Санитарная рубка

* * *

Снова они сидели в кабине ГАЗ-66; в кузове, в одиночестве, дремал Кузин, повесив автомат на шею, а над ними, раскинувшись во всю ширь, нависала теплая южная ночь, кромешную темноту которой с трудом пробивал свет фар. Ехали по какой-то запутанной, глухой дороге, оставляя в стороне трассу. Богатырев ничего не спрашивал, ждал, когда Иваницкий сам заговорит и расскажет — куда и зачем они в этот раз едут. Но тот молчал, согнувшись за рулем, и вглядывался в дорогу, что-то беззвучно шептал, едва размыкая губы. Скорее всего, именно таким образом ругался матом.

Впереди замаячили смутные фонари. Иваницкий выключил фары и дальше, как на ощупь, медленно повел машину в сплошной темноте. Но скоро остановился и заглушил мотор.

— Значит так, капитан, докладываю. В полку не стал говорить, даже Дурыгину, иначе все офицеры с ума сойдут, а тебе сейчас скажу. Вчера утром четыре «икаруса» с офицерскими семьями вышли на трассу, в Россию. А вот здесь, на автостанции, их заблокировали. Держат еще с обеда. Похоже, собираются какие-то требования выдвинуть. Какие? Никто не знает. А здесь до российской территории осталось каких-то семьдесят километров. Автобусы мы должны разблокировать.

— Втроем?

— А ты чего хотел? Весь полк сюда двинуть? Не мог я больше никого брать, иначе пришлось бы говорить — зачем беру. Представь, что это твоя благоверная с детишками в том автобусе сидит… Представил? Ну и все. Я эту автостанцию знаю, доводилось бывать. Сейчас пойду огляжусь, а вы здесь ждите.

Иваницкий легко выпрыгнул из кабины и неслышно растворился в темноте. Богатырев еще посидел и тоже спустился на землю, негромко окликнул Кузина:

— Боец, ты живой? Или спишь?

— Живой я, товарищ капитан, живой, не сплю. А сигаретки у вас не будет? Аж уши опухли!

— Будет.

Кузин махом катапультировался из кузова, жадно раскурил сигарету и после нескольких затяжек начал бормотать-приговаривать, скорее всего, самому себе:

— Я вот думаю, угробили парня, которого мы в полк привезли, а у него ведь мать есть… Ждет его дома, письма пишет… Как ей жить после этого? Войны вроде нет и сына тоже нет…

Бормотания Кузина, как ржавый гвоздь в живое тело, но Богатырев его не обрывал, делал над собой усилие и слушал, а перед глазами все возникала прядка белесых волос в ложбинке худой, почти детской шеи… Все-таки не выдержал.

— Хватит причитать. Лучше скажи — капитана Дурыгина давно знаешь?

— Больше года уже, как служу здесь. Он мужик хороший, справедливый, на пустом месте никогда не придирается.

«Да, хороший мужик. Только повезло ему по самые ноздри. Что с ним будет? И с полком?»

Дальше старался не думать. Но перед глазами, точно так же, как прядка волос в ложбинке шеи, возникал Дурыгин в отглаженной полевой форме, с коротенькой орденской планкой, в надраенных сапогах и с махонькой бумажкой на подбородке, закрывающей бритвенный порез. Вообще-то, чистое белье надевают перед… Тьфу, черт! Богатырев даже сплюнул себе под ноги.

— И неизвестно, когда его домой отправят, а то еще и здесь закопают, даже могилки не будет, где поплакать…

— Кузин, замолчи.

— Да я замолчу, товарищ капитан, только душа-то живая, не хочет молчать.

— Я тебе приказываю — молчи!

— Есть.

Кузин обиженно присел на траву, привалился спиной к колесу, запрокинул голову, уставив взгляд в темное пространство, и вздохнул:

— Домой о-охот-а-а!

В это время неслышно появился Иваницкий — как из-под земли выскочил. Отдышался и быстро заговорил, будто боялся, что ему не хватит времени, чтобы сказать все, что хотел:

— Диспозиция следующая: там навес, примыкает к сараю, то есть к автостанции, на трассе — два бетонных блока, но полностью проезд не загородили. Если удастся — «икарусы» пройдут. Семь человек. По одному у блоков стоят, остальные в сарае, чай пьют. «Икарусы» на трассе, метрах в тридцати, их никто не охраняет. От блоков видно, поэтому и не охраняют. Надо сначала снять двух, которые возле блоков, а после заблокировать тех, кто чай пьет. Когда «икарусы» пройдут, свою машину ставим между блоками, чтобы наглухо, чтобы в погоню не ударились.

— Без переговоров, сразу?

— А какие переговоры, капитан? Думаешь, они нас слушать станут? Они только силу понимают, а так как силы против них нет, они во вкус вошли, кровь почуяли — теперь уже никакие слова не помогут. Покрошат и зажарят. Значит, один — твой, один — мой. Боец, берешь ручной пулемет и, если мы тихо их не снимем, бьешь по этой чайхане, главное, чтобы они из нее не выскочили. Ну, все ясно? Пошли.

— Ясно-то ясно… пробормотал Кузин, но дальше слов у него, видимо, не нашлось и он замолк.

След в след за Иваницким вышли к автостанции, скудно освещенной несколькими фонарями. В их свете виднелось и здание самой автостанции, низенькое, приземистое, будто расплющенное, и бетонные блоки и дальше, стоявшие друг за другом, «икарусы». Часовые сидели на блоках спинами к автостанции, время от времени о чем-то переговаривались друг с другом на родном языке и чувствовали себя, похоже, в полной безопасности, потому что даже по сторонам не смотрели. Это их и сгубило. Иваницкий и Богатырев сняли горе-часовых бесшумно.

Но везение на этом и закончилось.

Дверь приземистого здания распахнулась и сразу захлопнулась, в освещенных окнах забегали фигуры, кто-то пронзительно закричал, но все покрыла пулеметная очередь. Богатырев с Иваницким тоже ударили по окнам, превращая стекло в мелкое крошево, вскинулись разом, чтобы подбежать ближе, и в этот момент Богатырев, будто уткнувшись в преграду, опрокинулся навзничь, шарил по земле руками, пытаясь упереться, но земли не чувствовал, а руки проваливались в пустоту.