Мертвые воспоминания

Глава 15. О любви

Стас ждал в институтской столовой — той самой, где частенько за дальним столиком работала Кристина, рисовала домашних питомцев на продажу. Он сидел напряженный, все такой же недовольный и листал ленту в телефоне. Маша замешкалась на пороге, прижалась спиной к двери и пропустила горланящих студентов, посильнее затянула маску на носу. Руки у нее шелушились и чесались от спирта, но в перчатках ходить Маша стеснялась: редко кто в автобусе даже маску натягивал выше подбородка, не говоря уже о дистанциях.

Но вирусы подождут.

Стас.

Это до сих пор казалось ей нереальным — всю жизнь Маша была где-то на краю, периферии, незаметная, как бы ни выпрыгивала из штанов, а тут вдруг Стас. Ждет. И даже, быть может, обрадуется ей. Она волновалась перед каждой встречей.

Папа никак не возвращался из затянувшегося путешествия — может, не хотел помогать Маше с лысым котом, давал им свободы, а она уже отчаялась до той степени, что согласилась бы на любую поддержку. Гордость перегорела внутри, истлела в белую золу. Папа был вольным поэтом, человеком мира, человеком-вдохновением и еще тысячей слов, которыми щедро присыпал свое беззаботное и безработное существование, а Оксана звала его исключительно лодырем и сидельцем на чужой шее. На ее шее — в социальном центре особо не заработаешь, и Оксана брала бухгалтерские подработки на дом, часто сидела после смены, уставившись красными глазами в экран ноутбука, и оформляла документацию для частников. Раньше она пыталась устроить папу на работу, сама отвозила его до дверей к назначенному времени, но папа, замечтавшись, уходил куда и когда хотел, мог сутки напролет вымарывать строчки, чтобы сбить в крепкую связку всего лишь два слова, и начальству, конечно, такое было не по душе. Всем казалось интересным со стороны поглазеть на живого поэта, но когда этот поэт срывал сроки, не включал компьютер до конца рабочего дня или во время обеда четко поставленным голосом скандировал свежеслепленные четверостишья, очарование быстро рассеивалось. Папу увольняли, он спал до ужина и завтракал крепко заваренным сладким кофе, бродил по улицам и впитывал «жизнь хрущевок». Оксана со спокойным лицом ругалась и снова устраивала отца на службу.

Потом махнула рукой — живет себе, не мешает, дочь воспитывает.

Привыкла, наверное. Ко всему привыкаешь.

Не сказать, чтобы папа был совсем «бесполезным» — если у Оксаны случалось мало заказов, если по всем социальным аптекам пропадал инсулин в шприцах, если деньги нужны были срочно и обязательно, то папа сам находил недолгую подработку. Таскал ящики с помидорами и яблоками в супермаркет (сорвал спину, сидел на уколах, Оксана приносила ему пояса из собачьей шерсти и вонючий меновазин), подметал улицы (Маша стеснялась, заметив издали веник из березовых прутьев в его руках и широкую улыбку узнавания), торговал сырой рыбой с прилавка. Надолго его не хватало, и папа, «надышавшись простым человеческим трудом», снова отправлялся на диван, творить. Появлялись продукты, для Маши приходила в пункт выдачи коробка с невредным протеиновым печеньем, лежала на дверце холодильника новая упаковка с инсулином.

Стихи свои папа читал по настроению, много прятал, долго сидел над столом и морщился, в тонкую лапшу рвал листы — Маше он напоминал всклокоченного подростка, молодого и вдохновенного, без складок от взрослой жизни на лице. Замечтавшись, папа мог встать под осыпающимся кленом и бесконечно долго разглядывать листву, блеск последних солнечных лучей; он заводил разговоры со случайными пассажирами в трамвае, а потом резко превращался в обычного человека — курил на балконе, таскал за Оксаной пакеты с продуктами, смотрел чушь по телеку. Творческих кризис, пустота, не пишется. Иногда вырывался в «творческие поездки» — бродил по полуразрушенным деревням, молчаливый и впитывающий, или собирался с такими же восторженно-детскими поэтами-старичками, иногда уходил в запой, но не злоупотреблял этим.

