Я знаю ночь

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Женщины сидели на свежескошенной траве и смотрели на закат. Разговаривали вполголоса. Становилось прохладно, и они плотнее прижались друг к другу.

— Андрей Федорович рассказывал мне про слепого музыканта. А теперь сама читаю эту книгу, — спокойно говорила Вера. — Все-таки он один такой на всю войну.

Ей никто не ответил, и она продолжала:

— Вот здесь пишут, что раньше на Украине слепые бандуристы были. Говорят, что в военных походах участвовали...

— Добрая ты моя, — вздохнула Ирина Фалькова. — Тех бандуристов не поставишь рядом с нашим Бойковым. Он сильнее. Да и время другое: война всю землю зажгла. Нам вот пришлось воевать...

— Другая баба мужика за пояс заткнет, — усмехнулась Антонова.

— А я скоро с вами расстанусь, — неожиданно вставила Поля Лагода.

— Не выдумывай, — недовольно проговорила Фалькова.

— Привыкла к вам, родными стали, — не обратила внимания Поля на слова подруги. — Давайте условимся: закончится война — обязательно будем навещать друг друга. Мы теперь что сестры.

— Погоди, — остановила ее Фалькова, — ты толком расскажи — почему расстанемся?

— И правда, почему? — вмешалась Антонова.

— Дорогие мои, ох, уеду, — Лагода вздохнула и лукаво улыбнулась. Заговорила быстро, полушепотом. — Стану матерью скоро... Сын будет. Обязательно сын и на отца похожий.

И тут подруги вспомнили, как месяца три тому назад Лагода ездила в Ленинград. Там после госпиталя неделю отдыхал ее муж.

— А кончится война — соберемся у меня. Пир устроим — закачаешься. Все сразу будет: и свадьба, и рождение сына, и победа. Придете? — шептала Поля.

Ее перебила Тихонова.

— Нашла время. Воевать нужно. Победа? Где она — твоя победа?

Но Курмилева, сидевшая рядом с Полей, притянула ее голову к себе.

— А я верю — все будет. Поля, золотая моя, — и сама уткнулась ей в грудь.

Женщины затихли. Где-то далеко-далеко в ленинградской стороне загудело. По безликому небу пробежал бледный прожекторный луч. Он будто хотел остановить наступление вечера. Прошмыгнула, пискнув, какая-то запоздалая пичужка. Потянуло сыростью. Трава под ногами стала мягче. Но женщины не уходили: сообщение Поли взволновало их.

— Счастливая... Матерью станет, — смотря перед собой, после долгого молчания сказала Ирина.

— Раньше нас домой возвращается, — вдруг мечтательно, нараспев проговорила Ольга.

— А я вот и не знаю — сумею ли жить после войны в Ленинграде, — грудным голосом сказала Вера Тихонова. — Вот Ольга — вологодская. Она не испытала блокады. Мой сын от голода умер... А меня запах горящих складов душит... Ленинградцы помнят этот дым... Этот сладкий дым...

...Немецкая авиация налетела на Бадаевские склады и подожгла их. День и ночь жадно пожирал огонь муку и масло, сахар и крупу. Продовольствия в городе стало еще меньше. А когда голод вошел в квартиры, сотни, ленинградцев через весь город потянулись к месту пожарища. Ходила туда и Вера Тихонова. Вырубила кусок смерзшейся земли и принесла домой. На горячей сковороде земля оттаяла, комната наполнилась вкусным запахом. Вера брала прожаренную землю и ела. Но голод не проходил. В желудке сосало, начиналась тошнота...

— У меня до сих пор жженая земля вот здесь стоит, — Тихонова показала на горло. — Город будет постоянно напоминать об этом, — закончила она рассказ.

В это время подошел старший телефонист Коляда.

— Вера Дмитриевна, про ужин-то забыли.

Только теперь женщины почувствовали, что проголодались.

Последним в землянку пришел Андрей. Он подменял Бондаря на дежурстве. Получил ужин и вышел. Примостился за столом на дворе. Через минуту к нему подсела Тихонова. Андрей поднял голову, Вера предупредила:

— Это я, — в голосе слышалась просьба. — Не помешаю?

