Санитарная рубка

9

Всю ночь старый дом вздыхал, скользили по его стенам неясные шорохи, блеклый лунный свет половинчатой луны просачивался через окна и ложился на пол узкими ровными полосами. Пел свою песню сверчок, будто тянул тонюсенькую серебряную нитку и опутывал ею, желая успокоить уставших, издерганных людей: хватит, милые, хватит, завтра горечь и печаль снова подступят к вам, а на сегодня хватит — спите. И они, сморенные переживаниями и хлопотами долгого дня, спали.

Под утро Анна услышала чуть хрипловатый голос Алексея. Он что-то ласково рассказывал ей, и это что- то было связано с домом, в котором она сейчас спала. Пытаясь вникнуть в смысл, разобрать слова, хотела попросить, чтобы он говорил громче, но не могла этого сделать — будто лишилась дара речи. И вдруг ясно, отчетливо расслышала: «Не трогай, ты еще жить должна…» Она вскинулась, желая спросить — чего нельзя трогать? И проснулась.

Было уже светло. В маленькой боковой комнатке, где вчера Светлана постелила ей на старой кровати с панцирной сеткой, властвовало сквозь легкие занавески утреннее солнце. Анна открыла глаза, прищуриваясь от яркого света, и первое, что увидела — черный гипюровый шарфик на блестящей железной спинке кровати. Свет в комнатке сразу же поблек.

— Поспала бы еще, куда так торопишься, пусть дорога подсохнет. — Светлана отошла от плиты, шагнула навстречу Анне и легонько приобняла ее: — Умывайся и садись кушать, мужики-то уже поели. А после на кладбище сходим, тогда и поедешь.

От жара плиты лицо Светланы было розовым, пахло от нее печеным тестом, и вся она, круглолицая, полная, казалась такой уютной и домашней, что хотелось уткнуться ей в плечо, замереть и успокоиться.

— Спасибо вам, — тихо сказала Анна, словно выдохнула.

— Да за что? — Искренне удивилась Светлана.

— За все, за все спасибо…

На кладбище пошли вчетвером. Солнце, поднимаясь все выше, усиленно поджаривало землю, и грязь, размешанная вчера после дождя, засыхала комками — вся дорога лежала в буграх, и почему-то казалось, что ровной она уже никогда не будет.

Постояли возле свежей могилы молча и так же молча пошли обратно. Встречала и провожала их невидимая в старых березах птичка, которая, как и вчера, все допытывалась — витювидел, витювидел? Легкий, едва ощутимый ветерок кружил над головами, как снежинки, черемуховые лепестки.

Сергей замедлил шаг, затем остановился и зло сверкнул черными, угольными: глазами, заговорил хрипло и торопливо:

— Вот, Коля, спрашивал ты меня — как нынче у нас народ живет? А он не живет, он помирает! Погляди на могилки — все свежие! Вон их докуда докопали, до самого края, скоро ограду надо будет переносить — места не хватает. А почитай — какие годы на памятниках и на крестах написаны! Один молодняк! Войны у нас вроде нет, а могил — как после сражения. Так и живем — ни богу свечка, ни черту кочерга, будто мы лишние тут, будто нас всех закопать желают!

— Да ладно тебе, Сережа, не заводись. — Светлана взяла мужа под руку, легонько подтолкнула его, чтобы он шел вперед, ласково и негромко, как маленькому, внушала: — Как ни ругайся, а толку нет, зачем себя зря изводить, нервы трепать, они еще пригодятся…

— Ну, поучи меня, как жить и трудиться! — сердито буркнул в ответ Сергей. Хотел еще что-то добавить, но лишь сверкнул глазами и поджал губы.

Жаркий день разворачивался все шире. В воздухе, не исчезая, стоял ощутимый запах отцветающей черемухи. Свежая, недавно народившаяся трава, ослепительно зеленела, и мир вокруг лежал чистый, светлый, словно сотворен он был только нынешним утром. В таком мире следовало бы только радоваться да любоваться красотами, но жизнь людская не позволяла радоваться, да и любоваться на окружающее не было ни времени, ни желания.

Богатырев открыл ворота, Анна выгнала «запорожец» из ограды и начали прощаться.

— Ой, подожди, забыла, голова садовая! — Светлана торопливо, по-утиному переваливаясь, кинулась в дом, скоро вернулась и протянула Анне два целлофановых пакета: — Это тебе пирожки на дорожку, а это — на память об Алексее. Принято так — чего-то от покойного на память отдавать. Пусть тебе будет. Она ему сильно нравилась, все обещал забрать, да не случилось. Я там ее завернула, после посмотришь… Ну, давай, голубушка, поезжай с Богом…

Обнялись, расцеловались, и «запорожец» на малом ходу тронулся по пустынной, будто вымершей, в этот час улице.

