Легенды губернаторского дома

Чертог фантазии

От случая к случаю я, бывало, оказывался в некоем здании, отдаленно напоминающем столичную биржу, и попадал в мощенный белым мрамором пространный чертог, высокие своды которого опираются на длинные колоннады причудливого облика – подобия то ли мавританских руин Альгамбры, то ли какого-то волшебного дворца из арабских сказок. Огромные, величественные, искусно отделанные окна не имеют себе равных – разве что в средневековых готических соборах. Как и в них, небесный свет проникает сквозь мозаичные стекла, наполняя чертог многоцветным сиянием, и разрисовывает мраморные плиты дивными, порой гротескными, узорами; так что здесь, можно сказать, полной грудью вдыхают видения и попирают стопами создания поэтического вымысла. Здесь царит сумбурная путаница стилей: античного, готического, восточного и неописуемого – мешанина, какой обычно не позволяет себе даже американский зодчий; и похоже, будто все это строение не более чем греза, которая вот-вот развеется, разлетится вдребезги, лишь топни ногою об пол. Однако ж со всеми доделками и переделками, каких потребуют грядущие века, чертог фантазии, пожалуй, переживет самые прочные сооружения, когда-либо бременившие землю.

Отнюдь не всегда открыт доступ в это здание, хотя почти всякий раньше или позже попадает туда – если не наяву, то во всепроникающем сне. Прошлый раз я забрел туда ненароком: был занят праздным сочинительством и вдруг, себе на удивление, очутился посреди невесть откуда взявшейся толпы.

– Батюшки! Куда это меня занесло? – воскликнул я, оглядываясь и что-то смутно припоминая.

– Ты в таком месте, – отозвался друг, возникший рядом, – которое в мире воображения столь же существенно, сколь Ди Берзе, Иль Риальто, а по-нашему – биржа, существенны в коммерческом мире. Все, у кого есть дела за пределами действительности, в заоблачной, подземной или внеземной сфере, могут здесь встретиться, обсудить и взвесить свои грезы.

– Великолепный чертог, – заметил я.

– Да, – согласился он. – И ведь это лишь малая часть здания. Говорят, на верхних этажах есть залы, где земляне беседуют с обитателями Луны, а мрачные подвалы сообщаются с адскими пещерами: там заточенные чудища и химеры вкушают свою мерзостную пищу.

В нишах и на пьедесталах у стен виднелись статуи или бюсты былых повелителей и полубогов царства воображения и смежных с ним областей. Величавый древний лик Гомера; иссохшее, хилое тельце и оживленное лицо Эзопа; сумрачный Дант и неистовый Ариост; заядлый весельчак улыбчивый Рабле; Сервантес с его проникновенным юмором; несравненный Шекспир; мастер красочного и меткого иносказания Спенсер; суровый богослов Мильтон и простецкий, но исполненный небесного огня Беньян – эти обличья бросились мне в глаза. Видные постаменты занимали Филдинг, Ричардсон и Скотт. Неприметная, укромная ниша приютила бюст нашего соотечественника, создателя «Артура Мервина»[85].

– Помимо этих несокрушимых памятников подлинному гению, – заметил мой спутник, – каждое столетие воздвигло статуи своих минутных любимцев, древесные изваяния.

– Да, я вижу кое-где их трухлявые останки, – сказал я. – Но, должно быть, Забвение время от времени дочиста подметает мраморный пол своей огромной метлой. По счастью, подобная судьба нимало не грозит вот этой прекрасной статуе Гете.

– Ни ей, ни соседнему с ней кумиру – Эмануэлю Сведенборгу[86], – подхватил он. – Рождались ли когда-нибудь два столь несхожих между собой властителя дум?

