Я не скажу, кто твоя мама

Глава 19. Лас-Вегас и четвёртый пострадавший

Петрову показалось, что его с размаху шарахнули по затылку бревном — он даже на какую-то долю секунды лишился сознания.

— Эллеонора… почему?

— Да потому что, — быстро заговорила та, боясь, что храбрость иссякнет, и сил высказаться не хватит, — ты сам сколько раз мне сказал — после произошедшего какая из меня мать? И был прав! Я отвернулась от коляски! Не потянула бы я нового младенца и новую коляску. Не вытянула!

— Значит, ему сейчас могло бы быть почти двадцать два… Ребёнку, который мог бы стать утешением… — пробормотал Петров, пытаясь осмыслить произошедшее.

— Да не хотела я утешения, понимаешь ты — не хотела! Не заслуживала! — закричала Ельникова. — Заменить кем-то Марину? Ты, оказывается, был на это готов — «утешиться» новым малышом⁈

— Ты мне даже не сказала…

— Ты мне зато много всего сказал! И каждый день говорил! И это был второй мой аборт, понятно! Первый был в двадцать лет, и я совершенно спокойно к нему отнеслась. Но тут… Просто эта идея, Володя… Дети от тебя… как нечто волшебное и очень желанное… Мы же хотели… ещё когда Марина была с нами… Я хотела второй декрет вслед за первым, который мы разделили; увидела, как могу любить ребёнка, и какой ты отец. Была уверена в нас обоих, в наших силах и возможностях, хотела — но не при таких обстоятельствах, не в руинах! Марина и тот, второй… я дважды была от тебя беременна. И второй раз испытала такой ужас и отчаяние! Не дала себе прочувствовать волшебство, как было, пока я носила Маринку. Как я могла хотеть родить, как смела бы снова рожать — если не сохранила первое своё чудо? Разве я посмела бы снова позволить себе это почувствовать… волшебство в каждой клетке тела? Я хотела оставить тело только Марининым! Не вытеснять воспоминания, как носила её; не заглушать их новой беременностью.

Стоило ехать в Лас-Вегас, расписываться с ней — чтобы вечером в день свадьбы, в день, который он ждал с юношеским нетерпением, услышать такое… Петров молчал, из окна знаменитого ресторана «Oscar’s» смотрел на Фримонт-стрит, где уже начинала бурлить вечерняя жизнь разудалого Вегаса. Яркие вывески казино, сцена с ведущим; огромный арочный купол-экран, накрывающий с середины девяностых всю улицу, — Петров его терпеть не мог, потому что исторический облик Фримонта был разрушен; под переливающимися огнями купола летали, подвешенные крепежами, смельчаки-туристы, — всего этого он не видел; взгляд его словно упирался в глухую стену напротив окна их спальни в московской квартире. Петров старался разглядеть, есть ли хоть что-то за этой стеной; его всегда интересовало, какой вид был бы у них из окон, если бы брандмауэр снесли. И его снесли-таки, и оказалось, что квартира невероятно солнечная, с видом на сквер; только случилось это тогда, когда он уже выставил её на продажу, получив на руки бумаги о разводе.

Подумать только, у них могло бы быть двое детей. Двое! Уже зная силу своей любви к Юне, Петров представлял, как мог бы любить и других детей от Ельниковой.

— Вывод из всего этого следующий. Надо было тебе потвёрже держать позицию, Володя, — наконец нарушила Ельникова молчание с ехидцей в голосе. — А мне надо было не уламывать тебя годами по вопросу деторождения, — а прислушаться к тебе и никаких детей не заводить. Заниматься вместе с тобой черенковскими телескопами, вот и всё. И припеваючи бы жили, ты был прав. И дожили бы, горя не зная, до настоящего момента.

— Ладно, Лена, — Петров повернулся к ней. Язвила она, как всегда; но блекло-серые глаза напряжённо следили за мужем, широко распахнутые в страхе и ожидании. — Раз ты так… я тоже скажу правду, как её вижу. В этом аборте мы виноваты оба, но я — в большей степени. Я на тебя всех собак спустил, что ты одна несёшь ответственность за случившееся. Каждый день тебя этим травил. Так что не ты — я волшебство уничтожил. Я и есть первостатейное говно.

