Исчезнувшие слова

Синеблузники

Мне позвонила Клава Балашова и вместо приветствия обругала:

— Когда в вашей редакции работают? Как ни позвонишь — все у вас «планерка»! Что вы там планируете? Как сделать свою газетку поскучнее? По-моему, уже хватит. Лично я засыпаю на второй странице…

— Какое совпадение! — говорю я Клаве. — То же самое сказал мне недавно наш общий знакомый: «Чуть, говорит, не заснул на второй странице…»

— Вот видишь, — торжествует Клава. — Пора выводы делать.

— Конечно, пора. «Заснул, говорит, когда читал статью „Музейное дело — на должную высоту!“ нашего дорогого директора музея товарища Балашовой К. В.».

Клава добродушно смеется. Трубка телефона весело хрипит от кашля старого курильщика.

— Ладно, ладно, вывернулась. Газетчик! А если говорить по-серьезному, то проезжаешься зря. Меня тема обязывала. Это вам не цирк.

Я охотно соглашаюсь: какой там цирк. Разве в цирке заснешь?

— Ты смотри у меня! — грозится Клава. — Будешь так язвить — возьму и обижусь. Умолять станете — не напишу.

— Пиши, пиши. Все равно: не напишешь ты, другие напишут. И тоже «на высоком уровне» и «на должной высоте». И тоже будут уверять, что это не цирк.

— Слушай, — говорит Клава, — отвяжись ты со своей газетой. И шут меня дернул начать. У меня работы по горло: люди ждут, выставка горит и к тебе срочное дело. Переворачивай пластинку.

— A-а, переворачивай! Не надо ханжить. Ну говори, какое дело?

— Ладно, сдаюсь! — говорит Клава. — И, если хочешь знать начистоту, я с тобой согласна. Пишем больше для «галочки». Пора с этим кончать. Дело вот какое: ты ребят наших видишь или всех растеряла?

— Вижу, а что?

— Кого именно?

— Ну, Сашку Павлищева, Зяму, Симу Маслову, Катю с Рубинчиком…

— Так-так, — радуется Клава. — Очень хорошо. Ты можешь их обзвонить? Прямо сегодня?

— Могу. А что за пожар?

— Мне нужна блуза, — жалобно говорит Клава. — Обшарили, понимаешь, всю Москву. Искала я, искали мои сотрудники — того, что мне надо, нет. Вся надежда на ребят.

Я ничего не понимаю и сержусь: какая блуза? Почему мы должны заниматься Клавиными туалетами? Что за барство?

Клава сердится:

— Ты что, в своем уме? При чем тут мои туалеты? Мне же синяя блуза нужна. Для музея. Как экспонат — на выставку «Сорок лет комсомола»…

Вот тебе и на! Оказывается, мы уже история. И Сашка Павлищев, и я, и сама Клава. А наши синие толстовки, наша форма участника комсомольской самодеятельности — музейные экспонаты. Как бивни мамонта.

— Сравнила! — возмущается Клава. — Да я бы эти клыки мешками грузила.

Да-а. Я от души сочувствую Клаве. Где теперь разыщешь эту злосчастную синюю блузу? Никому и в голову не приходило, что наша сатиновая одежда понадобится истории.

— Ты все-таки обзвони ребят. Вдруг у кого-нибудь сохранилась. И у себя поройся — может, какой-нибудь документ найдешь. Ты пойми, ведь кроме нас рассказать об этом некому. Умрем, так ничего толком и не будут знать. А ведь это целая эпоха. Ну, идет, что ли?

Я рылась весь вечер в пожелтевших папках и заветных ящичках, вороша прошлое. Для музея вроде ничего не подходило. И вдруг я наткнулась на фотографию — вся наша «Синяя блуза». В полном составе и во всех своих боевых доспехах: в форме, с плакатами и лозунгами. Все какие-то очень стриженые, очень лупоглазые, с оголтело-самозабвенными лицами.

Некоторых я узнаю сразу: вот Сима Маслова, Катя Преснякова, Ефим Рубинчик. На девчатах красные косынки, у черноволосого курчавого Ефима веревочная борода от подбородка до живота. Ефим — дед-раешник. Их номер назывался «Работница и новый быт» и «Частушки курьезные, антирелигиозные». Сначала запевали девчата:

Раньше женщина была
Рабой подначальною,
А теперь вступила в бой
С кухней и со спальнею…

Потом включался дед, который свой текст не пел, а декламировал:

Теперь я уже во всю глотку бухну:
Долой частную кухню!
Для нового быта —
Долой примус и корыто!..

А это кто? Не узнаю. Худосочная большеротая девочка, на груди, от плеча к плечу, как пулеметная лента, плакат. Что такое на нем написано? Буквы вышли не все, разобрать трудно. Ага, кое-что видно: «Ж˖˖щи˖а! Не будь ˖˖рой! ˖ани˖˖˖ся физ˖˖ль˖ур˖й!» Я валюсь от смеха на стол. Вспомнила! Не разобрала, а именно вспомнила. Это же нынешний директор музея Клавдия Васильевна Балашова, Клавочка! А на груди у нее лозунг. Она выкрикивала его, становясь в позу идущего в бой гладиатора! «Женщина! Не будь дурой! Занимайся физкультурой!» И маршировала под музыку, не очень ловко делая на ходу вольные упражнения…

Я узнала всех и вспомнила все: кто кого изображал, кто как одевался, у кого какие были привычки, кто в кого был влюблен. Я вспомнила, как пахла подгоревшая пшенная каша, которую мы ели в столовой по три раза в день. Песни, которые пели: «Наш паровоз, вперед лети, в Коммуне остановка…» Дискуссии, на которых орали до хрипоты: «Этично или неэтично комсомольцу носить галстук, а комсомолке мазать губы?» и «Когда произойдет мировая революция?..»

