Чуть-чуть о Моральном Облике

Не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что у меня сильнейший рецидив начавшейся на Замбези малярии, и тем не менее страх перед начальством и посольством с его кагэбэшниками был так велик, что я продолжал в одиночестве пить какие-то ранее назначенные мне лекарства, а врача не вызывал. Не хотел я подводить Наташу. Довезти меня на Женькиной машине до моей гостиницы в таком состоянии казалось нереальным.

Сейчас не помню, сколько дней я так провалялся – три или четыре, – но наконец наступила суббота, и мы решили с Наташей как-то добраться до посольского врача: сил бороться с болезнью больше не было, мне становилось все хуже. Как назло, до Женьки было не дозвониться, мы дождались спада приступа лихорадки и пришедшей ей на смену слабости, чтобы пройти несколько сот метров, может, километр, до виллы посольского врача. Такой услуги, как вызов такси, в стране просто не существовало, поймать машину на улице в субботу – вероятность, близкая к нулю. Мы шли очень долго, сделав несколько шагов, я садился на тротуар, чтобы перевести дух, держась за Наташину руку. Все-таки дотащились, минуя приступ. Посольский врач Василий открыл ворота виллы на удивление быстро. Мне помнится, что не прошло и нескольких мгновений, как он вкалывает мне один за другим четыре-пять уколов и сажает на скамеечку на улице посидеть в тени, пока он выгонит из гаража машину, чтобы отвезти меня. Я тупо на все соглашаюсь, – «куда везти? зачем?» – и тут сердце начинает бешено стучаться, язык почему-то вываливается изо рта, пальцы рук, а потом и сами руки начинают скручиваться, тело цепенеет, и какая-то сила складывает меня почти что пополам с вывернутыми по сторонам руками и ногами. Я успел только прохрипеть Наташе: «Плохо». Сквозь уходящее сознание я слышал, как Вася бормотал: «Надо было взвесить, надо было взвесить», – делая мне очередной укол. Очнулся я в машине, за руку меня держала плачущая Наташа, Вася мчался в госпиталь. Там он быстро сдал меня в приемное отделение и исчез. Меня уложили на холодную и жесткую каталку и перекатили в следующее помещение в компанию к трем негритянкам: одна лежала тихо и не шевелилась, может, и не жива была уже, другая орала от боли в поломанной ноге, третья орала, потому что рожала и у нее были схватки. Шло время, Наташа тоже куда-то исчезла, никто не подходил ни к негритянкам, ни ко мне. Мне было безразлично, и, наверное, в первый раз равнодушно мелькнула мысль, что ведь могу и помереть в этом африканском госпитале. Ни страха, ни сожаления я не испытывал, была только бесконечная усталость. Стоны и крики негритянок все удалялись и удалялись…

Наконец появилась Наташа, буквально за руку волоча молодого человека в белом халате, который оказался бразильским доктором-консультантом. Он поинтересовался, могу ли я говорить и понимаю ли я португальский. Я согласно кивнул. Тогда он мне объявил, что знает о наших «советских законах» и что решение за мной. По советским правилам, наши люди могли лечиться только у советских врачей, в особых случаях по согласованию с начальством можно было обратиться к социалистическому специалисту, и совсем уж в исключительных случаях по согласованию с посольством можно было лечиться у проклятых капиталистов. С болью должен сказать, что через несколько лет после описываемых событий мой добрый знакомый Ваня Решетов умер от малярии в Анголе, пока его тупоголовое совковое начальство решало, можно или нельзя обратиться к кубинцам. Наконец решили, что можно, все-таки братская Куба, да было уже поздно…

Я заверил бразильца, что хочу лечиться сейчас и только у него, более того, чтобы он русских ко мне не подпускал, если, грешным делом, они появятся. Как мог, я рассказал ему о моем самолечении и загадочных уколах Васи. Сейчас я предполагаю, что Вася, помимо прочего, вколол мне тогда не просто максимальную, а очень максимальную дозу «Делагила» отечественного производства – сильно распространенного в СССР средства от малярии. Просто как тогда, так и сейчас я думаю, что есть очень много различий между российскими лекарствами и европейскими: по качеству, чистоте, эффективности и т.д. Бразилец удовлетворенно покивал головой и пообещал меня вылечить, – для начала пару укольчиков… Я тут же перебил его, что категорически не хочу никаких уколов. А вот на капельницу легко согласился. Меня перекатили наконец в отдельную палату и поставили капельницу, бразилец объявил, что совсем скоро мне станет легче и тогда он снова подойдет ко мне и мы обсудим дальнейшее лечение. «Ничего сложного», – еще раз сказал он. Ему я верил. Прошло меньше часа, и я почувствовал себя заметно лучше, по крайней мере голова прояснилась. Вместе с этим пришло острое желание пописать, встать я не мог, рядом была только Наташа. Я мучительно стеснялся сказать ей об этом; когда терпеть уже сил не осталось, я вдруг зачем-то заорал на чистом русском языке: «Сестра, утку!» Наташа меня не поняла, более того, испугалась, подумав, что вот таким воплем начинается новый приступ. «Сестра, утку» было название шуточной пьесы, написанной в Ленинграде моим другом Антохой, где основными действующими лицами были наши общие приятели-однокурсники. Почему-то мне показалось, что таким способом объявить Наташе о моей малой нужде будет менее стыдно. Когда она поняла, в чем дело, то, спокойно сказав мне, что я полный придурок, быстро привела медсестру, конечно же – с уткой. Я еще раз со счастливым облегчением, глядя на африканскую медсестру, произнес по-русски: «Сестра, утку». Негритянка одобрительно кивала головой, – то ли ей русский язык нравился, то ли скорость наполнения сосуда.

