Легенды губернаторского дома

Собрание знатока

На днях у меня выдался свободный часок, и я забрел в новый музей, случайно увидев маленькую, неприметную табличку: «Здесь показывают собрание знатока». Это скромное, но чем-то заманчивое приглашение побудило меня на время покинуть солнечный тротуар центрального проспекта. Поднявшись тусклоосвещенной лестницей, я толкнул дверь и очутился лицом к лицу со служителем, который запросил с меня за вход небольшие деньги:

– Три массачусетских шиллинга, ну, то бишь полдоллара по-нынешнему.

Я полез в карман за мелочью, искоса оглядывая его: он имел такой странный и своеобразный вид, что мне, должно быть, предстояло что-то не совсем обычное. На нем был старомодный сюртук, изрядно выцветший и с избытком облегавший его тощую фигурку, скрывая все прочее платье. Дочерна загорелое, обветренное, загрубелое лицо выражало уныние, тревогу и смятение. Казалось, будто у этого человека на уме очень важное дело, что ему надо принять самонужнейшее решение, задать некий насущный вопрос, почти без надежды на то, что ему ответят. Было, однако же, очевидно, что я к его делам не имею ни малейшего касательства, и я проследовал в открытую дверь, оказавшись в пространном зале музея.

Прямо перед входом стояла бронзовая статуя юноши с крылышками у подошв. Он был изображен в миг взлета, но выглядел весьма радушно и, пожалуй, даже призывно.

– Это оригинал изваяния случая работы античного скульптора Лисиппа, – сказал возникший рядом господин. – Я поместил его у входа в музей, дабы показать, что отнюдь не всякий раз можно сюда наведаться.

Это был мужчина в летах, но бог весть, занимался он науками или вел деятельную жизнь: все его определенные и явственные отличия стерлись в процессе долгого и многотрудного сживания с миром – ни признака профессии, обыкновений или даже национальности. Впрочем, судя по смуглому лицу и резким чертам, он был родом с европейского юга, но что это и есть знаток, разумелось само собой.

– С вашего позволения, – сказал он, – поскольку у нас нет каталога, я проведу вас по музею и покажу его особые достопримечательности. Для начала здесь вот отборная коллекция чучел.

Ближе всех к дверям стояло подобие волка и правда отличной выделки: могучая взъерошенная морда по-волчьи свирепо глядела большими стеклянными глазами. Однако же это была всего лишь набитая трухой волчья шкура, та самая, какой отличаются все звери этой неприглядной породы.

– И чем же этот зверь заслужил свое место в вашей коллекции? – спросил я.

– Этот волк сожрал Красную Шапочку, – ответил знаток, – а рядом с ним – заметьте, с более кротким, скорее озабоченным, видом – стоит волчица, которая выкормила Ромула и Рема.

– Скажите, а что это за миленький ягненок с тонкорунной шерсткой, белоснежной, как сама невинность?

– Видно, плохо вы Спенсера[4] читали, – заметил мой провожатый, – а то бы сразу вспомнили «млечно-белого агнца», которого вела Уна. Но бог с ним, с ягненком. Взгляните лучше на следующий экспонат.

– Ага! – воскликнул я. – На это диковинное животное с черной бычьей головой на тулове белого коня? Но не будет ли слишком уж нелепо предположить, что это Буцефал, конь Александра?..

– Он самый, – подтвердил знаток. – А может, вы заодно угадаете имя того знаменитого скакуна, что стоит рядом с ним?

Возле прославленного Буцефала стоял сущий конский скелет: тощие ребра белели из-под неухоженной шкуры. Но если бы сердце мое тут же не прониклось жалостью к несчастной животине, то не стоило бы и продолжать осмотр музея. Собранные диковинки свозились со всех четырех сторон света, старательно и неутомимо разыскивались по глубинам морским, по древним дворцам и гробницам не для тех, кто не узнал бы этого несравненного коня.

– Это Россинант! – восторженно провозгласил я.