Хотя от речушки тянуло сыростью, вечер не был колодным.

«Рано или поздно, а разговор с Верой должен произойти», — подумал Андрей, ожидая, когда заговорит Вера. Ее присутствие смущало Бойкова. Звякнула ложка, он отодвинул котелок.

— Я принесу вам чаю. Можно взять котелок — помою? — спросила Вера.

— Не нужно, спасибо, — отозвался Андрей.

— Вы будто сердитесь на меня, — снова нерешительно проговорила она и придвинулась ближе к Андрею. Он почувствовал глубокое дыхание Веры и тепло ее тела. Явилось непреодолимое желание узнать, как она выглядит. «Проявляет ко мне чуткость. Наверное, потому, что слепой... А все же, какие у нее глаза, лицо? Не знаю даже рук ее — нежные они и ласковые, или огрубевшие и сильные от работы?»

Уже сколько лет Андрей не видит женского лица. Смутно представляет вообще красоту женщины. В отрочестве не понимал ее. Только Валя Иванова оставила след. Но с ней связано и другое — вечная темень. Они стоят рядом — первая любовь и трагический день...

— За добро не сердятся, Вера... Откуда вы взяли, — наконец произнес Андрей.

— Будто сторонитесь меня, — ответила она и опустила голову.

Он ждал этих слов. Готовился внутренне к ним и все же они встревожили.

— Простите, Вера. Мне трудно говорить правду, — запинаясь, начал он. Женщина поняла его по-своему:

— Говорите, говорите, — сказала она, перебивая Андрея.

— Зачем вы... Почему вы для меня делаете больше, чем для зрячего? Погодите, — он передохнул. — Я слепой и с этим свыкся... Поначалу принимал помощь, чтобы не обидеть вас... Если же вы жалеете меня, — Андрей взмахнул рукой, — к черту!

В наступившей темноте Вера видела неясный профиль слепого. Он прямо держал голову.

— Зачем так, Андрей? — робко и в то же время с чувством заботы спросила женщина.

— Если нет, — прошептал Андрей и повернулся к Вере, — если нет... Мы люди взрослые... Нужно выяснить все до конца...

— Не надо так, Андрей... Федорович, — она дотронулась до Андреевой левой руки. Он машинально прикрыл ее правой и не отпустил. — Мне так хочется сделать для вас хорошее...

Бойков услыхал не только то, что говорили ее слова.

Суровость в его душе надломилась, и он заговорил мягче, тише.

— Я понимаю, вам трудно... Нелегко и мне... Как бы ни огрубел человек, но чувства его живучи... Я огрубел... Ожесточился. В войну особенно. А вот жизнь полюбил еще больше... Людей. Я сильный этой любовью. Жалость — не по мне... Женская жалость —• особенно. Она бывает обманчивой...

Андрей недоговорил. Загудел рельс, и у леса отозвалось эхо:

— Тре-во-о-ога-а!

Бойков рванулся. Упала палка. Поднимать не стал. Побежал. Верину руку не выпускал. Казалось, она упирается, а он тянет ее к прибору. Так и прибежали вместе.

Бондарь был уже на звукоулавливателе. Сказал, что ночь темная и звездная. Прибежали остальные бойцы. Андрей начал медленно поворачивать маховик и вслушиваться в небо. А в голове стоял взволнованный голос Веры Тихоновой. Она и здесь была рядом — корректировщик азимута. Бойков ощущал неловкость, и все же такой разговор должен был произойти.

Что-то, едва уловимое, пощекотало ухо. Андрей напрягся. Повернул на пол оборота маховик: раздался шелест, словно муха пробежала по бумаге. Потом сильнее. Ага, начинает беспокоить затылок. Пока легко. Нет, шум нарастает. Вот уже комариный зуд. Самолет? Да, немецкий.

— Цель поймана! — крикнул Бойков.

Готовчиков от звукоулавливателя побежал на пульт управления. На позиции — гнетущая тишина. Слышно как в овраге бурчит агрегат. Доложил о цели Бондарь. Корректировщики спокойно совмещают стрелки. На пульте высчитали скорость и дальность самолета. Враг шел прямо на точку. Андрей слышал гудение уже не одного самолета. Затылок болел от рева фашистской армады. Немцы решили обрушиться на город неожиданно. Надеялись, что воздушная защита Ленинграда усыплена их молчанием.

