Мертвые воспоминания

Сунулся в прихожую Палыч:

— Всё?

— Всё, — кивнула ему Галка. — Приятная бабуля… Была.

— Да, — Машка зашмыгала носом и отвернула лицо, задрожала вся, как от высокой температуры. Всем чудилось, что они стоят на краю и заглядывают в черную, беспроглядную пропасть; все внутри бурлило, противилось, отвоевывая собственные воспоминания и реакции. Галке обои с пионами казались пестрыми и безвкусными, Анне Ильиничне — прекрасными. Смешивать было нельзя, стоило провести четкую границу между своим, истинным, и чужим, пусть даже это и эмоции добрейшей старушки. Поэтому их и четверо, поэтому все оставшееся от старушки делится поровну, уменьшаясь и тускнея, слабея в четыре раза. Но каждая из них теперь с теплотой смотрит на куртку, в которой так хорошо было ходить за хлебом и кефиром, и каждая хочет еще разок протереть полы. Напоследок.

— Все живые? — хмуро спросил Палыч, завершая заявку в планшете-свитке.

— Приступаем, — Кристина уже доставала сложенные в несколько раз белые мешки из-под муки, разматывала их, встряхивала, примеряясь, откуда начинать разбор вещей.

— За полчаса до выхода мне позвоните. Документы на квартиру поищите, а еще… на погреб, да. Вот сюда положите. Все проверю потом.

Он ушел, хлопнул дверью, и она скрипнула так знакомо и прощально, что стало горячо в груди. Через пару часов самые слабые воспоминания рассеются, растворятся в крови или памяти, и останется только важное, сильное, которому не страшна даже смерть. Рождение сына, треск и хруст внутри, густая, тяжелая боль в животе и бледный ребеночек с тоненькими руками, жирная холодная земля. Темно-синее платье в пол вместо белого, воздушного, с колючим блеском, и три розы без запаха и почти без цвета. Муж с длинными седыми усами и щербатой улыбкой, гвоздики с осклизлыми стеблями. Приют для бездомышей, и он, Сахарок, в дальней клетке, едва живой, почти без дыхания. Первая поездка на море, рокот камешков в волне, кровавое пятно заката и облезлые, будто от лишая, пальмы.

Остро пронзенная грудь, мутнеющий потолок в ванной и тоненькое биение мысли, что надо пройтись побелкой, принести табуретку и щетинистую кисть, потому что в углу потек ржавый, от соседей, что ли… Угасание, понимание — и вот на этом все?

Все.

Волонтеры зажгли свет, ставший ослепительно-белым, хирургическим, он высветил каждую безделушку на книжном шкафу, каждый пластиковый лоток на подоконнике, и выбросить жалко, и в хозяйстве так и не пригодился. Галка с Даной отодвинули диван от стены и долго боролись с комодом, который будто бы прирос ножками к линолеуму. Вещи цеплялись за привычные места, занозами застревали в пальцах, грозили разбиться, вещи кричали и просили оставить их. Но, быть может, это просто у Галки было такое богатое воображение.

Маша уронила рамку, деревянную, из тонких реечек, и та брызнула стеклом во все углы. На снимке моложавая сгорбленная Анна Ильинична держала за локоть мужа, но держала отчаянно, изо всех небольших своих сил, а глаза ее блестели загнанно и жалко. Муж стоял гладко выбритый, с военной выправкой. Галке вспомнилось, как Анна Ильинична ненавидела его колючие усы, как ей снилось, будто она то сбривает их, то выдирает пинцетом, и муж говорит, что она молодец, что ему и правда без усов лучше. В жизни же Анна Ильинична даже не решилась об этом с ним заговорить.

Маша осторожно вынула снимок из разбитой рамы, прижала его к груди. До самой его смерти Анна Ильинична была рядом с ним, и прощала все, приняла дочку его, рожденную чужой женщиной («у нас-то нет детей, а я род продолжить хочу», хотя что там за род — огород брошенный, гараж с девяткой и пенсия лейтенанта), и любила ее почти, как свою, на каждый день рождения то кукол, то абонемент в салон красоты… Законная мать не позволяла им общаться, но Анна Ильинична с дочерью этой все равно созванивались и даже помогали иногда друг другу немножко, чем могли.

