Нерушимые обеты

Глава 28

Любичи – это родина. Это место силы, но и место слабости тоже. Сюда тянет, когда хорошо. Особенно сильно – когда пиздец как плохо.

Жизнь Гаврилы становится похожей на конвульсии пловца, ногу которого посреди реки свело судорогой. Нет ни шпильки, ни умения справиться самому. Остается только барахтаться, каким-то чужом оставаясь на поверхности воды, и себя же топя бесконечными брызгами от бестолковых шлепков, которые оказывается в широко открытом рту.

Наверное, в её письме было воплощено худшее, что может любимая женщина сказать не нужному ей любящему мужчине. Ребенок – хуже брака. Он сильнее привязывает.

Страшно думать, как он у них получился. Ещё страшнее навредить.

Гаврила – не ублюдок, он ребенку плохо не сделает. Он даже чужим, даже от ебаната, не пожертвует. Он даже может, наверное, принять, но его о принятии не просят.

Его привычно просят отъебаться, ссылаясь на какое-то обязательство всех и всегда побеждать.

Но чем он больше узнает об этом мире, тем меньше хочет быть к нему причастным. За него ответственным.

Чтобы подумать – едет домой, в Любичи.

У него здесь – новый дом. Он огромный, красивый, комфортных, обставленный дизайнерской мебелью и пахнущий чем-то пафосным от Зелински и Розен.

Сделанный точно таким, как заказывал Гаврила. А получившийся…Холодным и пустым. Не нужным никому. Даже Гавриле не нужным.

Он сейчас жалеет, что вообще затеялся. Раньше казалось, вот ремонт закончится – пойдет другая жизнь. Оказалось – правда другая, но идет она… Мягко говоря, не туда.

О прошлой ночи и вспоминать не хочется. Не спал толком. Мучился. Прислушивался. Понимал, что не услышит.

Его опять башкой окунало в воспоминания с его Полюшкой и их ребенком. А потом он просыпался и понимаю: нихуя у него своего нет.

Встав на рассвете, Гаврила спускается к речке. Ищет, за что бы уцепиться и где бы найти для себя ответы, выходы.

Но реке всё равно, что там он ищет. Она видела сотни и тысячи таких Гаврил – ни одним не пронялась.

Поплёскивает водицей и будто издевательски шепчет: хочешь топиться – топись, приму. А так… Вали с Богом.

И он валит. Туда, где близко к Богу.

Хочется себе такого же чуда, как случилось у Кости. Просто взаимной, спокойной любви. Неужели проклятье – всё же правда? Неужели ему никогда и ни за что это не заполучить?

Гаврила идет по родной деревне, хмуро кивая тем, кто его узнает, но больше смотря под ноги – на запылившиеся почти сразу ботинки.

Здесь знакомых с детства людей осталось значительно меньше, чем даже восемь лет назад. Деревня вымирает и опустевает со страшной скоростью. Остаются только те, кто боится перемен, не верит в себя или слишком стар, чтобы двигаться дальше. Дома с каждым годом всё хуже и хуже выглядят. Люди тоже стареют. Дети почти не рождаются.

Больно на это смотреть. Пусть и сам Гаврила один из тех, кто сбежал, а всё равно чувство такое, будто твой мир осыпается.А после письма от Полины он совсем никак не может это разрушение остановить.

Заходит за невысокий заборчик, окружающий местную церковь, видит отца Павла тут.

Он с самого детства казался Гавриле куда более задумчивым, чем остальные деревенские пацаны, с которыми когда-то прыгали в речку, играли в казаков-разбойников, на яблони залазили и воровали дедово ружье, чтоб подстрелить в лесу кабана.

И более мудрым тоже казался.

Его судьба была предрешена – семинария, потом служение в том же храме, в котором младенцем крестили.

Он больше не Пашка, к нему не подойдешь, захват не сделаешь в шутку и на макушке волосы не взъерепенишь. Но ноги всё равно к нему несут. За советом, что ли…

Может, слыша шаги, а может, просто чувствуя человека даже спиной, отец Павел разворачивается. Видит Гаврилу – улыбается спокойно. Идет навстречу, держа руки сомкнутыми за спиной.

Первым раскрытую ладонь протягивает. Сам же настроение задает. С другом хочет поздороваться.

И Гаврила, конечно же, не отказывает.

– Какие люди… – Смешно, но его в родной деревне почему-то все приветствуют вот так – слегка с иронией. – А то мы думаем, дом-то давно закончил, а хозяин всё не едет, да не едет…

Гавриле, к сожалению, ответить особенно нечего, поэтому он только хмыкает грустно, склоняя голову.

Жмет руку, молчит… Сам чувствует, как с губ улыбка сползает. И Павел это замечает.

Становится более внимательным и участливым. Хмурится.

– Стряслось что-то? – Зрит в корень. Стряслось…

Гаврила вздыхает, еще несколько секунд смотрит вниз, потом только в глаза.

– За советом пришел. Можно?

– В Церковь пришел или ко мне?

– Сам не знаю… К тебе, наверное…

– Давай пройдемся тогда…

Они огибают церковь, движутся по не самой хоженой дорожке к садику, за которым ухаживает одна из служащих в церкви женщин.