Далеко слева заметались прожекторные лучи. Над позицией висела чернота. Небо стонало. Словно от тяжелого гула потускнели звезды. А может, их просто закрыли вражеские самолеты.

Координаты, полученные на приборах, передавались на КП зенитных дивизионов. Их сообщала Фалькова по телефону прямо с пульта управления. Бойцы точки знали, что по их данным зенитчики уже навели стволы орудий в сторону бомбардировщиков. Нужно точно определить, когда открыть луч. Нервничала у прожектора Антонова. Ей чудилось, что самолеты летят уже над самой головой. Еще секунда промедления и будет поздно. Почти одновременно с Готовчиковым она крикнула:

— Луч!

Удивилась: световой столб лег наклонно. Он попал точно в цель. Однако самолет не пытался выйти из луча — шел уверенно вперед. А батареи молчали. Теперь выжидал зенитный дивизион. Секунда, другая, третья...

— Четвертая! Чего молчите? — не стерпел Готовчиков. — Стреляйте!

Казалось, проходят не часы, а мгновения. Секундомер в его руках отсчитывал: раз, два, три... И залп всколыхнул землю. От неожиданности Ирина легла на аппарат.

— Как будто горит, — услыхала она Готовчикова.

Дивизион снова дал залп. Андрей ощутил глухие удары в затылке. Они прерывали звук моторов, в их гудение врывался свист снарядов, треск рызрывов. Они мешали вести за целью, и все же Бойков не упускал ее.

Фалькова с трубкой у уха посмотрела вверх: в небе возникали большие огненные капли и потухали. Видимо, снаряд попал в зажигательные бомбы и они, воспламеняясь, вываливались из самолета.

— Поиск! — закричал старший сержант.

Но Бойков уже ясно различал завывание другой немецкой машины.

— Есть! — отозвался он.

На миг прожектор погас и снова выстрелил в небо. В ярком свете проявился немецкий бомбардировщик. Вспыхнули прожекторы-сопроводители. Они цепко схватили врага в гигантские клещи. Частые светлячки разрывов заполнили небо. Вспыхнул еще один самолет. Новый гул потряс землю: немцы сбрасывали бомбы. К их разрывам прибавился тяжелый треск. Фашисты начали обстрел из дальнобойных орудий. Ориентиром служили прожекторные лучи и зенитные вспышки.

Над головой взвизгнули осколки. Сердце Готовчикова сжалось. «Нас достали, сволочи. Устоят ли девчата?»

Бомбы и снаряды рвались спереди и сбоку. Огромные огненные объятия подбирались к горсточке людей.

—Товарищ командир, — Ирина дернула Готовчикова за гимнастерку. Проговорила хрипловатым голосом: — связи с КП нет. Не отвечают.

— Доложи Коляде. Сама на линию. Быстро! — прокричал он ей в самое ухо.

Ирина вскочила и побежала. Ее встретил Коляда:

— Знаю. Вот катушка. Я тут займусь...

На какое-то мгновение прекратился обстрел, и затихли самолеты. Но через секунду в уши Андрею ударил новый гул моторов, и он доложил о цели.

Вскоре Готовчикову показалось, что прожекторный луч со страшным треском рассек темноту. Донесся приглушенный вскрик со звукоулавливателя. Старший сержант бросился туда. Подбегая, увидел, что Бойков сидит на месте, а Бондарь поддерживает Веру. Готовчиков торопливо разорвал санитарный пакет. Помог уложить Веру на землю.

— На место! Я здесь, — тихо сказал Бондарь.

Тихонова была без чувств. Повернул ее на бок. Гимнастерка на спине в крови. Разорвана чуть пониже левой лопатки. Вдруг почувствовал, что Тихонова обмякла, потяжелела... Осторожно повернул ее на спину и медленно пошел к пульту управления. Не слышал, как небо гудело от разрывов. Недоуменно смотрел вверх. Там, в прожекторных лучах, поблескивал вражеский самолет. Он был тонкий, будто лезвие перочинного ножа.