— Думала, и года без него не протяну. А потом еще почти три весны выдержала… — сказала Машка старческим скрипучим голосом в пустоту, в тишину, в разграбляемую квартиру, и закашлялась, и перекосилась лицом. Воздух сжался, и даже сквозняки не выгоняли его, несчастного, в ночную улицу, будто и он хотел задержаться в этой квартире подольше. Дышалось тяжело, оседало в легких.

— Документы проверьте вон там, в комоде. Распоряжение, чтобы хоронили с ним в одной могиле, — Кристина отворачивалась, но Галка слышала, как дрожит ее нижняя губа.

— Да помню я, — Дана разбирала ломкие, рассыпающиеся свидетельства о рождении, паспорта, выписки из больниц.

Вещи напирали отовсюду, накатывали и нависали, а Галка быстро рассовывала их по мешкам, особо не вглядываясь. Пока еще ей было тяжело расставаться с заварочным чайником без носика, с вышитой крестиком салфеткой, с…

Знакомо скрипели половицы у дивана. Не забыть бы полить разросшийся кривой фикус с гладкими листьями, простирнуть бы дырчатый тюль, он пахнет гнилью и смертью, а ведь Анна Ильинична ровно месяц и четыре дня назад вывесила его, сероватый и влажный, сушиться на бельевых веревках… Все в этой квартире дышало памятью. Как и в любой другой квартире, впрочем, но здесь память была такой уютной и трогательной, что не хотелось с ней расставаться.

На кухне Галка собирала посуду без сколов и въевшихся желтых пятен, проверяла срок годности продуктов. Казалось, что на кухне будет меньше чужих эмоций, но они прятались в каждом углу. Слышно было, как Кристина поливает замерзший фикус из маленькой зеленой лейки.

Квартиру опустошали, готовили к новым жильцам — она перейдет к городской администрации, потому что нет наследников. Волонтеры соберут мебель, посуду и хорошие вещи, увезут их в центр социальной защиты для многодетных или нуждающихся. Продукты скорее всего развезут одиноким старикам, если запах еще не въелся в упаковки. Галка бережно прокладывала каждую стеклянную чашечку полотенцами, только бы не разбить, разворачивала старые добрые коробки из прессованного картона. С каждой секундой ей будто бы легче становилось дышать, и работа шла быстрее.

Заполненные мешки относили в прихожую, и они грудились там, напоминая гигантских мучнистых личинок.

— Въедливая какая, а, — поморщилась Дана, заглянув на кухню. — Каждую бумажечку любила. И не отпускает же…

— Мне уже полегче, потерпи немного, — Галка придирчиво оглядывала на свет хрустальные бокалы.

В помойные мешки отправились сушеные букетики полевых цветов, ничего не значащие безделицы, затертые халаты, платья с поясками и облезлыми золотыми пуговицами, галстуки и ремни, что остались от мужа… Казалось, что в такой маленькой квартире просто неоткуда взяться такому огромному количеству хлама. Маша перевязывала книги бечевкой, их отвезут по библиотекам или ржавым холодильникам «Орск» в местный парк, в точки буккросинга. Раньше библиотекари с радостью принимали книги в дар, но теперь, с этим коронавирусом… Хотя, может, и у них требования полегче стали.

— Вот это не выбрасывай, я себе для картины заберу, — то и дело слышался резкий Кристинин голос.

Она была главным хранителем памяти: долго присматривалась к вроде бы мусорным вещицам, но выбирала крупицы и относила их в пластиковый белый ящик. Этот короб был единственным, что волонтерам разрешалось забрать из очередной пустой квартиры. Фотографии и письма, пластинки для граммофона с размашистой надписью «вокально-инструментальный ансамбль «Битлз», особенно дорогие сердцу гипсовые фигурки, от одного вида которых даже четвертинка вставала слезами в горле, записные книжки и черновики, декоративные подушки… Палыч всегда проверял белый короб с особой тщательностью, лишь бы не вынесли чего ценного.

