Олимп, штат Техас

ГЛАВА ВТОРАЯ

— Когда я в человеколюбивом настроении, говорю себе: «Питер тринадцать лет живет в трезвости. Только не в смысле спиртного, а в смысле других женщин».

Юна и Коул Догерти сидят на балконе — день довольно пасмурный, можно не прятаться в тень — и пьют чай со льдом. Всего одиннадцать утра, но они оба потные и перепачканные — много часов возились с телятами. Юну не волнует, когда Питер вернется домой. Не волнует, как она выглядит (растрепой) и пахнет (коровой). Ей приятно не то, что она флиртует с почти незнакомым человеком. Ей приятно, что, не чувствуя к нему никакого влечения, она вольна говорить в открытую — вернее, так ей кажется. Настоящих друзей, с которыми можно пооткровенничать, у нее не так много. Знакомые женщины делятся на три категории: одни ее жалеют, другие осуждают, третьи жалеют и осуждают. Кроме того, после вчерашнего разговора возвращаться к пустой болтовне все равно что набивать живот фастфудом, когда тебе предлагают нормальный обед из пяти блюд.

— Сомневаюсь, что в городе таких размеров есть группа «Анонимные сексоголики», — замечает Коул.

— Верно. Анонимность и городок таких размеров — две вещи несовместные. — Стакан Юны пуст, она позвякивает кубиками льда. — Да и проблема Питера, в принципе, не в этом.

— Тринадцать лет — а вы все говорите в настоящем времени?

— А разве не правда, что алкоголика окончательно излечить невозможно?

— Правда. — Коул вытягивается в кресле, раскинув ноги, свесив руки. — Когда это началось?

Юна никогда еще не рассказывала об этом чужому человеку. Если о похождениях Питера и поминалось, то лишь околичностями: слушатели знали все подробности и говорить впрямую не требовалось. Для нее обиднее всего то, как она сама выглядит в свете этих фактов, насколько они омерзительны. При этом у нее нет потребности ничего утаивать. Более того, она будто выдумывает историю на ходу, развлекает собеседника, а не обнажает свою рану.

— Первая история длилась пару месяцев, перед самой нашей свадьбой.

Коул присвистнул.

— Хуже того, с точки зрения Питера, она вообще не считается, потому что секс был до брака. — Юна перегибается через стоящий рядом стол, берет кувшин с чаем, заново наполняет стакан себе, потом Коулу. — А как по мне, так очень даже считается, причем по очевидной причине. Равно как и потому, что ребенок-то родился уже после нашего брака.

— Блин, — удивляется Коул.

— За два месяца до Теи. Зовут его Берк. Даже если для Питера он не в счет, для меня это самое невыносимое оскорбление. — Она умолкает и удивляется тому, что не чувствует боли.

— А вам тяжело видеть этого Берка?

— Да мы его редко видим. — Хотя Юна помнит почти каждый случай: младенца на руках у матери на другой стороне ящика с арбузами в продуктовом отделе; детсадовца, топающего мимо ее машины, пока она ждет возле школы; долговязого парнишку с улыбкой Питера в шапочке выпускника — сидит четырьмя рядами дальше отличницы Теи. — Мать его была замужем. Муж знал, жену простил — он тогда в армии служил, в Европе, — и Берку тоже сказали, когда он подрос. Они с Питером иногда разговаривают, но Берк никогда не стремился узнать Питера ближе. Он теперь в Хьюстоне живет, с женой и детьми. — Думая про Берка, она не может не думать про Тею, про тот день, когда Тея все выяснила, про то, что досада, которой полагалось бы вылиться на Питера, досталась Юне. — Джо вас не посвятил во все местные сплетни? Бриско по этой части, как правило, в верхних строчках рейтинга. Мы не то чтобы богатые, но в наших краях состоятельнее большинства. А в маленьких городках принято считать, что деньги и грехи обратно пропорциональны друг другу.

— У ветеринаров свои сплетни, — говорит Коул. — Про вас Джо мне ничего не рассказывал, потому что вы никогда не делали никаких глупостей со своим скотом. — Он ухмыляется.

— Ну а вы? Как у вас с пропорциональностью грехов?

— Первый свой брак я сам разрушил. Тоже, увы, через измену. Второй брак разрушил меня: мне самому изменили. К тридцати пяти годам усвоил урок. И с тех пор пребываю в состоянии счастливой серийной моногамии, но без всяких брачных обетов.

— Дети?

— Сын и дочь от первого брака, оба живут в Нью-Йорке. Внуков пока нет, что меня совершенно устраивает.

— Вы не похожи на человека, который боится стареть, — говорит Юна, приподнимая брови.

— И не боится, что его будут звать дедушкой, — добавляет Коул и, наконец-то пошевелившись, отхлебывает чая. — Просто отцом я оказался паршивым и теперь боюсь оказаться таким же дедом. Если ты скверный отец, дети будут вспоминать о твоем былом небрежении. Если хороший, будут вспоминать о твоем былом небрежении и думать, что ты мог бы лучше, если бы постарался.

— Надеюсь, что вы преувеличиваете, — говорит Юна. — Впрочем, Тею и ее дочек мы видим так редко, что мне не о чем волноваться.

— А ее смущают городские сплетни?