В кармане, словно подслушав, пискнула смска от отца: «Все норм, приеду, как смогу». Стас будто бы спиной почувствовал этот звук, разобрал его среди чужих голосов и музыки, среди звона ложек и окриков поварих, обернулся.

Маша заулыбалась, подошла к нему.

— Долго, — буркнул он, стоило Маше присесть.

— Прости. Сахарка не могла поймать, для укола…

— Вечные отговорки.

Маша отвела взгляд. Телефон подсказывал, что она опоздала на три минуты, но Стас раздражался по пустякам, а если она пыталась отговориться, оправдаться, то мигом распалялся до хрипа в голосе.

Они помолчали, слушая звуки и запахи уютной столовой, невыносимые для вечно голодной Маши. Вздохнув, Стас протянул руку и взял ее за ледяные пальцы, погладил с осторожностью. Она затрепетала.

Виделись они теперь часто — Маша придумывала, из-за чего бы еще Стасу позвонить: спросить о несносном Сахарке, от одного вида которого у Маши подскакивал сахар в крови, проконсультироваться по уколам или их заменителям, спросить, в конце концов, как у Стаса дела. Она не хотела навязываться, маячить перед его взглядом своим тучным плаксивым телом, но в таких случаях он писал сам. Иногда.

Они гуляли в заснеженных парках, на сугробах плавился теплый желто-оранжевый свет от фонарей, с черных веток сыпался иней, а Маша глубоко дышала своей первой, настоящей влюбленностью. Вдвоем они катались на трамвае, заглядывали в киоски с мороженым, которые в этом году отчего-то не закрылись к октябрю, брали один рожок на двоих… Маша обмирала от предчувствия цифр, которые покажет глюкометр, но иногда все же облизывала приторно-сладкий белый холодок, морщилась и повторяла, что не любит сладкое. Стас пожимал плечами и съедал мороженое сам.

О диабете она не рассказывала. Прятала болезнь, будто с диабетом ее, неказистую, вечно с глазами на мокром месте, Стас бы точно не выдержал. Колола инсулин в туалетах торговых центров, пыхтя в маску, заматывала пальцы пластырями, хотя он вряд ли разглядел бы крошечные багряные проколы, почти не ела и просто наслаждалась его теплым локтем, голосом или скрипом снега под двумя парами ботинок. Забывалось все: и волонтерство, и рыжий Коля, от которого на степном кладбище остался один лишь бело-золотой крест, и папины творческие командировки, что пугали и Машу, и Оксану — Оксана не подавала вида, но Маша замечала ее беспокойство в напряженной спине, в фырканье из-за пролитого кипятка, в суете и смазанной помаде… И даже Сахарок, что с каждым днем разрастался в огромную Машину беспомощность, отходил на второй план.

— Жестко с ним надо, — Стас сплевывал в сторону и хмурил брови. — Не миндальничать.

Слово это, «миндальничать», было теткиным — и оба они любили его так, что втыкали направо и налево, а Маша вспоминала, как утром после трех зернышек миндаля у нее вырастал сахар, и вздыхала украдкой. Что она только не пробовала: и лаской, и безразличием, и даже била кота по ушам полотенцем, но Сахарок не сдавался.

Не сдавалась и Маша. Пока.

