Пшеничная вдова

Глава 23. Перед боем

Остановились за милю до обрыва, несколько рыцарей поехали вперед. Чувствовался бриз с моря, даря мимолетную передышку вздохам. Строителей оставили в деревне, лошадей забрали — при всем желании им было не обогнать армию короля. По пути встретились несколько телег с древесиной, пешие строители и несколько конных инаркхов. Сир Родрик догнал последнего, со всей дури пришпорившего коня: тот свалился с одного удара меча, но погиб инаркх от меча Хуберта Ханнанбара — потребовалось пронзить его несколько раз. Никому не удалось скрыться, чтобы предупредить Безумного. Шум моря скрывал звуки, могшие выдать, но король рисковал.

— Я не знала, что здесь происходит, — сказала бледная, взбудораженная Исбэль. Пальчики ее дрожали, переминая складки на тревожном от ветра плаще. Смерти причинили много боли ее сердцу, но она предпочла мудро об этом промолчать, — В последний раз здесь было только море... — она всхлипнула, — и пара пылающий чаш...

— Я недоволен не тем, что вы привели нас сюда... — голос Реборна был так напряжен, что любой вскрик, всхлип или взгляд мог нарушить хрупкое равновесие и вызвать неудержимую лавину, которая обрушится на нее со всей силы северного холода. Исбэль была уверена в этом, — ...а тем, что скрыли правду. Ваша ложь подвергает всех опасности. Вы не оставили мне выбора — придется принимать бой. Какие мысли были в этой бедовой рыжей головке, когда вы это придумывали?

— Мыслей не было... только страх, — Исбэль не маялась угрызениями совести, вовсе нет. Напротив, испытывала радость, что сейчас Реборн занят предстоящим боем больше, чем мыслями о ее лжи. Могла ли она похвастаться этим, если бы сказала правду? Исбэль поежилась, но в этот раз не от холодного бриза. Она видела мертвецов в телегах, в которых еще вчера покоилась пшеница. Я поступила правильно, заключила она, его гнев строг и неуживчив, он не примет никаких оправданий. Так можно и головы лишиться… Однако, в следующий раз Исбэль решила хорошенько подумать, что будет лучше — правда или если не ложь, то правда не вся?

— И чего же вы боялись? — сдвинул густые брови Реборн, отстегивая с седла меч. Пора было облачаться в доспех, но сначала надлежало отправиться в разведку. Ему нужно было увидеть все своими глазами, чтобы понять тактику. — Страх лишает воли, нет в нем никакого смысла. Быстро же вы об этом забыли.

— В тот вечер... там, под луной... мне было так плохо. Мне очень хотелось оправдать отца. Хотя бы в своем сердце... — если не ложь, то правда не вся, решила Исбэль, — Но вы были так злы... я просто испугалась северного гнева. Что бы сделал король, узнав, что мой отец не просто нанял инаркхов, но и пустил Безумного на свои земли? — Исбэль опустила глаза, ветер согнал локоны на ее лоб. — Я знала об этом, но ничего не сделала.

Реборн помолчал, отметив про себя не доверять женщинам во время их недомоганий. Прежде чем уйти за сиром Родериком, он бросил из-за спины:

— Едва ли вы могли что-либо сделать.

А она всего лишь хотела, чтобы он загасил чаши и прогнал двух Жрецов, дурманивших население Веселки еще две весны назад. Под действием дурман-травы дети пухли, смотрели осоловелыми глазами, но не видели, не дергали ее за волосы, удивляясь их необычно яркому цвету, не радовались тропическим леденцам. Не целовали ее в щеки… Откуда ей было знать, что Безумный так крепко пустит корни? Исбэль смотрела в спину удаляющемуся Реборну, гадая, сколько же людей сейчас находятся там, на побережье. Он же не убьет всех, правда?

На горизонте выросла гора Перемен, высокая, одинокая и предвещающая окончание пути: значит, близится столица. Прекрасная в полуденных лучах, гора накинула на покатые плечи плотную белесую дымку — от горизонта до горизонта. Словно тогда, более четырехсот весен назад, когда недра ее только начали изрыгать шипящее нутро, а море закипело, выбрасывая на берега вареную рыбу.

