Санитарная рубка

2

«Не так хотел вернуться, а оно вон как выплясалось», — мимолетно подумал Богатырев, когда оказался на перроне вокзала Сибирск-главный. Не желая толкаться, переждал, чтобы схлынула толпа пассажиров, и вслух, негромко выговорил:

— Никто встречать не вышел, никто не целовал, оркестра и ковровой дорожки также не наблюдалось…

Шесть лет он не был в Сибирске. И вот: старый величественный вокзал, построенный еще в тридцатые годы, тяжелые входные двери, покрашенные в черный цвет, и гипсовый пионер в галстуке, вскинувший руку в своем пионерском приветствии. Уцелел, юный, несмотря на все перемены. Богатырев подошел к нему, как к родному. Похлопал ладонью по холодному постаменту и вблизи разглядел: краска облупилась, пальцы отбиты, по ногам пошли трещины, но — стоит, разлюбезный, встречает салютом всех, кто его помнит. «Привет тебе, дорогой, привет…» Не убирая руки с постамента, Богатырев еще полюбовался на пионера, а затем снял с плеча потрепанную спортивную сумку, поставил ее под ноги и снова вслух, негромко сказал:

— Все свое ношу с собой…

Отныне в этой сумке помещалось его имущество, нажитое за тридцать с небольшим лет: пара трусов, две тельняшки, легкая куртка, пять пачек дешевых сигарет без фильтра, бритва, мыльница, полотенце и пистолет Макарова с двумя запасными обоймами.

«Ничего, как-нибудь…» — Вскинул голову и прищурился, глядя на яркое утреннее солнце.

Жить хотелось.

Потрогал пальцами шершавый подбородок, подхватил сумку и направился в вокзал, который заметно изменился, но не в лучшую сторону: старый красавец и раньше-то не отличался особой чистотой, а теперь и вовсе выглядел таким грязным и неухоженным, будто он был бесхозный. В туалете, хотя и платном по новой моде, но донельзя загаженном, Богатырев примостился кое-как к щербатой раковине, побрился, ополоснул лицо холодной водой и поскорее выбрался на привокзальную площадь — очень уж тяжкий запах висел в сортире, куда пускали только за деньги.

На краю площади остановился, увидев знакомую надпись над десятиэтажной гостиницей — «Сибирская», и невольно закрыл глаза.

…Там, на крыльце этой гостиницы, в минувшей жизни, казавшейся сейчас немыслимо далекой, молодые лейтенанты, числом пятеро, пили шампанское, за ними маячил официант с подносом, на котором в ровном строю стояли фужеры, доверху наполненные искрящимся напитком, а рядом, чуть раскачиваясь, скрипач из ресторанного оркестра трогательно и тревожно выводил мелодию старинного вальса «На сопках Маньчжурии», хотя лейтенанты, вчерашние курсанты, не заказывали ему именно этот вальс. Просто сказали: «Играй», — и дали денег. Но скрипач, видимо, посчитал, что сыграть нужно непременно что-то военное, и струны запели о давней и забытой войне. В новеньких мундирах, в накрахмаленных парадных рубашках, скрипящие и хрустящие, как свежие капустные листы, новоиспеченные лейтенанты, только что беззаботно смеявшиеся до этого момента, вдруг неожиданно замолчали и задумались…

Задумавшись, стоял сейчас и Богатырев, разглядывая привокзальную площадь, которая превратилась с недавних пор в огромный блошиный рынок — словно невиданная лужа, говорливая и кишащая, разлилась до самых краев. Торговали здесь чем угодно и кто угодно. Пробраться через нее стоило немалых трудов, потому что все пространство плотно было утрамбовано товарами, ящиками, коробками, самодельными прилавками, продавцами, покупателями, а еще вездесущими бомжами и музыкантами, которые играли и пели в разных местах, каждый свою песню, кто на гармошке, кто на баяне, кто на гитаре, а один умелец, совсем неподалеку, бил в большой бубен и мотал головой, словно мучился зубной болью.