Больше всего Стаса завораживали волонтерские истории — вот и сейчас, сидя в столовой, он подпирал голову рукой и жадными, горящими глазами следил за Машей, будто боялся пропустить хоть звук. Маша радовалась, что он не предложил ей перекусить — перед Стасом стояла тарелка жирного, наваристого супа с вермишелью и лежала сосиска в тесте на тонкой бледной салфетке, и от мыслей о булочке Маша без конца сглатывала вязкую слюну, но идти за своей тарелкой было опасно. Где-то добавляли вредный майонез, где-то перчили, где-то крошили тушеную морковь, смерть для ее поджелудочной, и Маша делала исключения лишь для школьной столовой, да и то потому, что выбора у нее не было. Даже рестораны с приглушенным светом и мягкой музыкой вызывали колючий зуд в животе, и она, откусывая от ломтика запеченной картошки или отхлебывая грибной суп-пюре, не могла забыть про инсулиновые шприцы или бледные тест-полоски.

— Сколько ему лет? — переспросил Стас, и глаза его потемнели.

— Тридцать один. Писал рок-музыку, играл на гитаре и баяне, выступал по областям: в клубах, на днях рождения у ресторанов, на свадьбах… И все, представь себе, все — от пола и до потолка — в птичьих клетках!

Кристина, захлебываясь восторгом, повторяла, что такие, нет, ТАКИЕ интересные люди попадаются им нечасто, но Маша не соглашалась с ней. Да, бесконечная вереница дедушек и бабушек смазывалась в сплошной поток, и трудно было отличить Ольгу Ивановну от Тамары Витальевны, и у всех было по коту (разве что любовь, что так потрясла Машу, встретилась у одной Анны Ильиничны и ее лысого Сахарка), все они были одинокими и довольно бедными, любили перловую кашу и выращивали горько пахнущую помидорную рассаду для продажи, но… Но Ольга Ивановна, например, вязала смешные шапки — то лягушачья голова, то утиный клюв, передавала их в дом малютки, на маленьких отказничков и детей покрупнее. Тамара Витальевна любила петь, но одной петь ей было скучно, лавочки со старухами-соседками вызывали изжогу, а в народный хор при сельском клубе ее не брали, и тогда старушка распахивала окно на лоджии и пела для двора. Окна ей забрасывали подгнившими клубнями картошки, обещали «начистить рыло, люди после смены спят, а ты горланишь», дети собирались стайками и посмеивались, а Тамара Витальевна пела себе и пела, не в силах сдержать улыбки.

Маша рассказывала о каждой мелочи — и про одинокую сломанную электрогитару на стене, на криво вбитых длинных гвоздях, и про разбросанные по углам струны, и про птичий корм в мешках на десять килограммов, и про шныряющих желтых канареек, воробьев с поломанным крылом, попугайчиков, соек и бог знает о ком еще… В детстве этот мальчишка, Ярик, любил бренчать без смысла на отцовской гитаре и мечтал о друге-птенце — кажется, он прочел об этом в одном из рассказов, названия которого не запомнил, но загорелся так, что пронес эту мечту и во взрослую жизнь. Ушел из семьи отец, забрал с собой гитару, а мать приносила котят, пухлого кутенка с висячими ушами и даже где-то на окраине поймала желтоухого ужа, но все это Ярику не нравилось — он хотел попугайчика, самого маленького и голубоперого, с черными глазами-бусинками.

Мама ненавидела птичий свист. Закрывала окна на тугие шпингалеты весной и летом, ее передергивало от чириканья, глаза становились масляными и влажными, и Ярик не решался ей перечить, берег. На гитару, правда, сына она записала — он научился вполне сносно наигрывать чужие песни и зарабатывал этим на жизнь, но то, что писал для себя, никому не показывал. Вырос, съехал в съемную однушку, купил плетеную дешевую клетку с рук, и понеслось…

Пока Маша, Кристина и другие малознакомые волонтеры копались в вещах и собирали память (квартирная хозяйка разрешила забрать все, кроме мебели, и без конца плакала, глядя на обгаженные обои и заросшую жиром плиту), птицы тревожно перекрикивались, скакали по тонким жердочкам, суетились. Чувствовали, видимо, что хозяина больше нет — он попал в аварию, небольшую, лишь царапина на крыле, вышел на полуночной трассе осмотреть повреждения, забыв про аварийку, а его вместе с дверью сшибла проезжающая машина.