Модельер

* * *

На улице ни души. Снова декабрь. Ветер тянет снежные пальцы к открытому горлу, и Влад застёгивает на последнюю пуговицу пальто. Если бы он знал, что будет вспоминать эти пальцы спустя шесть лет с такой ностальгией, он бы, возможно, оставил бы для них лазейку. До родительского дома рукой подать, но сегодня туда дорога закрыта. Это Влад сказал себе накрепко. Что же делать? Нужно решить, пока в крови кипит злость. Именно это не даёт ему замёрзнуть и допустить даже мысль о том, чтобы поскрестись в родительскую дверь.

Влад запихал руки в карманы и побрёл прочь — куда угодно, а лучше бы вообще заблудиться. Под ногами, будто папиросная бумага, сминался снег. На Гороховой, совсем рядом, комариным писком зудели машины: падающее с неба нечто скрадывало любые звуки.

Он вышел на Обводной и повернул направо — просто потому, что в правом кармане лежала связка ключей, которая послужила своеобразным грузилом. В лоне канала задувал ветер; метался, иногда вырываясь наружу и прижимая уши шапки-ушанки к голове.

Злость на родителей потухла; чтобы заполнить возникшую пустоту Влад стал считать шаги. Где-то рядом лаяла собака — может быть, на него, но скорее просто от безысходности.

Может быть, папа и прав. Что он, мелочь, козявка, может дать обществу? Что толку от его рисуночков нормальным людям, а не этому воняющему духами сброду?

Влад задумался, откуда вообще в нём взялась эта страсть к костюмам, но не смог дать себе ответа. Просто появилась, и всё. Наверное, оттуда же, откуда и всё остальное. Если предположить, что есть кто-то там, наверху, выше и мудрее нас (Влад сейчас живо мог представить, как он откручивает новому человеку голову — перед тем, как тот покинет утробу матери — и засыпает туда много-много всякого мусора, в том числе миниатюрные ножницы, которыми маленький Владик будет вырезать из девчачьих журналов платья).

Значит ли, что если оно (что-то такое, отчего ты не можешь так просто отказаться) проявилось, стоит забросить всё остальное и проложить целую жизнь вдоль этой, избранной кем-то для тебя вместо тебя, тропы? Или напротив, сесть, «здраво раскинуть мозгами», как говорил сегодня батька, и выбрать менее претенциозное и вызывающее меньшее порицание со стороны общества, близких, бабушек на лавочке у парадной… Где здесь малодушие, а где храбрость?

После сто восемьдесят шестого шага идти дальше расхотелось — впереди Мойка. Тогда Влад свернул в какой-то двор, прошёл по дощатому настилу, под которым глухо роптали ямы. Уселся на капот старой Волги, которая не выезжала отсюда очень давно и, должно быть, не знала, что советские времена миновали (Влад не видел, на месте ли у неё покрышки, но снег с капота и крыши исправно и любовно убирали). Неумело закурил.

На Обводной смотрел трёхэтажный дом, ладный, как кусочек тростникового сахара, позади же была несуразная четырёхэтажка с застеклённой мансардой, похожая на болотную лягушку, у которой ввиду времени года отрасли выразительные седые брови.

Именно этот дом заинтересовал Влада. Он курил сигарету за сигаретой; они глядели друг на друга. Даже не так. Вглядывались.

Снегопад поутих, но стало подмораживать. «Сахарный» дом перемигивался окнами с «несуразным». По этим сигналам, казалось, можно сыграть мелодию. Такую простенькую, восьмибитную, какие можно было выжать из доисторических игровых приставок, этаких слёзовыжималок уходящих поколений.

Влад подошёл к подъездной двери четырёхэтажного дома, дёрнул за ручку и обнаружил, что домофон выключен. Шаг через порог, и вот наконец крыша над головой. Что ж, одну ночь можно провести на подоконнике: вот например на этом, на площадке между первым и вторым этажами. Тем более там ночевал вполне приветливый на вид майоран.

