героизма, но она настаивает.

Он понятия не имеет, чего ей стоит дорога по холлу и вниз по ступенькам до машины, но оказавшись внутри, она откидывается на спинку сиденья, закрывает глаза и дышит часто-часто.

Гаврила держит дверь и блуждает по её лицу взглядом, боясь оторваться даже на секунду.

– Нужен врач.

– Угу, – она не пытается спорить. Кивает, но глаза так и не открывает.

– Ты в безопасности. Не бойся. Я тебя не дам в обиду.

В его словах нет ничего необычного, а Полина реагирует как на новый удар. Хмурится, тянется к лицу и смахивает со щеки опять…

Открывает глаза, в которых не взгляд, а кровоточащая слезами рана.

– Прости меня.

– Держись, малыш. У тебя всё будет хорошо. Хочешь, не хочешь, я хочу.

Гаврила даже улыбку где-то находит. Тянется к щеке и аккуратно гладит. Он искренне не чувствует во всем происходящем ни капли её вины. Она боролась. Тогда, в юности. Она за них боролась, сколько могла. Не виновата, что ей было всего девятнадцать. И сейчас не виновата.

В Гавриле продолжает бушевать адреналин. Он дело не закончил. Но сначала её нужно отвезти в безопасное место и показать врачу.

Он захлопывает дверь и быстрым шагом огибает капот, чтобы нырнуть в машину с другой стороны. Сжимает-разжимает кулак и боится спрашивать, но надеется сейчас на одно: если есть хотя бы маленький шанс, пусть её ребенок это переживет.