Мертвые воспоминания

Глава 18. Сахарное решение

— Насколько ты сегодня сахарная? — шутя, спросил папа и отвел глаза.

— Десять и три, — шепнула Маша, разглядывая ковер под ногами.

Взрослые люди, все всё понимают. Папа говорил, что это не влюбленность — это родство душ, она пишет романы и продает их на экранизацию местечковым артхаусным студиям, подбирает дождевых червей и переносит их на газоны, она чувствует, какие стихи зреют у папы внутри. У нее трое детей, младшему — год, и папа собирается работать на судостроительном заводе, чтобы всех их прокормить, он будет добытчиком, настоящим мужиком, будет искать новые крупицы простой человеческой жизни для своих стихотворений. Что Оксану от этого он любит ничуть не меньше, а Машу — так вообще больше всех, но там, той и тем, его помощь нужнее. Рядом с ней он сможет написать хоть что-то стоящее, одно на всю жизнь, ему больше и не надо, хоть бы это оставить после гробовой доски…

Маша кивала, пощипывая изрешеченный палец, и смотрела перед собой. Утром она пробила мизинец с такой силой, что под кожей расцвел черный синячок. Аппетита не было, и она почти не ела, инсулин колола в максимальных дозировках, но сахар не спадал. Она говорила, что это от переживаний, но, проходя мимо витрины кондитерской, сбегала почти в горячке, не в силах противиться желанию устроить сладкое самоубийство. Иногда все же заглядывала, брала ромовую бабу или шоколадный круассан, давилась ими на обледеневшей лавочке, совала два пальца в рот над урной или сидела в молчании, чувствуя, как сахар ядом разбегается по венам.

Маша понимала — иногда папы уходят, у них появляются новые влюбленности, новые мамы, а Оксана ей вообще неродная (как и папа, собственно говоря, но она давно об этом забыла), и с чего бы им вообще пытаться сохранить семью ради Маши?.. Такова взрослая жизнь, надо пытаться найти во всем хоть что-то хорошее. Например, Оксана не будет злиться, что папа без конца давит боками диван. Маша легко поступит в другой город, может, даже неподалеку от этой новой женщины с тремя детьми, чьих имен Маша не знала и о которых даже не думала спрашивать. Папа наконец-то напишет самое главное стихотворение, ради которого жил.

Может, вот такой женщины с ее дождевыми червяками и маленькими детьми папе и не хватало, чтобы обрести свое место в жизни. Он будет уставать на заводе, наспех хлебать борщ после ночной смены и отсыпаться, пока не побежит в садик за детьми — в общем, превратится в обычного человека. И даже то стихотворение ему больше не понадобится.

Маша уговаривала себя разными голосами, приводила все новые аргументы, даже хвалила, что выросла такой понимающей и рациональной, но легче не становилось.

Она думала, что привыкла к любым боевым действиям от Сахарка, но оказалось, что нет — хрупкий лысый кот, выглядящий, как мумифицированный скелетик, когтями повисал на бедрах, грыз электрические провода, его рвало без остановок. Маша вздрагивала от вида глюкометра, все чаще хихикала неизвестно чему, боялась остаться в квартире одна (не одна, а с ним). Она плакала из-за приближения обеда, все чаще отказывалась от еды, а потом обжиралась до рвоты и ненавидела себя пуще прежнего. Забросила школу и прогуливала уроки, но слоняться по безлюдным улицам оказалось невыносимым, и она быстро вернулась за парту; домашки делала кое-как, потонула в двойках и тройках, но Оксане было не до ее учебы, а больше Маше незачем было хорошо учиться. Жизнь рассыпалась, как песчаная горка на речном пляже — раньше ее кое-как держало водой, но теперь песок иссушило солнцем, и во все стороны потекли бледно-желтые ручейки, проходящие сквозь пальцы. Маша складывала ладони молитвенным ковшиком, начерпывала песка сверху, но и это не помогало.

Маша не понимала, что делать.

