Главред: назад в СССР 4

Глава 13

Наутро выяснилось, что я очень легко отделался. Надышался, конечно же, но не смертельно. А вот Котенок, оказывается, лежит в реанимации. Остальным тоже непросто, однако терпимо.

И ведь что самое неприятное — мы с Зоей выпали из обоймы, и бремя подготовки обеих газет легло на Бульбаша с Бродовым. А вернее, зная Арсения Степановича, на одного только Виталия Николаевича. Он, конечно же, выдюжит, но напряжение будет адское. А еще аудиогазета, познавательные короткометражки! Столько всего может накрыться медным тазом из-за вчерашней диверсии!

— Завтрак! Завтрак! — в коридоре раздался зычный голос санитарки.

Моими соседями по палате оказались Растоскуев, Валетов, Сеславинский, Варсонофий и Вася Котиков. И если комсомолец с директором ДК были мне приятны, а священника я терпел, то депутат с городским чудиком явно попьют из меня обедненной на кислород кровушки.

— Дернула меня нелегкая пойти на это ваше собрание, — в очередной раз проворчал депутат Растоскуев. — Лежал бы сейчас дома, а не с вами в одной палате…

— А вы чем недовольны, товарищ? — спросил его Котиков. — Мы тут, вообще-то, все пострадали. А некоторые в реанимацию попали…

— Котенок — это вы? — прищурился Растоскуев. — Ах да, простите, вы Котиков. Развели тут, понимаешь.

Мы с Васей переглянулись, Сеславинский тяжело вздохнул, Варсонофий принялся молиться, а Валетов, как выяснилось, умудрился где-то достать свои проволочки. И теперь под грозным взглядом санитарки внушительных габаритов, разливавшей из половника жидкую манку, проверял палату на наличие геопатогенных разломов.

— Электрон Сергеевич, — я обратился к Валетову, приняв от санитарки тарелку с кашей и благодарно кивнув. — Сядьте и поешьте спокойно.

— Нормально, — «контактер» выдохнул, убрал проволочки и только тогда посмотрел на меня. — Фон ровный, опасности нет.

— Вот и отлично, — улыбнулся я, пристраиваясь на краю койки.

Есть было жутко неудобно, потому что не было столика — вместо него приходилось использовать прикроватную тумбочку. Вообще-то, конечно, в отделении столовая есть, но нас пока держат на строгом режиме. Надеюсь, что это ненадолго.

За завтраком все молчали. То ли не хотели провоцировать Растоскуева, то ли просто пребывали в задумчивости. А потом стало не до разговоров — начался обход, и наша палата как раз была первой на очереди. Осматривал доктор Полуян, улыбчивый армянин, который сыпал остротами, пытаясь разрядить обстановку в нашем временном пристанище. Иногда получалось смешно, иногда не очень, вот только обход в итоге пролетел быстро. Как и весь оставшийся день, занятый обследованиями и процедурами.

А еще выяснилось, что надышаться дымом — это не простуду словить. Это я поначалу бодрился, потому что не сталкивался никогда. На самом же деле все перерывы между нехитрыми больничными делами я в основном валялся на койке, ощущая себя грузчиком после тройной смены. Видимо, организм получил какой-то толчок на нервах, из-за чего я и прыгал как козел, после чего силы окончательно покинули мое тело. И вот тут мне стало немного страшно.

Еще вчера я был здоровым сорокалетним мужиком, тренированным и активным. Ходил в качалку, бегал по несколько километров, примеривался к лыжам. И вот вдруг одно внеплановое происшествие, которое откинуло меня даже не к прежнему обрюзгшему Кашеварову… Нет, я словно бы постарел лет на тридцать! Какое же это отвратительное ощущение, когда ты заправляешь постель, потея и шумно дыша. В висках ломит, в глазах режет, растрескавшиеся губы слипаются. И сердце колотится так, будто в желудке плещется литр крепкого вьетнамского кофе, а ты крутишь «солнышко» на турнике.

— Это нормально, Евгений Семенович, — успокаивал меня Полуян. — Сегодня чувствуете, что вам семьдесят, а после выписки снова забегаете, как задорный вьюноша! В больнице, знаете ли, и стены помогают!

Потом доктор узнал, что моя невеста — Аглая Ямпольская, и тут же заверил, что «такая женщина одним своим существованием за неделю на ноги поставит». А то и дней за пять. Оказалось, что они с Полуяном вместе учились в калининском меде, чему я на самом деле не удивился, зная о тесности врачебного сообщества. И по теплой грустинке в глазах Гагика Саркисовича понял, что он в молодости испытывал к Аглае недюжинную симпатию.

Сама она ко мне забежала после рабочей смены, вызывав в нашей мужской палате долгожданное оживление — от ворчания Растоскуева уже впору вешаться было, но тут и его проняло. Прилизал редкие волосы, поправил больничную пижаму и сделал вид, будто читает газету. И только Вася Котиков молча лежал на боку, лишь изредка реагируя на какие-то наши реплики. Я его понимал — Зоя тоже пострадала и лежала в женской палате, увидеться они не могли, потому что его девушка еще больше нуждалась в покое. От этого поэт-комсомолец грустил.

Откровенно говоря, ко всем нам никого не пускали, это Аглая лишь ненадолго воспользовалась своим белым халатом. И быстро ушла из соображений деликатности, хотя за ее напускной строгостью было видно, что она не против остаться подольше. Но мы оба с ней понимали, что так было бы неправильно.