— Не согласна, — неуверенно возразила Ельникова.

— Лена, я ж тебя твоей виной долбал изо дня в день, я же тебя поедом ел! Прости, что в пропаже ребёнка винил одну тебя. Я это делал потому, что мысль о том, что я виноват, сводила меня с ума. Необходимо было срочно найти другого виновного. Или сдохнуть. Я тогда выживал за твой счёт. Да что там — я все эти годы за твой счёт выживал: винил тебя, только тебя. Не знаю, как выживала ты — потому что степень моей собственной вины открылась мне после слов этой «говнокати» про Маринино волшебство, и я не понимаю, как мне выкарабкиваться сейчас. Разве что с твоей помощью. Так что я тоже… порядочное дерьмище. Перестань себя казнить.

— У меня новая навязчивая идея, Володя… Я боюсь, что следствие что-то упускает. И что Марине… Юне может угрожать опасность.

— Какая опасность может ей грозить? Все виновные арестованы, а Крон — просто прах в канализации.

— Не знаю. Предчувствие. И если мы снова её не убережём — всё для нас будет кончено. В этот раз уж наверняка. После всех испытаний и потерь я не вижу будущего.

— Ты ошибаешься. Будущее есть и у нас, и уж тем более у Юны, — Петров прикусил язык, потому что услышал, насколько фальшиво прозвучал его голос. Удивительно, но он не верил в то, что говорил!

Ельникова по-своему интерпретировала его тон.

— Ты больше не захочешь ко мне прикоснуться…

— Да почему не захочу-то? Ты же ко мне прикасаешься после всего? Да начнём с того, что я сам к себе прикасаюсь, в зеркало на себя смотрю — и, представь, не брезгую. А вот это — это моё второе тело, — Петров взял Ельникову за предплечья, потормошил. — Давай просто беречь нашу любовь, беречь Юну.

— Сердишься на меня?

— В общем-то да, негодую, — признал Петров.

— Ты же не хотел детей.

— Пока ты рожать не начала, и пока мне Марину… Юну в руки не вложили.

— Володя, прости… не знаю, как всё поправить.

— Поправим. А как? Вместе. Для начала немного сменим тему. Забыл тебе сказать, что приобрёл для нас обручальные кольца, когда на днях ездил в Институт теоретической физики Кавли в Санта-Барбаре, — Петров достал кольца из кармана. — Купил на пирсе Стирнс Уорф, десять долларов штука. Просто сталь. Но символ бесценен. Думаю, он бесценнее любых бриллиантов, которые я мог бы тебе преподнести. Я так поступил, потому что Санта-Барбара — любимый город дочери. Посмотри.

Кольцо состояло из трёх тонких колечек; на каждом из них было выгравировано по одному слову, и вместе они составляли надпись: TRUE LOVE WAITS.

Невзирая на всю пошлость этой надписи, Ельникова расплакалась. Она поняла, какой смысл вкладывал в эти слова муж.

— Лена, не плачь! Твои слёзы меня убивают, — расстроенно сказал Петров, надевая ей кольцо на безымянный палец. — Мы дождались Юны, дождались друг друга. Тебе осталось только одного — дождаться прощения. Пусть твоя любовь будет терпелива к нашей дочери. Три части кольца мне понравились. Вместе они составляют одно целое: ты, я и Юна. Хочешь, пойдём в номер?

— У меня, честно говоря, нет никакого настроения для секса, — извинилась Ельникова, вытирая щёки.

— Да и не нужно. Одна развесёлая брачная ночь у нас уже была несколько десятилетий назад, если помнишь. Сексом пускай вон молодёжь занимается! Хочу тебе предложить кое-что поинтереснее.

— Это что же? — воззрилась на него жена.

— Вечер воспоминаний. Не хочешь в отель — пойдём погуляем по Фримонт-стрит, что ли.