В последний день перед папиным отъездом они сидели в гостиной: папа пеленал визжащего Сахарка, Маша стравливала воздух из пластикового шприца. Вокруг них, словно на вокзале, громоздились сумки и тюки из ветхих простыней, которыми давно никто не пользовался. Вещей у папы оказалось немного, почти все — книги, пухлые томики и изрезанные ручкой блокноты со стихами, немного одежды, пара мятых фотографий. Маше это напоминало проводы очередного мертвеца, только не было стеклянной банки с душой или Виталия Палыча.

Душа все еще сидела под папиными ребрами.

— Поехали с нами, — снова предложил он, управляясь с котом.

— А этот?.. — Маша мотнула головой.

— С собой возьмем. В переноску и в плацкарт.

— Ему нужен сертификат о прививках, билет отдельный, вагон специальный, для животных… И как мы приедем вообще? Сиротка с бешеным котом вдобавок к папиной музе и ее троим детям. Не вертись, сказала!

Она вогнала иглу под кожу, и Сахарок дернулся так, что едва не вырвал папу из кресла. Завизжал.

Обошлось.

— Я не хочу, чтобы ты оставалась одна. И никакая ты не сиротка, ты — моя дочь. Сколько повторять-то можно?.. Поехали.

— Я же не одна, — Маша воткнула под холку второй шприц и рывком впрыснула лекарство. — С Оксаной буду жить.

— Ты ведь даже мамой ее не называешь, — он искривился лицом, будто откусил бок недозрелого лимона. Маша пожала плечами:

— И чего это, показатель что ли? Я подработку нашла, в развивающем центре, частном. Буду с детьми заниматься, приглядывать, как нянечка. Вдвоем проживем.

Он кивнул, будто проблема была только в деньгах — папа уедет, а Оксана с Машей, и Сахарок заодно, умрут от голода, от перерубленного электричества и полного бессилия. Почесал кота за ушами, отбросил от себя, как ядовитую змею — Сахарок рванулся назад, передумал и привычно, обиженно заполз под диван. Маша собирала салфетки, бутылочки из-под лекарств, шприцы. Ее давно не пугали иглы.

Она уже столько наплакалась, сколько перетерпела, что не осталась сил кидаться папе на шею и заламывать руки. Честно говоря, ей хотелось, чтобы он побыстрее уехал — затянувшаяся эта пытка действовала на нервы куда сильнее, чем сам его отъезд. Маша хотела верить, что папино наваждение пройдет. Маша надеялась, что это не навсегда. И в то же время понимала, что он вряд ли одумается. Переживать расставания снова и снова не хотелось, уезжает — и уезжает, его выбор.

Но в одной своей надежде, в отличие от остальных, она не сомневалась. Главное, чтобы папа нашел свое счастье, чтобы хоть кто-то из них был полностью и абсолютно счастлив, хотя бы ненадолго, хотя бы на день.

А Маша выдержит.

На всякий случай до поступления она готовилась жить с Оксаной вдвоем. Та не закатывала истерик и не повышала голоса, помогала папе собирать сумки, перестирывала его футболки и гладила единственные парадные штаны, в которых папа ходил на встречи местных поэтов или выставки художников в библиотеку с сухими кактусами и ярко-бордовыми жалюзи… Оксана решала вопросы с документами и билетами, и даже спали они в одной кровати, как раньше. Только лицо Оксаны совсем отвердело, словно гипсовое, и говорила она теперь будто бы через силу, цедила слова, неподъемные, тяжелые камни переживаний. Она размыкала губы, только чтобы одернуть Машу:

— Положи хлеб, и так сахар зашкаливает.

— Не горбись, ходишь, как крючок.

— Хватит чавкать.

— Иди за уроки, хватит в телефоне сидеть.

Маша кивала, съеживалась и делала все по-своему.

