Я не скажу, кто твоя мама

Глава 16. Ненавидимая мать

Вечером Петров приехал к Ельниковой; им уже сказали, что задержанный Эрнест Кент признался в убийстве «доктора Крона», и назавтра назначили встречу со следователем. Ельникова снова впала в прострацию; стремясь развлечь жену, Петров рассказал ей о том, что Юна собирается поменять имя, пока умолчав о замужестве дочери по Юниной просьбе, и спросил:

— А историю «Авдотьи» не хочешь мне рассказать?

— Не хочу, — решительно отказалась Ельникова. — Но расскажу, если ты настаиваешь.

— Настаиваю. Расскажи подробно. С самого начала.

— С начала — это с детства, Володя. Это у меня была такая выдуманная подружка, знаешь. Я придумала её, потому что всегда была одинокой; не умела общаться с другими детьми, мне было с ними просто неинтересно.

— А почему ты именно так её назвала?

— Мне казалось, что это русское имя так контрастирует с иностранно закрученной «Эллеонорой». Я подумала, что это забавно. В интернете, увидев Юнины посты и вспомнив детские годы одиночества среди детей, насмешки сверстников, всё вот это… я вспомнила и Авдотью — и вдохнула в неё жизнь. Я играла в нее, но не заметила, как скоро она стала играть мной. В детстве я её придумала, чтобы она меня защищала. Она была бойкая, решительная, нагловатая — чем-то похожая на Юну. Я воскрешала в своём воображении Авдотью каждый раз, когда чувствовала себя незащищённой и одинокой. Настолько одинокой, что ты не можешь этого понять, потому что, чтобы понять это, нужно быть мной; а ты — не я.

— Надеюсь, ты больше в ней не нуждаешься?

— Честно говоря, мне никто не нужен, если рядом ты. И, конечно же, Марина.

— Расскажешь о встрече с дочерью? — попросил Петров.

— Если угостишь сигареткой и обещаешь, что не станешь осуждать меня, что бы я ни поведала тебе, — хитро улыбнулась Ельникова. Петров протянул ей отобранную зажигалку:

— Ладно, кури… Но только всё по порядку.

— Мне было пятьдесят лет… — Ельникова зажгла сигарету, но закурить забыла и прочно замолчала. Петров, заметив, что сейчас она обожжёт пальцы, сигарету отобрал; Ельникова даже не отреагировала на это и, встрепенувшись, продолжила:

— Я сразу влюбилась, как может только родитель влюбиться в своего ребёнка. Зачем я заключила с Олей то дурацкое пари? Я столкнулась с Юной в дверях лекционного зала на филфаке. Не она, а её красота сбила меня с ног. Ничего подобного я раньше не видела ни наяву, ни во сне… Она просидела за первой партой всё занятие. Не знаю, как я отчитала ту лекцию… Я и представить не могла, что девочка, ровесница моей Марины, ответит мне взаимностью, что она вообще может заинтересоваться старой больной уродиной; и уж меньше всего думала о том, что передо мной сидит моя собственная дочь. Не видеть её лицо хотя бы раз в неделю оказалось невозможным. Я в первую же неделю сентября перетряхнула всех, заставила перераспределить педагогические поручения, лишила молодую коллегу ее законных и нужных ей часов с Юниным курсом… Я всем наврала, что это будет мой очередной оригинальный эксперимент: физика на филфаке. Я знала, что потеряла голову. Но ничего не смогла с собой поделать. Я воспользовалась своим авторитетным положением, нарушила служебную этику. Очень скоро я убедилась, что Юна не только красивая, но и умная, бойкая, весёлая; что она как раз такая, какой я представляла Марину. Она так напоминала тебя…

Ельникова замолчала, борясь со слезами. Петров поторопил:

— А дальше? Поплакать всегда успеем.

— В зимнюю сессию я задержала её на зачете. Мы разговаривали целый час. Я не могла от неё оторваться. С ужасом думала: что же будет, когда курс закончится и в следующем году у меня уже не будет предлога появляться в здании филфака. Но Юна сама пришла ко мне… А я приходила на её факультет в надежде увидеть её хотя бы мельком — и врала, что прихожу к Герасимовой, той моей давней подруге, которая единственная знала о потере, о Марине; их с Юной кафедры были на одном этаже. Каждый раз, прогоняя Юну, я испытывала настоящую панику при мысли, что она обидится и больше не придет; но она возвращалась снова и снова, и я ждала, что она придет, и в то же время мечтала, чтобы она больше не приходила, потому что общение со мной вряд ли могло на неё действовать благотворно; ведь чем ближе она была ко мне, тем больше я ненавидела её и себя за измену Марине, — прижимаясь к мужу, жаловалась Ельникова.