По краю, зигзагом, Богатырев обогнул шумящее и шевелящееся торжище, выбрался на остановку, но автобуса дожидаться не стал, пошел пешком. Не хотелось ему толкаться в людском муравейнике, да и пройти-то нужно было всего три квартала. Даже и не заметил, как оказался возле панельной девятиэтажки. Лифт скрежетал, но опуститься до первого этажа никак не мог. Богатырев оставил его в покое и махом взбежал на пятый этаж, вслух приговаривая:

— Ну, Лексей, на стол мечи, что есть в печи или в холодильнике! Все, братец, на радостях выпьем, все съедим и никому не дадим!

Взбежал и ошарашенно замер у массивной железной двери, расчеркнутой крест-накрест широким швом сварки и выкрашенной в блескучий черный цвет. Показалось, что дверь ведет не в квартиру, а в подземный секретный бункер.

«Однако… Серьезное сооружение…» Помедлил и нажал на голубенькую кнопку. Звонок еще не закончил тренькать, как донесся оглушительный нутряной рык собаки, а следом, когда уже звонок стих, залязгали дверные замки.

Открыла Татьяна, жена брата Алексея. Не снимая цепочки, долго вглядывалась через узкое пространство в Богатырева, наконец узнала и слабо, растерянно охнула:

— Ко-о-ля…

— Здорово, мать, дурак приехал! Отчиняй ворота!

— Минутку… Фрэди, на место! На место, Фрэди, я кому сказала! Проходи, Коля…

Богатырев весело и возбужденно вступил в квартиру. Большущий, лоснящийся боксер недовольно рычал и мотал головой, разбрызгивая слюну.

— Ну и зверь у вас! — Богатырев сдернул сумку с плеча и раскинул руки. — Давай, мать, хоть обнимемся!

Татьяна приподнялась на носки, чмокнула его в щеку и вывернулась из объятий:

— Ой, Коля, я еще неумытая. Ты проходи, располагайся, вот тапочки, я сейчас, минутку, вывеску приведу в порядок… Фрэди, на место!

Боксер, недовольно оглядываясь, ушел в боковую комнату.

— А хозяин-то где?

Татьяна не ответила, торопливо открыла дверь в ванную и еще раз пригласила:

— Ты проходи, проходи, я сейчас…

Богатырев сунул ноги в комнатные тапочки, прошел в зал, и тут ему пришлось снова удивиться, в который уже раз за сегодняшнее утро. От старой мебели, какую он помнил, не осталось следа. Появился огромный черный диван, такие же огромные черные кресла, обтянутые мягкой, нежной кожей, высокая, под старину, стенка, множество красивой посуды в ней, японский телевизор, большущая напольная ваза в углу — все это было буквально впичкано в небольшое пространство.

«Однако… Обзавелись… И когда только разбогатели…»

На кухне зазвякала посуда, и скоро Татьяна прикатила маленький столик, на котором были расставлены тарелки с закуской. Из стенки достала пузатую бутылку коньяка, протянула ее Богатыреву:

— Распоряжайся, командир…

Накрашенная, приодетая в джинсы и красную мохнатую кофточку, Татьяна была непохожа на себя прежнюю. Изменилась разительно, даже в движениях, они стали резкими, уверенными. И приказной тон, какого не замечалось за ней раньше, тоже был приобретен за то время, пока Богатырев здесь отсутствовал. А главное — исчез вопрошающий, добрый взгляд, который словно бы говорил окружающим: «Вам хорошо? Вам ничего не нужно? Я бы могла вам помочь…»

Заметив, что он ее разглядывает, Татьяна подняла низкий бокал на толстой ножке, качнула в нем коньяк, прищурилась, словно прицеливалась, и — выстрелила:

— Давай, командир, за встречу. И за разлуку… Разбежались мы с твоим братчиком… Я уж напрямик сразу, чтобы сопли не жевать. Только давай выпьем сначала, а вопросы — после…

Выпила по-мужски, одним глотком. Богатырев машинально, следом за ней, проглотил крепкий пахучий коньяк и даже не закусил — до того было неожиданным услышанное известие. Татьяна достала из стенки сигареты, закурила, но он теперь уже не удивился, понял: случилось что-то, пока ему неизвестное, в доме брата и случившееся напрочь изменило Татьяну.

