Модельер

* * *

На самом деле работы в мастерской было далеко не так много. А иногда не было и вовсе. Тогда Виктор засыпал в своём гамаке, и Влад, предусмотрительно вынув у него из рук трубку, поправив воротник рубашки или пиджака, отправлялся исследовать театр.

Его запомнили и без проблем позволяли присутствовать на представлениях (позади всегда находились свободные места) и на репетициях, где он был чуть ли не единственным человеком в зале.

Устроившись поудобнее и вытянув ноги в проход между сиденьями, Влад впитывал сюжет. Каких историй здесь только не было! Одни заставляли поверить, что добро и зло в мире чётко разграничены, другие — что не осталось давно уже ничего чистого, изначального, и что в одном человеке может быть равно много как добра, так и зла.

Когда Влад подружился с Савелием, тот, будучи родом откуда-то из дальних отсеков космического корабля под названием Россия, рассказывал, что у него на родине театров куда меньше.

— Там люди ценят точные вещи, — говорил он. — Они хотят увидеть ровно столько, на сколько заплатили денег, и ходят в кино. Если комедия не смешная, они и не смеются. Если драма не драматичная, они зевают и выходят из зала, чтобы в освободившееся время пробежаться по магазинам. В театре… кто знает, что может здесь случиться! Есть такое понятие, как двухсторонний контакт… ну, знаешь, связь между зрителем и актёром на сцене.

— О чём они думают? — спрашивал Влад, для которого необходимость абсолютно любого контакта немедленно ставилась под вопрос. Он действительно хотел бы знать, о чём думают эти люди. Для Савелия, который тогда знал Влада не столь хорошо, вопрос остался риторическим.

— Вот именно, — веско ответил он. — В кино актёр не может бросить в твою сторону косого взгляда. Но никто не сможет дать тебе столько эмоций, как хорошо поставленный спектакль. Даже не обсуждается!

Заключительную фразу собеседник произнёс с вызовом, и за неимением оппонентов и посчитав Влада себе союзником — хотя тот никак не выразил своего отношения, — окинул взглядом бутылки из-под молока, которые служили здесь, в вотчине Виктора, седалищами разномастным парикам, словно постаментами для титулованных пекинесов на собачьей выставке.

В Питере театров было море. Влад принимал это как данность, и позволил себе удивиться, только когда Савелий рассказал про житиё там, за КАДом. Имелись экспериментальные театры, большие и малые сцены, причём, у «сцены» зачастую даже не было своего здания; классические театры, похожие на старика-домоседа с добрыми глазами, а в фетровой шляпе у него — знакомые все имена: Гоголь, Чехов, Грин, Роджерс и Хаммерштайн… в послужном списке каждого актёра всего по одному пункту, зато стаж — до сорока лет. Афиши мокли под дождём и соревновались между собой яркостью красок и дизайнерскими решениями с ретивостью бульварных газетёнок — Влад и помыслить не мог, что где-то иначе.

Тем не менее пока он не вылетел из гнезда, в театре бывать почти не довелось. А здесь хорошо! Влад легко находил параллели с портновским делом. Будто ослепший на старости лет музыкант, тянущий руки в пустоту — и чувствующий пальцами знакомые клавиши. И там и там искусство начинается уже после того, как все действующие лица, все заинтересованные стороны могут с полным правом назвать себя профессионалами. В том числе, конечно, и зрители.

Самое важное открытие, которое Влад для себя сделал, наблюдая за сценой и кухней, на которой эта сцена готовится — что Виктор не полностью понимает вещи, за которыми ухаживает. Он прекрасный историк моды, хранитель вещей и традиций, но как костюмер он бы с треском провалился. Он боится своих подопечных, считая актёров ходячими манекенами и втайне подозревая, что именно костюм позволяет сделать актёру те или иные движения, принять нужные позы или даже верховодить над интонациями и убедительностью речей, сдавливая или ослабляя пресс на грудной клетке. Это неправда, — понимал Влад. Он считал, что наставнику нужно проявлять больше любопытства. Виктор же не верил в пытливость ума, считая, что ему, знающему человеку, не пристало попусту бередить себя таким нелепым и детским понятием, как любопытство.

— Я уже оброс вековой шерстью, — говорил он, когда Влад, не смея вечером сбежать на очередной сеанс приобщения к театру на четыре часа раньше, чем обычно уходил (официально он работал до шести, но на деле засиживался до девяти и более), звал его с собой. Поднимал краешки верхней губы и демонстрировал жёлтые резцы. — Не видишь, какие у меня бивни?

— Нет, — честно отвечал Влад.

— Значит, уже выпали, — говорил Виктор. — А всё от старости. Так что я, пожалуй, пропущу ход. Театра мне хватает и здесь. Не знаю, куда от него деваться. А ты иди, развлекайся. Надеюсь завтра увидеть тебя вовремя.

И неодобрительно качал головой вслед, слушая как за многочисленными, пропахшими потом и клопами, драпировками затихают шаги.