— Володя… Ты никогда не поймешь, что значит — жить каким-то одним человеком, только им. И ненавидеть его за то, что он так сильно привязал тебя к себе и сделал тебя зависимой от этой любви. Ты даже представить не можешь, как это страшно: желать обнять, прикоснуться, сказать, что любишь; и врать, постоянно врать, что ненавидишь, и претерпевать объятия, не смея на них ответить. О, я не совсем лгала! — Ельникова укусила губу и сощурилась. — Я и впрямь ненавидела Юну: за то, что она обнимает меня, а у меня перед моей совестью, перед памятью Марины нет этой свободы — прижать её к себе! Ненавидела за то, что она не позволяла мне умереть со спокойной душой… Я не могла на неё надышаться… Но научилась говорить, что ненавижу, всякий раз, когда хотелось сказать, что люблю.

— Расскажи, как она тебя сталкерила? — попросил Петров. Ельникова снова зажгла сигарету; на сей раз она не забыла затянуться — но сразу закашлялась и отдала сигарету мужу.

— Правда в том, что мы сталкерили друг друга. Я, знаешь, так осторожненько подглядывала за ней в окно кабинета — оно выходило во двор… Несколько раз Юне случалось по часу простаивать у меня под окнами со своими открытками. Ей не всегда везло, и бывало, что подолгу ни один жилец дома не выходил и не заходил в подъезд, позволяя ей проскользнуть вместе с ним и спокойно уехать, выполнив свою миссию. По мне — да хоть всю ночь она стой; мне же лучше. Но мне становилось её жалко. И я всё думала: когда же она, наконец, уйдет? Я слишком хорошо знала её. В чем-чем, а в неспособности добиваться своего нашу дочь не заподозришь. Она не уехала бы домой, не положив открытку в мой почтовый ящик. И тогда я помогала ей.

— Ты?.. помогала ей?.. как? — выдавил Петров в крайнем изумлении.

— Стоило ей, измученной часовым ожиданием, отойти куда-нибудь прогуляться по улицам, или пройтись по магазинам в моем районе, как я тут же выходила из дома и открывала дверь нараспашку. Юнка-то, конечно, всерьез почитала это за чудо, за ангельский знак поднебесной помощи — что дверь всякий раз оказывалась открытой, когда она возвращалась на свой боевой пост…

Вдоволь насладившись удивлением мужа, Ельникова продолжила:

— Но больше всего меня забавляло, как Марина ударялась в бегство каждый раз, когда она меня стерегла, а я внезапно заходила во двор. Признаюсь, эти встречи и для меня были неожиданными. Она ведь не сообщала мне заранее день и час, когда ей приспичит явиться. И вот волокусь я, старая, усталая, домой с авоськами из продуктового магазина, — и вижу перед собой эту тонкую спинку, длинные волосы, которые летают вправо-влево; и всё это великолепие удаляется от меня, рассекая воздух с небывалой скоростью. Топала же она при этом по асфальту, как слонёнок. Она всегда узнавала меня еще издалека и мчалась прочь, как сумасшедшая! Не знаю, как ей удавалось вообще разглядеть меня в полутьме двора зимними вечерами, с её зрением…

— Недаром в старой песенке поется: «Я милого узнаю по походке»! Мне почему-то приятно слушать истории о том, как она любила тебя. На контрасте с нынешним её отношением… Даже не верится. Не могу себе представить, воображение не работает.

— А вот попробуй! Все мы, подслеповатые, близорукие очкарики, плохо видим тот мир, который нас не интересует; но стоит только предмету нашей страсти появиться на горизонте — как мы узнаём его за километр, проявляя чудеса дальнозоркости. Когда я её встретила и полюбила, у меня развилось орлиное зрение, которое появлялось лишь, когда дочь была рядом. Я даже научилась видеть её и наблюдать, что она делает, во всех подробностях, когда она стояла далеко сбоку и чуть ли не сзади. Моя любовь в некотором смысле наделила меня глазами на затылке.

— Этот вид любви называется материнским инстинктом, Лена, — Петров крепче прижал к себе жену.

— Думаю, ты прав. Честно сказать, на Юнино зрение я не очень-то рассчитывала, поэтому старалась издалека кашлять погромче, чтобы она узнала меня и рвала когти, не терзаясь сомнениями, будучи твердо уверенной, что я её не засекла. Ну и как тебе моя деликатность? Я помогала дочери насторожиться: услышав в другом конце двора мой кашель, она давала дёру через второй выход…

Ельникова пыталась ехидничать в своей манере; но она говорила о своей любви к дочери, как о настоящем горе, и Петрову стало жаль ее, как еще никогда не было жаль.

— Как подумаю, — сказал он, — что все наши несчастья обрушились только потому, что я хвастался дочуркой всем своим коллегам, упоминал её к слову и не к слову, оголтелый папаша… Так вспоминаю пословицу: болтун — находка для врага. Это для меня страшная, горькая истина. И меня услышал преступник, который интерпретировал мои слова по-своему; психопат, который разглядел в этом знак, указывающий ему на верность его преступного выбора. Всё, больше никаких похвал в её адрес! У меня страшная дочь, страшенная баба Яга, уродка, каких поискать, да к тому же тупая, как пробка, просто дубина стоеросовая…