Слышен легкий шелест черной рясы батюшки, его руки снова за спиной, а у Гаврилы – никак не успокоятся. Он сжимает-разжимает кулаки. Челюсти тоже.

Сформулировать пытается, а сложно так, зараза…

– Я человека убить готов, – наконец-то говорит и поворачивает голову. Готов к тому, что во взгляде Павла встретит непонимание, может даже ужас или осуждение, но всего этого нет. Даже удивления нет. Друг продолжения ждет. – Уже палец на курке держал. Смотрел… И не жалко было.

– Почему не закончил? – первым останавливается Павел. Гаврила – за ним. Они поворачиваются друг к другу. Гаврила думает, смотря в небо. Улыбается опять…

– Не одумался, – признается, опуская голову. – Страшно просто, что ей плохо будет, если я…

– Ей? – Павел снова никак не выдает свою реакцию. Он спокоен. Это, наверное, профдеформация. Он же исповеди грешников принимает. Мог и похуже истории слышать. Хотя это даже не исповедь. По закону он может пойти в полицию, но это как-то не пугает Гаврилу совсем.

Чувство такое, что хуже быть не может.

– Жене моей. Она от другого беременна. Я ей не нужен. А тот другой… Бьет. Она приближаться запретила. Говорит, я только хуже сделаю. Говорит, ещё одного ребенка потерять не выдержит.

– Если бьет – должен нести ответственность. Ребенку лучше не будет…

Гаврила и сам это понимает, поэтому на слова Павла реагирует усмешкой. Просто у Полины логика кривая.

Она видит угрозу в нем. А что он её ребенку сделает? Максимум – не примет. Да и то…

Любит так, что принял бы, наверное.

– Но и ты на себя больше дозволенного брать не можешь… Если она с ним…

– Она с ним, потому что отец заставил. Её отец. Я его убить хотел. Так хотел… Сладко было представлять, как сдохнет. Что не сразу поймет, откуда боль и что случилось, а когда поймет – поздно уже. Хотел бы взгляд последний поймать. Его кабинет. Темнота. Он включает свет и тут такой сюрприз… Но он включил… А я глубже в тень. Не знаю. Запутался я… Не могу уважать её право себя убивать. И меня заодно.

– Я тебя не благословлю брать на себя решение, кому жить, а кому когда умирать… Ни как друг, ни как представитель церкви.

Гаврила хмыкает и кивает. Он как бы и не надеялся…

– А он-то смог решить. Ребенка моего убил. – До боли вжимает указательный палец в ребра, в момент заводится так, что скулам больно. – А я его – нет. Только я не из благородства. И не из страха за душу свою. Душа уже всё – клейма негде ставить. Я и раньше ужасное делал. И дальше буду. Просто может я не знаю чего-то? Может правда хуже сделаю… А она ни знак не даст, ничего… Я до дыр её письмо зачитал. Искал, как дурной, что ж там между строк. А нет там ничего. Она действительно просит, чтобы я ее в покое оставил. Она как будто умереть хочет, но не своими руками чтоб.

– Может так и есть?

– Может… Но разве спасать от такого не надо? – Гаврила ждет ответа напряженно, а Павел, как назло, не спешит.

Смотрит на Гаврилу, потом на храм, в котором служит, снова на друга:

– Я бы тебе молиться посоветовал, Гаврила. Молиться, Бог поможет. Но ты не в Церковь пришел, а к другу.

– А друг что мне посоветует?

– Бороться. Пока можешь – бороться. Только силы оценивать. Не обещай, что сделать не сможешь. Пообещал – не предай. Можешь не брать грех на душу – не бери.

– А если не могу не брать? Почему мы перестали око за око забирать? Сколько можно щеки подставлять? Зло же побеждает так.

– Ты не путай. Ты мстить хочешь, а не зло победить. Злу добро нужно противопоставлять. Не огнем огонь гасят, а водой. Мыслями о мести человек сам себя съедает. Ты вот съедаешь, видно же. А ты не мсти, ты спасай, Гаврила. Зачем свою душу убивать из-за тех, кто свою уже без тебя угробил? Не пытайся вершить справедливость, а вот милосердным будь. К себе, к ребенку, к ней.

– Не нужно ей мое милосердие...

– И справедливость ей твоя не нужна. Устала она, наверное...

– Вот и я устал.

– Даже любить?

– Иногда кажется, что да.

– Но ты же для вечности её в жены брал. И вдруг устал?

Гаврила опускает голову, снова под ноги себе смотрит. Странно, но на подол рясы пыль не цепляется как-то, а у него вся обувь грязная.

– Мне сегодня сон снился… – Павел снова начинает говорить, Гаврила слушает внимательно… – Ты там был. Я еще думаю, к чему бы? Не видел, что приехал. А сегодня понимаю вот. Ты в церковь пришел. С детьми.

Гаврила не ожидал, поднимает взгляд и смотрит. Улыбку ловит, у самого сердце заходится.

– Красивые они у тебя будут. И жена красивая. Я её помню до сих пор… В уголочке стояла, на вас смотрела. Видно, что счастлива была. Гарантии нет, что так всё будет. Но я бы руки не опускал, пока хотя бы шанс есть.