Пшеничная вдова

— Вы думаете так же, как этот человек? — громко спросила она их, но в ответ получила только затравленное молчание. Бабы отгоняли хныкающую ребятню, кое-кто прятался за спинами более смелых, но их было так много, что начала пятиться вся толпа, — Значит, так вы отвечаете на мою любовь? Пшеничная вдова никогда не родит дитя, никогда не станет матерью! Так вы думаете?! Разносите гнусную клевету — в ней нет ни капли правды! Или королева знает менее, чем этот мужчина?! Отвечайте!

— Отвечайте, когда королева спрашивает! — взревел Родрик и вынул меч из ножен. Исбэль не двинулась с места.

Толпа вздрогнула, охнула. Вперед вывалился старейшина. Споткнувшись, он чуть не упал:

— Не слушайте его! Он пьяница и дурак! — тяжело дыша, выпалил он, на вид ему не исполнилось даже весен тридцать. На нем был серый кафтан и рубаха, подпоясанная вышитым кушаком. Старейшина, несмотря на возраст, был абсолютно сед, Исбэль не помнила, был ли он таков в начале их визита, — Тупица даже имени-то своего не помнит, жрет брагу, днями не просыхает, — выдохнул он.

— Да! Да! — начали ему поддакивать отовсюду, — Нагонит с лисичек бормотуху и хлещет без продыху! — тут подключились визгливые бабы, в воздухе затряслись кулаки, — Совсем ум растерял, скотина!

— Вы допустили, чтобы просочилась гадкая ложь. Оскорбила короля и королеву, осквернила этот день. В этом есть и ваша вина, — громко говорила Исбэль, а ее волосы начинали гореть, — Но я не хочу смерти в пшеничный день! Поэтому молю короля о пощаде. Молите и вы.

Реборн подошел ближе, и его взгляд был похож на заточенную сталь. Вот он — голос народа: уста дурака и пьяницы не знают страха, поэтому говорят только правду.

— Пощадите дурака! — крикнул старейшина, двинувшись вперед. Ноги его увязли в грязи, и он не удержал равновесие, запнулся ногу о ногу и полетел на короля.

Реборн встретил его размашистой оплеухой. Старейшина отлетел и уткнулся лицом в грязь. Послышались робкие смешки, очень быстро переросшие в откровенный хохот. Кажется, все мгновенно забыли, что только что намечалась казнь. Подняв лицо с налипшими комьями грязи и немного куриным пометом, деревенскому главе ничего не оставалось, кроме как обескураженно хихикнуть.

— Отрезать ему язык, чтобы не болтал всякое! — крикнул кто-то из толпы и тут же затих. Старейшина вздрогнул, не поняв, про кого это, — Да! — тут же подхватил кто-то оживленно, — Отрезать язык! — послышалось радостное отовсюду, — Он ему все равно не нужен! Бражку пить можно и без него!

— Родрик, — позвал Реборн, и начальник стражи снова схватил мужичка, не живого, ни мертвого, уже давшего хорошенько в штаны.

Охотник на слова перекочевал из рук в руки и повис в железной хватке северянина, словно щенок:

— Отлично, — холодно сказал Реборн, — Пусть сделают это сами, — и бросил мужика в толпу.

На него тут же навалились, кто-то заехал болтуну кулаком под глаз, кто-то рванул за штанину, и та отлетела. Деревенский кузнец, доселе возвышавшийся над толпой, почти ростом с Беккета, куда-то испарился, на удивление быстро вернувшись с щипцами и калеными ножницами.

Герда неистово лаяла, не слушая ничьих команд, кроме хозяйских, но хозяин ее упорно молчал. Лютый, лениво протрусивший к сельской заварушке, присел рядом с Реборном и зевнул так широко, что стали видны все его клыки — белые, острые как кинжалы. Пасть захлопнулась. Реборн пустил пальцы в холку Лютого, крепко сжав в кулак шерсть своего любимого пса. Тот оставался сонливо спокоен, совсем никак не среагировав, хоть шерсть его и натянулась до острой боли. Лорда Лонгривера обмахивали его пажи, тому поплохело еще в самом начале.

Толпа расступилась, старейшина бросил наземь пень. Его пнули, тот взлетел и встал как надо. Мужики держали пьяницу, начавшего брыкаться:

— Тихо, дурень! Не язык так жизнь, благодари короля, что башку твою дурную на плечах оставил, — кричал ему кто-то, но мужик не слышал, только с ужасом наблюдал, как к нему приближаются каленые ножницы. Блэквудская сталь их была красна, но уже начала остывать, с нее струился пар.

Исбэль стояла рядом с Реборном, высоко подняв голову и не двинулась ни с места, только когда болтуну раскрыли рот и вытащили щипцами язык, крепко зажмурилась.

— Когда завтра проснется от хмеля, то не обнаружит в своем рту язык, — сказал Хуберт Кальвину, задумчиво почесывая пучок бороды на подбородке и глядя на язык упавший в грязь, словно сбежавшая из рук устрица, — Слушай, а с чего он там брагу настаивал? Кажется, с лисичек?