Прислуга сгрудилась у телег с провизией, стараясь держаться подальше от трупов. Молоденькие пажи были бледны и молчаливы, у них не осталось бравурных речей для благодарных ушей смешливых девиц. Те в свою очередь стали удивительно тихи и с тревогой вглядывались в мутную даль.

— Хороши, бесовки, даже бездыханные хороши... — Уилл стоял возле телеги с Алчущими Жрицами и не мог оторвать глаз. Завернутые в плотную холщовую ткань, они все равно старались от нее избавиться: ветрами ли, тряской или какими другими неправдами, но тела их оголились, открывая взору груди, плоские животы и бедра. Король одним ударом срубил голову одной и разрезал горло другой: кровь запачкала ее щеки, стекала по грудям. Кровь была все еще теплой и текучей, словно у живой, а девушка закрыла глаза, будто уснула и оставалась прекрасна, словно русалка.

Уилл чувствовал жар от них, тела их еще не остыли, и видимо, остывать еще долго не собирались. Осторожно, Уилл, говорило ему чутье, посмотри на их молочную кожу — без единого укуса, без единого пореза... это все темные заклятия, согревающие их алчущие покровы и отгоняющие мух, осторожно, Уилл, прикоснешься и пропадешь. Но здравый смысл утонул в его штанах, оттопыренных налитыми чреслами. Подушечки пальцев закололо. Безумно захотелось коснуться бархатных грудей, пусть и в крови, пройтись по животу и тронуть все еще набухшие женские цветы, утопившие блеск во влаге желания, а потом проникнуть пальцами внутрь.

— На дальних рубежах в каждой армии есть по Алчущей, — сказал он пересохшими губами, не в силах оторвать глаз от вздернутых сосков.

— Это ты о чем? — спросил Бертон, приземистый, коренастый, повидавший виды солдат, он страдал от грибка ног и все время чесал сапоги о камни и траву. Похож на северянина он был только косолапием, и, если бы не это, даже в свои годы мог сойти за красавца, — Этих скоромников да розгами по спине с десяток раз. В каждой армии да по Алчущей! Ишь... Не для их ядовитых щелей росла моя кожаная мошна, ты, Уилл, как вернемся в столицу, лучше мокни свой хер в благочестивую шлюху и забудь про этих чудовищ.

Но забыть Уилл не мог — его рука сама потянулась к влаге цветов. Бертон оказался быстрей, запахнув грубую ткань прямо перед его носом:

— Побереги свои яйца, пока Безумный не сжал их еще сильней!

Уилл нахмурился. Не оттого ли король убил Жриц, что сам холоден к их прелестям, и не бывает у него того пожара, что полыхает сейчас у него в штанах? К счастью, в помутненном рассудке солдата нашлась здравая мысль не озвучивать свои размышления — отрезанным языком ему не обойтись, а голова ему нравилась, когда находилась на плечах. Уилл почувствовал острую несправедливость. Он отошел от телеги.

— Что плохого в весеннем обряде жизни? — сказал он с обидой в голосе, — Мы и дома отмечаем весенние праздники. Они угодны Воину.

— Воину угодно, чтобы ты в руках держал меч, — ответил ему с раздражением Бертон, — Чтобы взрастить урожай, нужно взять в руки плуг, а не скоромные сиськи. Как срамное не назови, оно и останется срамным скотством. С таким же успехом ты можешь отыметь козу!

Вокруг послышались смешки товарищей, проверяющих снаряжение перед битвой.

— Ребята, поглядите! — послышалось позади, прямо из телеги.

— Адова дюжина! — выплюнул ругательство Карпентар, долговязый, худощавый лучник, с таким же долговязым лицом и длинными, словно у барда, пальцами.

Бедра ее раздобрели, кожа пожелтела, лицо расплылось. Алчущая на глазах десятка людей превратилась в обычную деревенскую бабу далеко не первой свежести — косую, немного рябую, груди ее начали отвисать под грузом времени — все такие же полные, они потеряли свою упругость и оттянулись вниз. На дородных, бугристых от жира бедрах появилась густая черная поросль, в которой затерялся весь блеск. Тучная плоть раздобрелась так сильно, что в нее врезались золотые цепи, а рубины потонули под складками кожи. Что творилось со второй, той, что без головы, и говорить было жутко. Тление ее не остановилось, все больше и больше превращая ее в древнюю старуху. Тело ее иссохло, кожа пожелтела и покрылась пятнами, волосы на голове поредели, уносимые ветром и оставляя череп старухи практически лысым. Сила тлена оказалась настолько сильна, что превратила ее в мумию — из красоты на костяном теле остался только турнепсовый блеск, безуспешно пытавшийся удержаться на сухих от старости женских складках. Язык не поворачивался назвать их цветами, и даже сушеными фруктами — они походили на тухлую тушку потрепанного жизнью грызуна. К горлу Уилла подкатила тошнота.