Пустота еще заполненного людьми, но уже одинокого дома, давила и внутри головы, и снаружи, словно Маша спускалась в черные морские глубины: росло давление, ныли барабанные перепонки, а она все никак не могла рвануться на поверхность…

Со Стасом было не лучше — холод не давал без конца бродить по городу, на кафе и кинотеатры не наскребалось денег, и они вдвоем нарезали круги по торговым центрам, перебегали улицы из одного продуктового в другой, общаясь тихо и полузадушено. Стас пытался Машу контролировать: где она и с кем, почему не звонит, почему приехала на полчаса раньше и окоченела, пританцовывая на остановке. Почему у нее в переписках есть другие парни, и наплевать, что это одноклассники. Почему она надела тонкие джинсы, почему расчесала прыщ на подбородке, почему льет санитайзер на ладони без меры. Почему, почему, почему.

— Да потому что! — хотелось заорать ему в лицо, но Маша не позволяла бы себе этого. Улыбалась жалко, тянулась к его ласке и понимала, что все рассыпается и здесь.

Она до сих пор не поделилась с ним новостями о папе, о волонтерстве говорила мало и скупо, бабулька как бабулька, ничего особенного. Да и ездить по мертвым квартирам она почти перестала — Галка с ее болезнью, Дана с карантином и отцом, Кристина с ребенком… Они виделись так редко, что Маша почти физически чувствовала, как слабеет их робкая, только-только установившаяся связь. Маше отчаянно хотелось обрести подругу, хотя бы одну, настоящую, но и здесь была глухая пустота. Маша не понимала: вроде бы обыкновенная она, нормальная, а за что не возьмись — все разваливается. Папа как-то рассказывал ей, выпив три банки фруктового пива вместо одной, что маленькой Маше на рынке гадала дряхлая цыганка: мол, девочка должна была умереть вместе с родителями, но по ошибке выжила, и жизни у нее все равно не будет. Протрезвев, папа долго извинялся и клялся, что все выдумал — это сюжет его нового творения.

Маша не верила в цыганок и предсказания, но в последние дни вспоминала хмельные отцовские слова все чаще.

Стас подхватывал оборванную, подгнившую нить разговора — в приюте не бывало скучно, проблемы сыпались одна за другой, и Стас с теткой всеми силами пытались их если не решать, то хотя бы оттягивать. Закончились деньги на корм, и Стас вышел в ночную подработку, неофициально, потому что подросток; отсырели подстилки, схватились коркой льда, и нужно было сено, снова деньги. Вечерами он с тетей ездил по местным мусоркам, собирал шубы и жилетки, кипятил их, пересыпал пушистые воротники хлоркой. Не хватало свободных рук — редкие волонтеры совсем затерялись в предновогодней суете. Маша кивала, но не могла даже предложить своей помощи. Ей казалось, что она и ходит-то с трудом, подволакивает ноги, будто выцеживая из себя силы.

А вот поцелуи Стаса становились все настойчивей, и Маша пятилась от них, сама этого не замечая. Он наступал. Напирал. Обхватывал ее руками так, что не спасал дутый пуховик, хрустели под синтепоном позвонки. Прижимал к бетонной стене и, оттянув шарф, языком скользил по шее, и по плечам у Маши бежали мурашки, но мурашки эти были неприятными, колкими, зудящими. Стас звал Машу в гости к тете — он окончательно переехал от родителей, но как всегда не рассказывал, почему, Маша не соглашалась. Когда Стас привозил шприцы или ампулы, забирала пакет на пороге, благодарила, не пуская в дом, а он кипел от злости. Маша прикрывалась Оксаной, которая появлялась в квартире все реже и реже.

Стас шипел, как Сахарок.

Маша устала делать вид, что все в порядке.

Он заволок ее как-то к другу, мол, надо забрать приставку, но друга в квартире не было, и Стас долго звонил ему, ругался, расхаживал по комнатам и махал руками, а Маша сидела на чужом жестком диване и чувствовала, как холодеют пальцы. Стас в конце концов поставил чужой чайник на чужую плиту, скомандовал, что они все-таки дождутся друга — приставка нужна была очень срочно. Маше бы подняться, попрощаться под надуманным предлогом, прикрыться вызовом от Палыча, но она сидела и смотрела на него круглыми жалостливыми глазами, словно уже угодила ступней в капкан, раздробила щиколотку и не может выбраться сама.