Так оно и оказалось! Восхищение благородным и доблестным конем отчасти ослабило мой интерес к остальным животным, а между тем многие из них достойны были бы внимания самого Кювье. Был тут осел, которого немилосердно вздул Питер Белл[5], а также ослица, претерпевшая таковое же обхождение от библейского пророка Валаама. Впрочем, насчет подлинности второго чучела имелись некоторые сомнения. Мой провожатый указал на почтенного Аргуса, верного пса Одиссея, и на другого зверя (судя по шкуре, тоже собачьей породы), худо сохранившегося и некогда вроде бы трехголового. Это был Цербер. Меня весьма позабавило, когда в укромном углу обнаружилась лиса, прославившаяся потерей хвоста. Были там и кошачьи чучела, которые меня, обожателя этого домашнего зверька, особенно умилили. Чего стоил один кот доктора Джонсона[6] Ходж[7]; возле него пребывали возлюбленные коты Магомета, Грея[8] и Вальтера Скотта, а рядом с ними – Кот в Сапогах и чрезвычайно величавая кошка, которая была божеством Древнего Египта. Дальше стоял ручной медведь Байрона. Еще там, помнится, был Эриманфский вепрь[9], шкура дракона святого Георгия и кожа змея Пифона[10], а возле – другая кожа, прельстительно-переливчатая, предположительно облекавшая искусителя Евы, который был «хитрее всех зверей полевых»[11]. На стене красовались рога оленя, подстреленного Шекспиром, а на полу лежал массивный панцирь черепахи, упавшей на голову Эсхилу. В одном ряду, донельзя жизнеподобные, стояли священный бык Апис, бодливая корова со сломанным рогом и оголтелого вида телка – как я понял, та самая, что перепрыгнула через луну[12]. Верно, она расшиблась, падая с небес. Я отвел от них взгляд и увидел неописуемое страшилище, которое оказалось грифоном[13].

– Что-то я не вижу, – заметил я, – шкуры животного, которое заслуживает самого пристального внимания натуралиста, – крылатого коня Пегаса.

– А он пока жив, – объяснил знаток, – но его так заездили нынешние юные джентльмены, коим несть числа, что я надеюсь скоро заполучить его шкуру и остов в свое собрание.

И мы перешли в другую музейную нишу, с множеством чучел птиц. Они были отлично размещены – одни сидели на ветках деревьев, другие – на гнездах, третьи же были так искусно подвешены на проволоке, будто бы парили в воздухе, и среди них белый голубь с увядшей масличной веткой в клюве.

– Уж не тот ли это голубь, – спросил я, – который принес весть мира и надежды измученным бедствиями невольникам Ковчега?

– Тот самый, – подтвердил мой спутник.

– А этот ворон, должно быть, из тех, что кормили пророка Илию в пустыне.

– Этот ворон? Нет, – сказал знаток, – это не старая птица. Его хозяином был некто Барнаби Радж[14], и многим казалось, что это траурное оперение скрывает самого дьявола. Но бедный Хват в последний раз вытянул жребий, и притом смертный. А под видом вот этого ворона, едва ли менее примечательного, душа короля Георга Первого навещала его возлюбленную, герцогиню Кендалл.

Затем провожатый указал мне сову Минервы и стервятника, терзавшего печень Прометея; потом – священного египетского ибиса и одну из стимфалид, которых Геракл подстрелил, совершая свой шестой подвиг. На том же насесте пребывали жаворонок Шелли, дикая утка Брайанта[15] и голубок с колокольни Старой Южной церкви (чучельник Н. П. Уиллис[16]). Не без содрогания увидел я Кольриджева альбатроса, пронзенного стрелой Старого Морехода[17]. Рядом с этим крылатым отродьем сумрачной поэзии восседал серый гусь совершенно обычного вида.

– Чучело гуся не такая уж редкость, – заметил я. – Зачем вам в музее такой экспонат?

– Этот гусь из тех, гоготанье которых спасло римский Капитолий, – пояснил знаток. – Бесчисленные гуси галдели и шипели до них и после них, но лишь эти догалделись до бессмертия.

В этом отделении музея больше не было ничего достопримечательного, если не считать попугая Робинзона Крузо, подлинного феникса, безногой райской птицы и великолепного павлина, предположительно того самого, в которого однажды вселялась душа Пифагора. Так что я перешел к следующей нише, стеллажи которой содержали набор самых разных диковинок, какими обычно изобилуют подобные заведения. Первым делом мое внимание среди прочего привлек какой-то необыкновенный колпак – похоже, не шерстяной, не коленкоровый и не полотняный.

