Олимп, штат Техас

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Питер едет домой обедать и улыбается — вспоминает утро, Марча на кухне, они все завтракают вместе. Пока Марч отсутствовал, он не замечал за собой особого расстройства по этому поводу; впрочем, он знал, что легко может внушить себе что угодно, поди пойми, правда оно или нет. И вот сейчас, когда сын вернулся и он явственно чувствует по этому поводу облегчение, можно сделать мысленную заметку: настроение поднялось. Собственное несчастье всегда лучше осознавать задним числом. Но вот он подъезжает к дому, видит фургон ветеринара, и на душе делается муторно.

Он как можно беззвучнее захлопывает за собой дверцу, хотя прекрасно знает: Юна всегда вслушивается, не подъезжает ли машина. Если не очень занята. До Питера доходит; ощущение это, ввинчиваясь в мышцы плеча, заставляет его стиснуть кулаки — от ревности. Ревность стремительно перерастает в гнев, направленный на Юну, на этого нового человека, на то, что их болтовня вчера за обедом пробудила в нем все это. Превратила его в буйнопомешанного.

Когда он в последний раз испытывал подлинную ревность? Лет тридцать тому назад. Если твоя жена постоянно рвет и мечет от ревности, трудно усомниться в ее преданности. Поднявшись на крыльцо, Питер слышит ее смех. Не смех-заигрывание, который ему еще порой удается у нее вызвать. Это полнозвучный, горловой смех. Питер знает, что это должно бы его успокоить, а вот поди ж ты. Он входит и обнаруживает, что Юна с ветеринаром сидят на высоких табуретках у противоположных концов стойки. Оба поворачиваются к нему, оба все еще улыбаются, и плечи у Питера деревенеют сильнее прежнего — он видит, что жена опять ела без него, опять села за стол не с ним, а с этим человеком.

Не будет он проявлять ревность. Ее это слишком обрадует. Что бы там у них с ветеринаром ни происходило, она станет это подогревать, только чтобы его раздосадовать. Поэтому он улыбается и спрашивает:

— Закончили с телятами? Утро для этого самое подходящее.

— Готово дело, — подтверждает Юна. — Давай. Садись на мое место. Сейчас что-нибудь принесу.

Но Питер не хочет садиться. Он стоит рядом с высокой табуреткой, наслаждаясь колоссальной разницей в росте, которая ставит его над ветеринаром. Ему прекрасно видно ветеринарскую лысину. На кухне пахнет скотом, причем запах этот исходит и от этого потного мужчины, и от его потной жены. Это его тоже смущает, хотя причину он сформулировать не в состоянии. Так что он садится и спрашивает у ветеринара, какие у того планы на остаток выходных, — ответы его совершенно не интересуют.

Юна слушает, как журчит речь Коула, время от времени прерываемая вежливыми вопросами ее взбешенного мужа, и с трудом сдерживает желание замурлыкать себе под нос. Она вытаскивает еду из холодильника и не переставая гадает, почему это ей вдруг стало так хорошо.

Представления Юны о любви всегда строились на ложных посылах — ложных настолько, что пора бы уже составить совершенно обратные прежним, пусть они в кои-то веки окажутся истинными. Оглядываясь назад, она понимает, что самым ложным представлением было то, что истинная любовь дарует удовлетворение, и оно застилает собой все остальное. В этом представлении Юна винила книги, которые читала с десяти до шестнадцати лет, хотя могла бы винить и себя за то, что не заметила: изображенное в книгах не имело ни малейшего сходства с единственным примером брачных отношений, который ей довелось видеть в действительности: отношениями ее родителей. Юна тогда пришла к выводу, что беда тут в их чисто человеческих недостатках, а не в сущности любви. Тогда она еще не постигла, что, поскольку любовь есть творение двух людей, а у людей всегда есть недостатки, значит, и любовь по сути своей не без изъяна. Ну а теперь усвоила это твердо.

Еще одно представление, возникшее почти одновременно с первым, но даже за несколько десятков лет не утратившее силы, состояло в следующем: любовь — снадобье. В первые несколько лет брака само присутствие мужа рядом, а порой одна лишь мысль о нем заставляли сердце биться сильнее, наполняли неистовой энергией. Ей не сиделось на месте, хватало нескольких часов сна. И даже когда первая лихорадка прошла, у Юны приключался новый приступ всякий раз, как она подозревала мужа в измене. К сожалению, это означало, что любовь и гнев переплелись в ней так тесно, что уже и не распутаешь.

Она засовывает кусок холодной грудинки — ломтики по краям оторочены белым жиром — в микроволновку, идет в кладовую за хлебом. Это чувство — доказательство того, что она все еще любит Питера. Ни один другой мужчина никогда не вызывал у нее подобных чувств. А значит, что бы там она ни испытывала к Коулу, это нечто другое. Не похоть, потому что похоть будоражит особым образом. Не узнавание родственной души: она почти уверена в том, что у них с Коулом не так много общего — в смысле темперамента, прошлого, интересов. Больше всего ее озадачивает то, что чувство не вызывает у нее прежнего неистовства. Стоя рядом с Коулом и даже прижимаясь к нему, она испытывает спокойствие, какого не испытывала никогда. И вот сейчас ее обуяло изумительное, беспочвенное чувство благости. Мир нравится ей больше прежнего. Она сама нравится себе больше прежнего. Даже муж нравится больше прежнего.

А может, она просто хватается за любую соломинку, занимается самолечением, чтобы снять симптомы того, что оказалась то ли в фойе, то ли в зрительном зале еще до того, как актеры выйдут на сцену. Вот только давать будут спектакль, по ходу которого семья Гепа может распасться, мир ее младшего внука — перевернуться вверх дном, всех остальных членов семьи заставят принять ту или иную сторону — если Марч не надумает исчезнуть снова. Тут уж всяко проще счесть, что мир — славное местечко, а на тревоги проще не обращать внимания.

Юна ложкой намазывает на хлеб соус для барбекю, кладет сверху дымящуюся грудинку. Ставит бутерброд перед мужем, подтягивает к себе табуретку, присоединяется к мужчинам.