Или того, что может пригодиться ему самому.

Но волонтеры приходили сюда не за наживой, не за редкими полтинниками, забытыми в кармане зимнего пуховика, или золотой сережкой, что проваливалась в диванные подушки. Они работали иногда днями напролет, ничего не прося взамен, волочили забитые под завязку мешки к мусорному баку, иногда помогали грузчикам забирать мебель, спускали в тяжелых, рвущихся пакетах продукты и приличные вещи для социальщиков. Тут нужны были все: такие хрупкие и чуткие, как Маша, чтобы хранить эмоции; бравые сильные мужики с несорванными спинами и мастера на все руки, способные разобрать на части даже самый древний диван, умеющие найти не просто иголку в сене, а каплю воды на морском побережье.

Они уносили с собой чужую жизнь в эмоциях и пару никому больше не нужных пустяков, вот и весь улов. Но это было главным, самым важным.

Кристина подолгу всматривалась в шкафы, листала разрозненные осколки памяти, морщилась и щурилась. Находила далеко запрятанные альбомы, стопки перевязанных капроновой нитью писем, выбрасывала платежки за газ и электричество. Она чувствовала все будто бы иначе, застывала у сухих фонариков физалиса и касалась их, спело-мандариновых цветом, и простукивала закостеневшие ягодки внутри. Отбирала одну вазу, самую невзрачную и тусклую, но к белому коробу несла ее так бережно, словно держала на руках недоношенного младенца. Золотые колечки и серьги она складывала в отдельную шкатулку, чтобы передать Палычу, а сама выуживала дешевенькую бижутерию, вроде позеленевшей клипсы с зеленым стеклышком или браслета из морских раковин, и тоже несла к себе. Эти клипсы были на Анне Ильиничне, когда она впервые пришла на работу и не смогла ни слова сказать от волнения, а тихонько бряцающие ракушки, рельефные, светло-мраморные, подарил ей муж во время медового месяца.

Дана любила закапываться в редкие рукописные дневники, в записочки или списки продуктов для магазина, блокноты или старческие телефонные книги — бессмысленный мусор для любого, кто не видел их глазами Анны Ильиничны. Нашлась даже метрика единственного сына, наклеенная на обрезок линолеума, с расплывшимися синими чернилами, и от одного вида этого огрызка Дану прошибло, ошпарило, почти ослепило. Она скорчилась перед дверцей шкафа и долго молчала, не слушая вялых препирательств или криков, где какой мешок должен стоять.

Галку назначили ответственной за мусор, она легче всего избавлялась от чужих привязанностей. Почти всю кухню она отправила на помойку, только из открытых упаковок перловой крупы и гречки сделала кормушку для голубей на оконном карнизе — пусть клюют, поминают Анну Ильиничну.

Маша была слабым и бесполезным работником, но зато утешала и подбадривала лучше всех, и делала это одним лишь взглядом, с ней любили работать почти все волонтеры. Самая младшая, в свои пятнадцать Маша еще училась в школе и жила с родителями, а поэтому Галка, сама едва подобравшись к двадцати, считала ее сущим ребенком. После общаги, больной матери и ночных подработок в кафе Галка думала, что годится наивной и чувствительной Маше почти что в матери. И иногда не могла избавиться от глуповатого, ненужного чувства опекать и заботиться.

Сегодня Маша весь вечер кружила вокруг кошачьих мисок. Вода в кружке с нарисованными смородиновыми ягодами на глянцевом боку высохла и осталась ободом водяного камня, а к пластиковому дну в другой тарелке присох заветренный корм. Все теперь знали о чахлом коте Сахарке, его бесконечных болячках, уколах и ампулах, последние из которых лежали завернутыми в чистенькое вафельное полотенце в холодильнике. Маша стояла над мешком корма, обхватив себя руками. Ей никто не мешал.