Посреди чертога бьет роскошный фонтан, и его струи создают и поминутно изменяют зыбкие водяные образы, переливающиеся всеми оттенками многоцветного воздуха. Невообразимую живость сообщает сцене этот волшебный струистый танец бесконечных преображений, подвластных прихотям фантазии зрителя. Рассказывают, что в этом фонтане и Кастальском ключе[87] – одна и та же вода; говорят еще, будто она сочетает дивные свойства Источника Юности и многих других волшебных родников, издревле прославленных в сказаниях и песнях. Сам я судить не берусь – никогда ее не пробовал.

– А тебе знаком вкус этой воды? – спросил я у друга.

– Случалось отведывать, – ответил он. – Но есть такие, кто только ее и пьет, если верить молве. Известно также, что иной раз эта вода пьянит.

– Пойдем же поглядим на сих водохлебов, – предложил я.

И мы проследовали мимо причудливых колонн к сборищу близ громадного окна, осыпавшего разноцветными бликами людей и мраморный пол. Собрались большей частью лобастые мужчины с важной осанкой и глубокими, задумчивыми взорами; однако же веселость их прорывалась легче легкого, сквозила в самых возвышенных и степенных размышлениях. Одни прохаживались, другие молча, уединенно стояли у колонн; на их лицах застыл восторг, будто они внимали нездешней гармонии или готовились излить душу в песне. При этом кое-кто из них, похоже, поглядывал на окружающих, как бы проверяя, замечают ли его вдохновенный вид. Некоторые оживленно разговаривали между собой, улыбаясь и многозначительно пересмеиваясь – по-видимому, отдавая должное искрометному остроумию друг друга.

Иные беседовали о высоких материях, и глаза их излучали душевный покой и печаль, словно лунный свет. Я помедлил возле них – ибо испытывал к ним влечение сродства, скорее симпатическое, нежели духовное, – а друг мой назвал несколько небезызвестных имен: одни пребывают на слуху уже многие годы, другие с каждым днем все глубже укореняются в общем сознании.

– Бог с ними совсем, – заметил я своему спутнику, проходя далее по чертогу, – с этими обидчивыми, капризными, робкими, кичливыми и безрассудными собирателями лавровых венков. Творения их я люблю, но их самих век бы не встречал.

– Я вижу, ты заражен старинным предубеждением, – отозвался мой друг, большей частью знакомый с этими личностями, сам будучи знатоком поэзии, не чуждым поэтического огня. – Но насколько я могу судить, даровитые люди отнюдь не обделены общественными достоинствами, а в наш век выказывают еще и сочувствие к другим, прежде у них неразвитое. По-человечески они требуют всего лишь равенства с ближними, а как авторы отрешились от пресловутой завистливости и готовы к братским чувствам.

– Никто так про них не думает, – возразил я. – На автора смотрят в обществе примерно так же, как на нашу честную братию в чертоге фантазии. Мы считаем, что им среди нас делать нечего, и задаемся вопросом, по силам ли им наши повседневные заботы.

– Очень глупый вопрос, – сказал он. – Вон там стоит публика, подобную которой что ни день можно встретить на бирже. Но какой поэт здесь, в чертоге, одурачен своими бреднями больше, нежели самый рассудительный из них?

Он указал на кучку людей, которые наверняка оскорбились бы, скажи им, что они в чертоге фантазии. Лица их были изборождены морщинами, и в каждой из них, казалось, таился неповторимый жизненный опыт. Их острые пытливые взгляды вмиг с деловой хваткой распознавали характеры и намерения ближних. С виду их можно было принять за достопочтенных членов Торговой палаты, открывших подлинный секрет богатства и вознагражденных фортуной за мудрость. Разговор их изобиловал достоверными подробностями, маскирующими сумасбродство так, что самые дикие замыслы имели обыденное обличье. И никто не удивлялся, слыша о городах, которые, словно по волшебству, возникнут в лесных дебрях; об улицах, которые проложат там, где нынче бушует море; о полноводных реках, русла которых будут перегорожены, дабы вращались колеса ткацких станков. Лишь с усилием – и то не сразу – припоминалось, что эти измышления столь же фантастичны, как стародавняя мечта об Эльдорадо, как Пещера Маммона и прочие золотоносные видения, возникавшие в воображении нищего поэта или романтического бродяги.