У подоконника оказался один весомый недостаток: в щели в между стёклами и рамой нестерпимо задувало. Кто-то соорудил растению подпорку в виде простого карандаша, хотя горшок требовалось было всего лишь убрать с холода. Влад спустил его на пол, и сам решил последовать примеру, спустившись к двери в подвал и попробовав очередную ручку.

Дверные ручки сегодня к нему благосклонны.

Хотя дело здесь, наверное, не в дверных ручках, а в неказистом доме, с которым они очень друг другу приглянулись. Подсвечивая зажигалкой и ища, где включается свет, Влад думал, что некоторые дома похожи на собак. Или на кошек… Нет, всё же на собак. Если бы дома были кошками, приходилось бы каждый день менять номера и названия улиц на их задницах. А собаку ты всегда найдёшь там, где ожидаешь её найти.

В подвале тепло, хотя и несколько влажно. Массивные опоры из рыжего кирпича — как и всё вокруг — устремляются к потолку. Под ногами скрипят доски. Попадаются вентили, какие-то ручки и рукоятки, огромный, мерно гудящий котёл. Шебуршатся мыши. Звякает от неосторожного движения ведро; там плещется натёкшая откуда-то вода.

Влад идёт дальше, периодически щёлкая зажигалкой. Вот и дальняя стенка… нет, ещё одна дверь, слегка приоткрытая.

Похоже на жилое помещение. Сравнительно небольшое, но сухое и тёплое, с выключателем на одной стене, черенком от лопаты и лысой метлой в углу. Со старым советским телевизором, повёрнутым экраном к стенке; с зарешёченным окошком под потолком, в которое был виден только снег. С кипой пожелтевших газет, которую венчала алюминиевая кружка. Видно, какой-то дворник облюбовывал эту каморку для собственных нехитрых нужд лет двадцать назад, да так и забросил. Кто знает, для чего этот телевизор?

Лампочка перегорела, так что пришлось возвращаться в парадную и заимствовать источник света оттуда. По трубам катилась с неповторимо приятным звуком вода.

Возле одной из таких труб в каморке Влад и расположился, вытащив предварительно из карманов сигареты, чтобы не помялись, ножницы, чтобы на них не наколоться, карандаш, две гелевых ручки и мятый блокнот, набор иголок, почти смыленный кусок мыла, кусок парчи и два куска льна, напоминающих носовые платки, и один настоящий носовой платок.

Он робко разложил всё это вокруг себя, словно пришёл в гости, но подсознание уже нашёптывало, что он задержится здесь несколько дольше.

Той ночью Влад приготовился к долгому бодрствованию: уставил в сторону крохотного окошка взгляд, готовясь уже ловить сквозь снежную пробку первые лучи рассвета. В голове бродили призраки вечернего скандала — он выдавил его, Влада, из дома, словно зубную пасту из тюбика. Никто не пытался его остановить — отец гремел дверьми, гремел стульями, оглушительно шлёпал тараканов, кажется, даже причиндалы у него в штанах заходились грохотом от возмущения. Матери как будто бы вообще не существовало. Как, впрочем, и всегда, когда дома накалялась обстановка.

Но сон неожиданно нашёл Влада — по сливным трубам он спустился к пареньку и деликатно постучался к нему в уши. Влад его впустил: ему так не хватало сейчас деликатности и покоя.

Это место стало его первой мастерской. Конечно, Влад не ушёл из дома так сразу и бесповоротно. Он, как брошенный кем-то речной голыш, ещё несколько раз подпрыгнул, срикошетив о водную гладь, прежде чем утонуть в самостоятельной жизни. Но в конце концов всегда возвращался в этот подвал. Будто наркоман, прикладывающий к лицу пропитанную эфиром тряпочку, Влад поворачивал огромный ржавый вентиль, веруя, что делает таким образом мир вокруг себя теплее, и вдыхал запах подземелий.