– Это колпак чародея? – спросил я.

– Нет, – ответил знаток, – это всего лишь асбестовый головной убор доктора Франклина. Но вот этот, может статься, вам больше понравится. Это волшебная шапка Фортунатуса[18]. Может, примерите?

– Ни за что, – ответил я, отстраняя ее. – Дни безудержных вожделений у меня давно позади. Я не желаю ничего, помимо заурядных даров Провидения.

– Так, стало быть, – отозвался знаток, – у вас не будет искушения потереть эту лампу?

С такими словами он снял с полки старинную медную лампу, некогда изукрашенную прелюбопытной резьбой, но позеленевшую настолько, что ярь почти съела узор.

– Тысячу лет назад, – сказал он, – джинн, покорный этой лампе, за одну ночь воздвигнул дворец для Аладдина. Под силу это ему и сейчас, так что тот, кто потрет лампу, волен пожелать себе дворец или коттедж.

– Коттедж я бы, пожалуй, и пожелал, – откликнулся я, – но основание у него должно быть прочное и надежное, не мечтания и не вымыслы. Мне стали желанны действительность и достоверность.

Мой провожатый показал мне затем магический жезл Просперо, разломанный на три части рукой своего могучего владельца. На той же полке лежало золотое кольцо древнего царя Гига: надень его – и станешь невидимкой. На другой стене ниши висело высокое зеркало в эбеновой раме, занавешенное багряным шелком, из-под которого сквозил серебряный блеск.

– Это колдовское зеркало Корнелиуса Агриппы[19], – сообщил знаток. – Отодвиньте занавес, представьте себе любой человеческий образ, и он отразится в зеркале.

– Хватит с меня и собственного воображения, – возразил я. – Зачем мне его зеркальный повтор? И вообще эти ваши волшебные принадлежности мне поднадоели. Для тех, у кого открыты глаза и чей взгляд не застлан обыденностью, на свете так много великих чудес, что все обольщения древних волхвов кажутся тусклыми и затхлыми. Если у вас нет в запасе чего-нибудь взаправду любопытного, то незачем дальше осматривать ваш музей.

– Ну что ж, быть может, – сказал знаток, поджав губы, – вы все-таки соблаговолите взглянуть на кой-какие антикварные вещицы.

Он показал мне Железную Маску, насквозь проржавевшую; и сердце мое больно сжалось при виде этой жуткой личины, отделявшей человеческое существо от сочувствия себе подобных. И вовсе не столь ужасны были топор, обезглавивший короля Карла[20], кинжал, заколовший Генриха Наваррского, или стрела, пронзившая сердце Вильгельма Руфуса[21], – все это мне было показано. Многие предметы представлялись любопытными лишь потому, что ими некогда владели царственные особы. Так, здесь был овчинный тулуп Карла Великого, пышный парик Людовика XIV, прялка Сарданапала и знаменитые штаны короля Стефана[22], стоившие ему короны. Сердце Марии Кровавой[23] с запечатленным на хилой плоти словом «Кале» хранилось в сосуде со спиртом; рядом стояла золотая шкатулка, куда супруга Густава Адольфа[24] поместила сердце короля-воителя. Среди всевозможных царственных реликвий надо упомянуть также длинные волосатые уши царя Мидаса и тот кусок хлеба, который стал слитком золота от касания руки этого злосчастного государя. И поскольку Елена Греческая была царицей, постольку упомянем, что я подержал в руках прядь ее золотых волос и чашу, изваянную в подражание округлости ее дивной груди. Имелись еще покрывало, задушившее предсмертный стон Агамемнона, лира Нерона и фляга царя Петра, корона Семирамиды и скипетр Канута[25], некогда простертый над морем. Чтоб не казалось, будто я пренебрегаю отчизной, позвольте прибавить, что я удостоился созерцания черепа короля Филиппа[26], знаменитого индейского вождя, чью отсеченную голову пуритане водрузили на шест.