— Ребята, а эта вроде еще ничего! — смеясь от живота, выпалил Толли, молодой светловолосый солдат, у которого рот рос в форме улыбки. Он возвышался над товарищами прямо из телеги и указывал на первую Жрицу, ту, что уперлась жиром в левый борт, на вид ей было около сорока весен, — Эй, Уилл! Ты еще не передумал? Я бы хотел на это посмотреть, но, так уж и быть, отвернусь!

Вокруг раздался громкий хохот более десяти глоток. Звуки унес сильный порыв бриза, а потом еще раз и еще. Он глушил смех диким свистом, хлестал по щекам и душам, не в силах успокоить лихорадочную дрожь предстоящего боя.

— Обожди, только найду голову второй, кажись, закатилась куда-то...

— Ааа!! — закричал Уилл, раскрасневшийся от дикого унижения. Воздух проткнул меч, в нем отразилось фиолетовое небо. Он не видел, куда полоснул в первый раз, но пальцы почувствовали удар, а ветер подхватил звон металла.

Бертон преградил путь его мечу. Он держал свой, в больших медных глазах его плескался гнев:

— Уймись, олух!

— Подходи по одному! — кричал Уилл, — Я? Козу? Этих... этих?! — захлебывался он, не в силах найти слова, — Каждому в глотку запихну его смех! Вот этим вот лезвием! — кричал он, тряся мечом.

В этот момент он почувствовал сильный толчок под гузно, а в следующее мгновение уже уткнулся носом в свежую весеннюю траву. Твердым ударом двуручника Драйзер Хардкор, старшина отряда, выбил меч из рук Бертона. Хардкор навис грозный скалой над Уиллом, вонзив острие меча в траву, порвав ее и войдя дальше — в твердую прибрежную землю, давно упрочненную ветрами:

— Могу я спокойно поссать, чтоб вы глотки друг другу не перегрызли? — спросил он на удивление спокойно, сложив ладони на круглый набалдашник, — Знаете, как сложно ссать при таком ветре, ребятки? Эх! Этот скабрезный Бог умудряется нас рассорить даже через мертвецов. Ты, да — ты! Не бойся, Уилл, получить кулаком по морде успеешь и во время боя. Вставай, да прибереги свою ярость для Безумного. Вы все, слышите?! Его храмов на всех не хватит, второй раз удача нас не найдет. Может, сбренькает про нас потом что-нибудь заезжий трубадур. А что? Недурно.

С этими словами Хардкор прошелся до телеги, критичным взглядом осмотрев раздобревшую Жрицу. Окончательно запахнув ткань, плохо сходящуюся на ее жирном теле, он скептично цокнул:

— На тещу мою похожа.

Храм прятался на побережье за стеной скал, словно за непробиваемой броней. С одной стороны море, с другой — крутой обрыв, зияющая дырой каменистая арка слева, сквозь нее свистел ветер и прыгали волны, словно цирковые лемуры. Справа вилась небольшая дорога, ведшая вверх, на материк, по ней едва ли могла проехать телега, запряженная одной лошадью. Ступени храма покоились на массивной каменной плите, в свое время сточенной каменотесами — она уходила далеко вниз, сливаясь основанием со скалой, отчего прибежище Безумного походило на громадный каменный корабль. Две гигантские чаши у высоких врат, наверное, не уступали размером парочке королевских карет — в них легко могло поместиться по молочной корове. На одиннадцати ступенях к вратам лежали приливные водоросли, которых не счищали никогда, а купол сверху имел огромную дыру — рот двуликого сатира, но лицо его мог разглядеть разве что сокол с высоты птичьего полета. С чаш валил фиолетовый дым.