— Наверняка. Но еще сильнее ее смущаем мы с Питером. В основном я — она аж свирепеет. У Питера лучше получается — он на всю ее желчь отвечает улыбкой. Он обожает ее — насколько она ему это позволяет. — Когда Питер думает о дочери, он думает о ее уме и силе воле, о ее семье и карьере. У Юны в голове всплывают только их бесконечные препирательства. — И как, дурное исполнение отцовских обязанностей — худшее, в чем вы можете покаяться?

— Худшее, если говорить о кумулятивном эффекте. Что до отдельных поступков, тут нужно подумать. А у вас?

Нужно ему об этом рассказывать? История складная. И что, ей настолько наплевать, что он о ней подумает? Нет, не наплевать. И все равно рассказать хочется.

— Я была на восьмом месяце, ждала Тею и из городских сплетен узнала о романе Питера и рождении Берка. Пошла домой, вытащила дробовик Питера из чехла, села на крыльцо и стала ждать, когда он вернется с работы.

Она вспоминает, как тяжесть оружия в руках ее успокоила, упростила ситуацию.

— Когда он наконец появился, я прицелилась. Он поднял руки, будто я была грабителем.

Тогда, в приступе гнева, Юна воображала себе, как дробью изрешетит его плоть. И вдруг внезапно ощутила невыразимую приязнь к этому телу. Эта грудная клетка не виновата в том, что у владельца ее сбился нравственный компас и отказала воля. Она подумала, как ей уютно в обществе этого тела. Тепло, запах, ощущение дома.

— Он был достаточно далеко, я знала, что могу выстрелить и не убить — дробь уйдет в стороны. Ну разве что глаз выбью. А потом я подумала, что могу его простить, потому что доказала: его действия не останутся без последствий.

Ее разодранное сердце, его разодранная кожа.

Юна молчит очень долго. Коул спрашивает:

— И что было дальше?

— В результате я так и не смогла.

От рассказа все вновь всплыло, как наяву, дальше ей не по силам превращать память в повествование. Не может она рассказать Коулу, как Питер подошел к ней с извинениями, как она поднялась на ноги и замахала дробовиком в ответ на его приближение. Положила палец на спусковой крючок, поймала мужа в прицел. Питер даже не поморщился, подходил все ближе, хотя Юна и понимала, что он страшно напуган. Она видела, как дергаются руки у него над головой. С каждым его шагом выстрелить становилось все труднее, потому что с каждым шагом выстрел делался смертоноснее. Питер остановился перед ней, она подняла дробовик, направила ему в сердце. Представила, как нажмет на спуск: оглушительный грохот, дыра у него в груди — такая большая, что видно свет дня с другой стороны. Юна зажмурилась в надежде, что, испытав свои силы, представив всё в своем воображении, она утолила жажду.

Ей было двадцать два, ему — двадцать семь. Она открыла глаза, посмотрела на мужа, дождалась, когда и он откроет глаза, тоже зажмуренные. Она знала, что стрелять не будет, не может его убить, но может испытать. Если Питер потянется вперед, схватит дробовик, вырвет из ее непротестующих рук, она вернется в дом, сложит вещи, уйдет от мужа насовсем. Если он останется стоять, дождется, пока она сама опустит ружье, доверится ей в этом — она выслушает его доводы. Попытается вернуть лад в их семейную жизнь.

— Пожалуйста, — сказал он, медленно открывая глаза. — Я очень виноват.

Она подалась вперед — ствол дробовика лег мужу на плечо, с ее стороны это было почти прикосновение. Она заплакала. Сняла палец со спускового крючка, вытянула вдоль ствола. На мужа она налегла так крепко, что тому пришлось сдвинуть одну ногу назад, чтобы удерживать ее вес. В тот же день, уже ночью, они сидели на своей кровати — медные столбики все еще ярко блестели. Он пообещал, что это больше не повторится, поклялся, что после свадьбы не прикасался ни к одной женщине. Глупый последний всхлип. Мальчика признал муж той женщины, их пока еще не рожденная малышка будет его единственной дочерью.

Юна позволила себя убедить. И все же она изменилась и ощущала это во всех своих действиях — в том, как готовила комнату для новорожденной, собирала Питеру на стол, занималась любовью. Всем нам рано или поздно приходится узнать, как мало в нашей жизни нам подконтрольного, но Юне невыносимо было сознавать, что этот урок преподал ей Питер, а не судьба, не злой рок, не мстительное божество в том или ином обличье. Не должно было его преподать теплое тело, тот уют, в котором она сворачивалась по ночам.

Коул опускает ладонь ей на предплечье, она понимает, что, видимо, выглядит расстроенной. Он говорит:

— Даже не знаю, Юна. По-моему, если вы так никого и не застрелили, вы просто страшная рохля.

— Ну, если подумать, я могу вспомнить вещи и пострашнее. — Она выдавливает из себя улыбку.

— Их оставим до следующего разговора. Мне пора. Целое стадо коз дожидается.

Он убирает руку, но она продолжает чувствовать на коже ее тепло.

— Пообедаем сперва? — говорит она. — Там еще барбекю осталось. — Встает, левой рукой приподнимает волосы над шеей, чтобы правой вытереть пот.

— А, — говорит он. — На это я время выкрою.