Ельникова понуро поплелась за мужем. Среди сверкающих вывесок казино не верилось, что всё это происходит с ней. Тем страннее и неестественнее в декорациях Фримонта ей представлялась ностальгия по девяностым, вдруг овладевшая Петровым: он не умолкая вспоминал общих знакомых, работу в МГУ, пикники по выходным в Подмосковье, их поездку в его родной Новосибирск, тесную московскую квартирку молодой семьи — и чем больше он вспоминал, тем глубже Ельникова уходила в себя. Петров начал сердиться, что жена совсем затихла и никак не поддерживает разговор; но вдруг понял, что она тонет не в каких-то посторонних мыслях, а в тех самых воспоминаниях, которые он ей предлагал.

— Помнишь путешествие в Абхазию на новогодние праздники? — неожиданно встрепенулась Ельникова. Ноги у неё подгибались, и она, спотыкаясь, остановилась, вынудив его тоже притормозить.

— Конечно, — с готовностью подхватил Петров. — По-моему, мой фотоаппарат весил тогда больше, чем я сам. Какой же я был дрищ… Счастливый дрищ.

— И женат на живом скелете, — улыбнулась Ельникова.

— Да уж, мы с тобой оба были те ещё страшненькие доходяги. Парочка для Хэллоуина. Повесил я тот фотоаппарат на ремне себе на шею — и он меня чуть не вогнал по колено в асфальт.

— А помнишь, как мы ночевали в гостинице возле Новоафонского монастыря…

— Как не помнить. В отпуске я решил пойти навстречу твоим просьбам и дать себе волю… перестал предохраняться.

— В ту поездку я и забеременела. Наш новогодний подарок друг другу… Это без сомнений, потому что, вернувшись, ты сразу улетел в командировку. Встречала я тебя через две недели уже с мышкой под мышкой…

— Это мощно! — развеселился Петров.

— Я хотела сказать, с малышкой под сердцем.

— Кстати говоря, сюрпризная беременность в первый же месяц меня несколько удручила. Не, серьёзно: только приготовился упиваться отсутствием необходимости предохраняться — и н-н-на тебе! Свобода кончилась, не начавшись.

— Зато в отпуске хорошо оторвались, — Ельникова обняла его и чмокнула в шею.

— О, я понял. Может, поэтому у нас Юна такая скромница в плане половой жизни. Потому что её рядом с монастырём зачали. Хотя нет, всё равно странно. Монастырь-то мужской!

— А ведь как мне могло сейчас быть хорошо… — Ельникова даже не улыбнулась шутке мужа. — Мы бы с ней дружили, как она предлагала, как умоляла, — и тут выясняется, что я её мать… Счастье, бесконечное счастье, любовь и близость. Она целовала меня, Всеволод. Обнимала меня, и я её отталкивала — вот этими самыми руками!

— Ну и дура, — хлопнув жену по рукам, отругал Петров. — Она же такая ласкушка, чего тут думать: хватай да тискай, одно удовольствие!

— Я даже не дала ей узнать себя. Только всё время лгала. Не сказала ни единого слова правды. Она не знает ни про нашу с тобой рыбалку наперегонки — кто больше; ни про Новоафонский монастырь; ни про то, как мы жили в Москве — помнишь, каким чудом мы нашли ту квартиру, которую купили?

— Ну-ну. Знала бы ты, что у меня в душе происходило, когда эту квартиру, где у меня была настоящая семья, я вынужден был продать и разделить при разводе. Она мне снится до сих пор — понимаешь ты это? — Петров остановился, пытаясь справиться с поднимающимся давлением и чувствуя, что слёзы снова близко. — Я и сейчас, если бы в неё вошёл, с закрытыми глазами мог бы ходить по ней и находить нужные мне вещи. А тебе понадобилось всё это уничтожить, раздраконить воспоминания — так что удивляться, что я все твои фотографии выкинул к чертям собачьим?

— Просто я перестала чувствовать любовь к тебе. Чувствовала только боль, — Ельникова уткнулась головой в его грудь. — Из-за этой непрекращающейся боли я повредилась рассудком. Обидела двух самых любимых людей. Избавилась от третьего, о котором когда-то мечтала и которого могла бы полюбить, это совершенно точно, — ведь он был твоим…