Я смотрела на юного, милого, курчавого Ефима, похожего со своей веревочной бородой на веселого сумасшедшего, и вспоминала, как мы прорабатывали его на ячейке «за проявление гнилой, мелкобуржуазной храбрости». Он тогда, как говорил Сашка, «хорошенький нам вышил кошелечек», — улегся на спор между рельсами железной дороги в Пушкино, куда мы поехали выступать у текстильщиков со своей «Синей блузой», и пролежал под составом товарного поезда, пересчитав, как и пообещал, все до одного вагоны. Он мог бы и не считать. Та, которая по уговору должна была его контролировать, — жестокая и прекрасная Бекки Тэчер, то есть Катя Преснякова, — лежала ничком на насыпи и рыдала навзрыд… Это Сашка Павлищев, без памяти любивший Ефима, назвал его тогда «мелкобуржуазным, гнилым храбрецом». «Ты, — говорил он, — докатишься таким путем до того, что начнешь девицам букеты преподносить». За эту формулировку — «Объявить выговор за проявление гнилой, мелкобуржуазной храбрости» — мы и проголосовали тогда единогласно.

А сам Сашка — наш синеблузный вождь! Тоже был хорош! Его заносило еще почище Ефима. Какую вдохновенную чепуху нес он, бывало, когда мы уже за полночь возвращались после репетиции из клуба домой.

— Этот старый, пыльный балаган надо снести к чертовой бабушке! — гремел он, тыча не очень чистым пальцем в сторону безмятежно белеющих колонн прославленного театра. — Все эти шелка, бархаты, плащи и шпаги, козетки и пуфики (особенно он налегал почему-то именно на эти пуфики)! Кому нужно это отжившее барахло? «Синяя блуза» — вот театр будущего!..

Тут же, на площади, он начинал, а мы подхватывали наш знаменитый марш:

Знает дорогу «Синяя блуза»:
С красными — в ногу, белого — в пузо!
Мы синеблузники, мы профсоюзники,
Мы не бояны-соловьи.
Мы только гайки в великой спайке
Одной трудящейся семьи!

Из таких вот двенадцати гаек — шести парней и шести девчат — и состояла наша фабричная «Синяя блуза» — самодеятельный, народный театр двадцатых годов.

Никому, разумеется, и в голову не приходило принимать нас за боянов или соловьев. Мы и сами сознавали, что до боянов нам далеко. Во-первых, мы не умели как следует ходить по сцене — сильно мешали две, вернее, четыре детали: руки и ноги. Почему-то они не увязывались с туловищем, а все вместе — с музыкой. Получалось не совсем складно. Во-вторых, мы очень конфузились на сцене. Из-за этого часто забывали текст, сбивались, толкали друг друга или дергали за рукав. Зрители, правда, на нас не обижались, а даже подбадривали. Сколько раз, когда, забыв свой текст, кто-нибудь из нас одеревенело стоял, не в силах произнести ни одного слова, нам добродушно кричали из зала: «Дочка (или сынок)! Не тушуйся, валяй дальше!»

Со временем мы, конечно, понаторели: забыли про руки и ноги и держались на сцене, как у себя в ячейке. Без запинки выдавали длинный стихотворный текст, ловко карабкались друг другу на плечи, сооружая замысловатые пирамиды, и все до одного лихо отбивали чечетку — знаменитый танец двадцатых годов.

Без нее не обходилась ни одна программа. Чечеткой сопровождалось все: куплеты про «Антанты спесь», частушки «Пусть нэпач с досады дохнет» и лозунги про «Всероссийскую чистку»: «Вычистила я в момент ненадежный элемент, во!» (Сима, на груди у которой висела надпись «Я — Всероссийская чистка», после слова «во!» делала угрожающий выпад ногой, как солдат на смотру, и колола воображаемым штыком воображаемый элемент).

Плохо было с музыкой. Революционных песен не хватало, да и не каждую можно было приспособить к нашему тексту и нашим персонажам. Использовали все: старинные русские песни, цыганские романсы, опереточные куплеты и даже шансонетки. Со временем за каждой группой героев закрепился свой мотив. Акулы империализма и буржуазные министры излагали свои ультиматумы под звуки «Камаринской» или «Разлука ты, разлука…» Попам, спецам, нэпманам полагалось «разоблачаться» под звуки оперетт или цыганских романсов.

…Эх, ребята, ребята! Грех не написать про вас. Чемберлена вы ненавидели больше собственной мачехи (как Сашка Павлищев). Резолюции о борьбе с мещанством подкрепляли отрезанными косами (роскошными косами Кати Пресняковой). Имена детям придумывали сообща, всей ячейкой: Да-ешь Ми-ровую Р-еволюцию — Дамир Маслов…

Молодец Клава, что расскажет обо всем этом в своем музее.