Благополучно миновав все гиблые места на выезде из Первомайска и добравшись до асфальта, Анна остановилась на обочине — дух перевести. Сидела, крестом сложив руки на руле, смотрела перед собой и ничего не видела — дорога плавала, как в тумане. Сощурилась и поняла, что беззвучно плачет, слезы катились и катились сами по себе, и остановить их она не могла.

Едва успокоилась, осторожно включила скорость, и «запорожец» разгонисто покатил по старому, выщербленному асфальту, набирая скорость. Чем дальше отъезжала Анна от Первомайска, тем сильнее ей хотелось вернуться обратно. Это чувство было таким неожиданным и острым, что она несколько раз даже оглянулась, словно и впрямь собиралась разворачивать машину. Но пересилила себя, встряхнув головой, и внимательней стала смотреть на дорогу — впереди уже маячил пригород, и машин на трассе становилось все больше.

А вот и сам город. В ясном свете погожего дня серые каменные коробки выглядели по-особенному уныло, и даже молодая зелень деревьев не могла скрасить эту унылость и серость. И снова Анне захотелось вернуться обратно, словно невидимая, пугающая сила исходила и от этих коробок, и от хитросплетения улиц, и от разномастных торговых вывесок, которых появилось в последнее время так много, что рябило в глазах.

Домой Анна решила не заезжать, а сразу поехала в архив — надо было еще оправдаться за неожиданный вчерашний прогул, ведь именно вчера она должна была выйти после отпуска на работу, но пришлось сорваться в Первомайск, никого не предупредив. На стоянке перед архивом машин почти не было, лишь стоял микроавтобус с тонированными стеклами, да еще красивая, как из западного фильма, ало-блестящая иномарка. Анна таких раньше и не видела. Она поставила свой «запорожец» между ними, явно испортив картину, обернулась, чтобы забрать с заднего сиденья свою сумку и пакеты, которые ей вручила Светлана. И вдруг услышала, как открылась дверца, но не успела даже оглянуться на звук — сильные руки, будто тисками, ухватили за плечи и выдернули из машины. Попыталась крикнуть, но широкая, шершавая ладонь накрыла ей лицо и спокойный, равнодушный голос предупредил:

— Тихо, сучка, не дергайся, головенку сверну.

Анну втолкнули в микроавтобус, сшибли с ног, поставив на колени, притиснули к сиденью, вдавив в жесткую кожу, пахнущую почему-то мылом. Обычным, хозяйственным мылом. Мягко, почти неслышно, закрылась дверца, и микроавтобус тронулся.

Руки, державшие Анну, ослабли. Тот же равнодушный голос разрешил:

— Вставай, можешь дышать.

Она поднялась с колен и близоруко прищурилась. В это время микроавтобус заложил крутой поворот, и она, не устояв на ногах, снова повалилась на сиденье.

— Чё, датая что ли, падаешь?! — Мордатый парень в спортивном костюме сидел на боковом сиденье, широко расставив ноги, и следил за ней маленькими, острыми глазами из-под редких белесых бровей. Второй парень, нагнувшись, так, что видны были только широкая шея и такой же широкий затылок, потрошил сумку Анны, выбрасывая на пол губную помаду, ручку, носовой платок, записную книжку, перелистнув несколько страниц и увидев телефонные номера, сунул себе в карман.

Острый холодок пополз вдоль позвоночника. Анна сразу поняла — что они ищут. И испугалась. Но не силы, которая исходила от парней, а спокойного равнодушия, какое бывает у людей, которые делают давно знакомую и уже опостылевшую работу. Механически делают, не задумываясь. Она закричала, дернулась к дверце, но парень, сидевший на боковом сиденье, по-кошачьи неуловимо взмахнул рукой, и резкий удар по лицу опрокинул ее навзничь.

Второй, выпотрошив сумку, развязал целлофановый пакет со стряпней Светланы, понюхал и, достав пирог, откусил. Пожевал и снова откусил, приговаривал:

— Нормально. Пирогов похряпаем, потом потрахаемся, а потрахаемся — пирогов похряпаем. А здесь чего?

Раздернул и другой пакет, вытащил удивительное белое, до прозрачности, кружево. Такими в деревенских домах обычно накрывали подушки или комоды. Парень встряхнул его, хмыкнул и бросил на пол.

Из носа, из разбитой губы шла кровь. Анна пыталась утирать ее ладошкой, но не успевала, и кровь капала прямо на кружево, по-особому ярко выделяясь на белом.

Парни сосредоточенно жевали пироги, сторожили Анну взглядами и ни о чем не спрашивали. Она поняла: ее везут к другим людям, к тем, которые будут с ней разговаривать и которые будут спрашивать.

А что спрашивать — она теперь знала наверняка.