Отец отнюдь не был злодеем. Он сравнительно мало пил, не был эгоистом, как многие мужчины его возраста, комплекции, образования, напротив, он, пожалуй, слишком уж болезненно ко всему относился. И реагировал так, как может реагировать на неосторожно брошенный окурок взрывчатка.

Если сходить в гости к прошлому Влада, заглянуть в его детство, в песочницу, в которой он играл с другими детьми, можно частенько услышать, как меряются отцами. Маленький Влад со всей ответственностью мог сказать:

— Папа сделает меня самым сильным. И я поколочу вас, и ваших пап тоже.

Случалось это не так уж часто. Скорее, Влада можно было застать за (или под) столом с цветными карандашами, чем в песочнице с другими детьми. Или рассматривающим какой-нибудь аляповатый журнал с цветными карандашами. Именно это отца и бесило. Словно чувствуя тонкий аромат волшебства, веретеном закручивающийся вокруг его сына, он орал из своей комнаты:

— Иди-ка на турник, малой.

Мама могла бы сказать, что ему только семь лет, и до турника он не достанет не то, что в прыжке — даже во время своих полётов во сне. Но она, по обыкновению, молчала. А к турникам и прочим продольно-поперечным железякам Влад до конца жизни проникся отвращением. Они являлись ему иногда в кошмарах как части его тела, заржавевшие, склизкие, отдающие при любом движении вибрацией в виски.

Так что, чтобы лохматые кусты раздора начали плодоносить, не нужно было готовить землю. Она и без того готова была питать и питать. Двое мужчин в одной семье — подрастающий с одной стороны и неумолимо стареющий и теряющий влияние с другой, — чьи чаяния и стремления направлены в разные стороны, не могли не привести к катастрофе.

Когда Влад окончательно ушёл из дома, он не так много думал о родителях, как, может быть, им того хотелось. На тетрадном листе общества в клеточку, соответствующую этой семье, он изначально не вписывался. Но всё же иногда думал.

В первую очередь Владу не хватало отца таким, какой он бывал во сне. Мальчик любил их долгие пространные разговоры и надеялся, что отцу тоже их не хватало. После часу ночи мужчина, работник подземки, сам превращался в подземелье, по трахее которого грохочут поезда. Услышав храп, мальчик пробирался в комнату и садился на краешек кровати, у ног отца. И ждал. Мама у стенки спала крепко и тихо, как мышка. А может и не спала — Влада это особенно не волновало.

Время шло, и храп, вдруг стихнув, заменялся целым потоком негромких слов, иногда бессвязных, иногда сцепленных, как грузовые вагоны. Отец рассказывал про свой день — не обязательно прошедший, это мог быть затерявшийся где-то в глубоком детстве день. Однажды рассказ и вовсе принял неожиданный оборот: это была история об одном дне ручного голубя, который жил у папы тридцать с лишним лет назад.

— Если свистишь и никто не приходит, значит плохо свистишь, — хрипит отец, мотая головой и выдалбливая в подушке лунку.

Влад напряжённо, внимательно слушает. Задача — вставить свою лепту, одно-два словечка так, чтобы они вписались в контекст, но повернули бы повествование вопреки сценарию.

Непонятное слово, ещё что-то неразборчиво. А вот тут вроде бы «человечек…». «Человечек из печенья?» Влад наклоняется ниже, случайно касается отцовской руки. Она мокра от пота. Как у любого человека, чья работа связана с подземельем, кожа его очень бледна.

— Я говорю тебе, он зашёл вон туда, прямо в дом. Это он съел Мямлю. Я проследил его от самых Задворков, от качелей. И если свистнуть… нет! Нет! Не вздумай пробовать! — начинает метаться по постели, губы выделяются на белом лице алым пятном. В своих снах он нередко бывал вне так горячо любимых подземелий. Влада искренне это удивляло. — У нас осталось всего одна Мямля. Лучше её съедим мы. Поделим, вот что! Тебе руку и голову, мне ноги и ещё одну руку… да…