Экземпляр

Костя уже основательно замерз и продрог, пока смотрел на девчонок, да к тому же Левандовский уже давно сердито зазывал их всех в салон, мол, пора уже ехать, нечего бензин впустую тратить. А Косте все не хотелось расставаться с этим печальным мгновением, полным совершенства, и перепрыгивать в новое, где все уже будет по-другому. Дул сырой октябрьский ветер — тот самый ветер, который забирался, точно вор в ночи, во все подворотни и дворики Воскресенска-33, тот самый ветер, который сметал сухую листву с тротуара на Мичурина, и полировал, точно морскую гальку, булыжники на разбитой Фестивальной, и шелестел объявлениями «куплю квартиру в вашем районе» на фонарных столбах, и колебал вывеску заброшенной парикмахерской на Рыбакова. Этот ветер знал многое, если не все, но предпочитал никому ни о чем не рассказывать.

— Ну, докурил? — уже и Ясмина начала торопить Костю, который зазевался, точно голубь на морозе. — Садимся уже, колотун на дворе адский.

Адский, невольно согласился Костя. Адский, как и все в этом крохотном, точно молекула безысходности, городе. Костя неловко — руки совсем одеревенели — забрался на заднее сиденье лимузина, понимая, что сейчас этот дурацкий пиджак помнется так, что его уж точно придется выбрасывать, и захлопнул за собой дверь. Рядом с ним сидела Ясмина, и он чувствовал кожей, чувствовал через плотную брючную ткань обжигающий холод, исходящий от безупречной покойницы. Впрочем, этот холод (Костя к такому давно уже привык) не причинял никакого дискомфорта, он скорее даже возбуждал. А над городом висела ночь — холодная, звездная, как на картине безумного голландца, бесконечная, прекрасная и ужасная одновременно.

Тронулись, поехали в никуда по ухабистой Фестивальной, где щербатая мостовая способна была убить любую, даже самую крепкую подвеску. За окном мелькнула Костина девятиэтажка с теплыми огонечками окон. Впрочем, в квартире на шестом этаже свет погас и уже никогда не зажжется. Ночь обещала быть долгой, но увлекательной.