— Работай, командир, наливай… Исповедоваться стану, как ячейку общества не сохранила, а остатки лодки, которая о быт разбилась, на свалку выкинула…

— Слушай, давай попроще…

— А проще, Коля, некуда! Конечно, мне бы следовало гордиться Алексеем Богатыревым, на божничку его сажать, ноги мыть и воду пить. Ну как же! Поэт! Самого Льва Толстого за бороду ухватил! Но времена-то поменялись! Кончилась советская синекура. И кто нас содержать будет, а? Это ж только одеть Сашку с Нинкой — волосы облезут! Самим надо кормиться, на хрен мы никому не нужны! А тятю из издательства — милости просим, потому как само издательство загибается. А стишки его теперь — даром никому не нужны. А кусать хосется! Стало быть, выживать надо. Выживать, понимаешь, Коля! А тятю нашего, видите ли, прынцыпы, как вши, заели. А? Это в наше-то время! Да людишки нынче шустрые, как вода в унитазе. Кто скорей — кусок урвать! Вот и пришлось бабе-дуре в хомут влезать. От Прекрасной Дамы — в мать и перемать. Из школы уволилась, там уже совсем ничего не платили, тряпки, барахло, какое было, висюльки свои золотые — все продала. Накупила баулов полосатых и — в Москву. Не за песнями — за жвачкой. Тут вот, рядышком, у вокзала торговать начинала. Грабили меня, обманывали, один раз даже отлупили, но ничего, как видишь, выжила. Потом уж магазин свой открыла, скоро второй будет… А чего это стоило — лучше не вспоминать. Алешка из дома ушел — опять же из прынцыпа. Вещички собрал в желтый портфель, с каким в общежитие ко мне заявился, когда поженились, и… ушел. Ключи на столе оставил и дверь захлопнул. Я ему однокомнатную потом купила, еле-еле вселила. Нинку посылала, чтобы уговорила… Теперь один живет, ну а я — тоже одна. Сашку в Москву отправила, в институте учится, в коммерческом, смену себе готовлю, прошлой весной и Нинка к нему уехала, вот тяну их двоих, может, в люди выйдут… Весело, да? Начинай, командир, воспитывай…

Татьяна откинулась в кресле, пыталась улыбаться, но потемневшие глаза выдавали ее, внутренне напряженную, готовую к отпору, если Богатырев, действительно, станет ее воспитывать и произнесет хоть одно укоризненное слово. Но он молчал и не собирался укорять Татьяну или оправдывать брата. Допил коньяк и, не притворяясь, искренне вздохнул:

— Воспитатель из меня хреновый…

— Вот все вы такие, богатыревские, — ни украсть, ни покараулить! Хоть отматерил бы меня, что ли…

— Ты не расстраивайся, найдутся, отлают…

— Это уж точно! Ладно, пей, командир, закусывай, а то ничего не тронул. Мне-то больше нельзя — на работу. Если поспать хочешь — ложись…

— Нет, мне тоже пора. — Богатырев поднялся. — Дай адрес Алексея.

— Погоди, присядь. — Что-то прежнее промелькнуло во взгляде Татьяны — беспокойство и тревога за близкого человека. — Ты как, насколько приехал? Жить здесь собираешься или в гости? Я к чему… Может, помочь… Деньгами или с работой…

И снова, выдавая себя встревоженным голосом, явилась на короткое мгновенье прежняя Татьяна. Ответить ей Богатырев не успел — зазвенел звонок, боксер, утробно рыча, выскочил в прихожую. Татьяна пошла открывать дверь. Залязгали замки.

Гостем оказался плечистый парень в адидасовском костюме с трехцветными лампасами на штанах и в белых кроссовках сорок последнего размера. Угадывалось под просторным костюмом крепкое, накачанное тело. Стрижка у парня была короткой, почти наголо, лицо круглое и поэтому голова напоминала большой белобрысый шар. Гость не поздоровался, ничего не сказал, по-коровьи размеренно двигал челюстями и жевал жвачку, не проявляя к Богатыреву никакого любопытства.