– Честное слово, – сказал я, – небезопасно внимать таким мечтателям, как эти! Их безумие заразительно.

– Да, – согласился друг, – потому что они принимают чертог фантазии за строение из кирпичей с известкой, а его лиловый полумрак – за немудрящий солнечный свет. Поэт же знает, где находится, и реже оказывается в дураках.

– А вот и еще мечтатели, – заметил я через десяток шагов, – только другого пошиба, особо сродные нашему национальному гению.

Это были изобретатели фантастических механизмов. Модели их устройств стояли у колонн и наглядно являли взорам довольно предсказуемый результат приложения мечтаний к делу. Как в нравственном, так и в физическом мире при этом выходит примерно одно и то же. Имелась, например, модель воздушной железной дороги и туннеля, проложенного по дну морскому. Или устройство – наверняка краденое – для выделения тепла из лунного света, а рядом – для сгущения утреннего тумана в гранитные глыбы, из которых воздвигнется заново весь чертог фантазии. Выставлен был также аппарат, выцеживающий солнечный свет из женской улыбки; с помощью этого чудесного изобретения предполагалось озарить всю землю.

– Не вижу ничего нового, – заметил я. – Нашу жизнь и так озаряют главным образом женские улыбки.

– Это правда, – согласился изобретатель, – однако же мой аппарат будет излучать ясный свет денно и нощно – а то пока что источники его весьма ненадежны.

Другой доказывал, что надо закреплять отражения в стоячей воде, дабы получать самые достоверные жизнеподобия; он же объяснял, сколь разумно красить женские платья в ярких закатных облаках. Вечных двигателей было около полусотни: один из них приводил в действие остроумие газетчиков и прочих всевозможных писак. У профессора Эспи имелась ужасная буря в каучуковой сумке. Можно назвать еще немало утопических изобретений, но если на то пошло, в Вашингтонском бюро патентов воображение куда богаче.

Наглядевшись на изобретателей, мы перешли к другим посетителям чертога. Многие оказались там, вероятно, лишь потому, что какая-то ячейка у них в мозгу, оживляясь мыслью, изменяет их отношение к реальности. Удивительно, как немного остается таких, кто хотя бы изредка не попадал сюда подобным образом: благодаря отвлеченным размышлениям, мимолетным помыслам, живым предчувствиям или ярким воспоминаньям, – ибо даже подлинное становится воображаемым в силу надежды или памяти и заманивает мечтателя в чертог фантазии. Иные несчастливцы приживаются здесь, обзаводятся делами и такими привычками, что теряют всякую способность к подлинным жизненным занятиям. А бывает, хотя и редко, что в отсветах расцвеченных окон кто-то прозревает чистейшую истину, недоступную в нашем мире.

И все же надо возблагодарить Бога за это – пусть небезопасное – прибежище от мрака и холода действительности. Сюда открыт путь узнику – спасительное забвение тесной темницы и ржавых оков, волшебный глоток воздуха свободы. Страдалец отрывает голову от опостылевшей подушки и находит в себе силы добраться сюда, хотя бессильные ноги не донесут его и до порога. Изгнанник проходит чертогом фантазии в чаянии возвратиться на родину. Бремя лет падает со старческих плеч в тот миг, когда открываются двери чертога. Безутешные оставляют за порогом тяжкие скорби и воссоединяются с теми, кто ушел навеки, чьи лица, утратившие зримый образ, иначе не увидеть. Поистине можно сказать, что для тех, кто не вхож в чертог, жизнь существует лишь наполовину, обернувшись грубой и убогой стороной. И как не упомянуть про вышку с той удивительной подзорною трубой, в которую пастухи Отрадных гор давали поглядеть Христианину, и он видел дальние отблески Града Небесного[88]. Верующие и поныне устремляют взоры к этому зрелищу.