Зашел бразилец, осмотрев меня, объяснил, что сегодня мне больше плохо не будет, завтра меня чуть-чуть потрясет, но не сильно, потом пару дней слабости – и к нему сюда на прием, он меня долечит.

– Никаких лекарств больше не принимать. Деньги есть?

– Да-да, конечно!

– Тогда купи себе хороших йогуртов, фруктов и чего-нибудь легкого, что ты сам любишь. И старайся есть понемножку. Договорились? Капельница скоро кончится, сестра снимет, до дома сам сможешь дойти.

Я признательно смотрел на него и заверил, что выполню все в точности. Мы попрощались. Только он вышел, – и как в театральной пьесе происходит смена действующих лиц, так в палату ворвался Вася в сопровождении трех или четырех советских врачей, которых он непостижимым образом собрал по городу в выходной день. Нетрудно догадаться, что он очень серьезно испугался и решил поделить ответственность на тот случай, если я протяну ноги. Начался консилиум. Я был невежлив, мягко говоря, потому что считал Васю ничтожным трусом. Ему было абсолютно по барабану, что и как я отвечаю, так как над всеми его чувствами преобладало счастье, что с проблем он соскочил, этот наглый переводчик выжил, Вася теперь не один, а с коллегами, и бояться ему больше нечего. Недолго поговорив между собой, медики мне прописали мощный курс антибиотиков и тот же «Делагил». Я согласно кивал головой, воспринимая все слова как легкое сотрясение воздуха и не более.

Все произошло так, как говорил бразилец: на третий день я проснулся на семнадцатом этаже в партийной гостинице «Ровума» и почувствовал, что хочу курить. Я открыл балкон, облокотился на перила, закурил, из соседнего номера доносились позывные местного радио: «Темпу доиш. От Ровумы до Мапуту. Исторические события со всех точек планеты. Темпу доиш».

Я смотрел на английское посольство внизу, на корабли, стоящие на рейде в заливе, на цветущие весенние деревья, пальмы. «Будем жить, Леха. Будем жить, – радостно отбивала ритм эта простая мысль. – Раз курю, значит, выздоровел. Вот только к бразильцу в госпиталь на днях сгоняю».

Раздался стук в дверь, я погасил окурок, открыл. На пороге стояли Паничкин собственной персоной и посольский врач Вася. Войдя в номер, без лишней дипломатии мой высокий начальник мне объявил, что они там где-то посовещались и пришли к выводу, что в Мозамбике мне больше находиться нельзя, это опасно для моего здоровья. Я попытался что-то вякнуть в ответ, но тут же заткнулся, когда мне выдали уже подписанный обходной лист, обратный билет и паспорт. «Ты улетаешь завтра. А в Москве тебя долечат». Одним ударом и Паничкин, и Вася решали свои маленькие местные проблемы: Паничкин – по сокращению, Вася же убирал с глаз долой пациента, который мог создать ему нешуточные неприятности. Вася протянул мне лист тонкой бумаги. Это был диагноз «хроническая тропическая рецидивирующая малярия», на листе стояли печать посольства и многочисленные подписи чиновников и врачей. Эта бумажка спасла меня через несколько лет от службы в армии, когда меня хотели уже в третий раз подряд запихнуть в столь надоевшую мне португальскую Африку. Я принес затертый и случайно сохраненный документ на медкомиссию, которая, естественно, признавала меня полностью годным. «Он же симулянт!» – орал какой-то майор, твердо решивший упаковать меня на два года. «Ничего не поделаешь. Это официальный диагноз», – разводила руками комиссия. Я в первый раз вспомнил Васю очень добрым словом. Нормальный Вася мужик…

В Мапуту была весна, дивная погода, цветы, голубое небо, яркое солнце. В Москве, куда я прилетел уже на следующий день, был ноябрь, и этим все сказано. Несколько дней я болтался из одного высокого института в другой, пока меня не положили в инфекционное отделение Боткинской больницы, причем в общую палату человек на десять. По-моему, палата была транзитной, потому что в нее часто, в том числе и по ночам, привозили «острых» больных, – кто-то отравился колбасой, кто-то перепил. Им ставили капельницы, убирали тазики с рвотой, потом переводили в другие палаты. Единственной привилегией, которой я обладал, было освобождение от уборки листьев на улице. Ко мне никто не приходил, книг, теплой одежды у меня не было, есть больничную еду я не мог. Несмотря на постоянно меняющихся соседей по палате, было не менее одиноко, чем в Кайе. Никакой радости, что я дома. Каждый день меня осматривали все новые и новые доктора, подробно обо всем расспрашивали, что-то записывали в своих тетрадочках, – ощущение такое, что собирали материал для публикаций или диссертаций, – и назначали мне уколы витаминов в попу. Чем больше проходило времени, тем тоскливее мне становилось. Ну что они могут знать о тропической малярии? Можно что-то прочитать в учебниках, – а практика?! Откуда? Они все в подметки не годились моему бразильцу. Наконец в один из выходных дней, когда дежурила неизвестная мне молодая женщина, я откровенно выложил ей все мои сомнения и пообещал подписать любые бумаги, снимающие с Боткинской всякую ответственность, только чтобы меня выписали. Судя по всему, я смог убедить ее, и она что-то все-таки сделала, потому что через день, в тоненькой курточке, голодный и уставший от «лечения», я вышел на мороз из ворот Боткинской больницы.

В тот день я первый раз в жизни вошел в вожделенную для советских людей «Березку», купил теплую дубленку, вечером крепко выпил и поехал домой, в Ленинград. Мне казалось, что у меня много денег и вся жизнь впереди. Насчет денег я сильно ошибался: отказаться от размаха наших африканских загулов я не захотел и уже через год улетал в Гвинею-Бисау с большим долгом.