Южный узел

— Простите, ваше сиятельство, но этого никак нельзя сделать. Ее нанял на службу ваш министр иностранных дел.

Такого Бенкендорф не ожидал. Какую службу? Фигурой в саду?

— Горничной при дочери. Его сиятельство хочет, чтобы та овладела итальянским.

Прекрасное объяснение!

— Где она?

Дверь в самом конце коридора. Девичья светелка. Натурщица сидела за столом и спичкой с намотанной тряпочкой ковырялась в ушах. Похвальная аккуратность. Лицо у нее было глупое, как у козы в ленточках.

— Вали отсюда, девочка, — сказал Александр Христофорович на чистом итальянском языке. (У потомков Данте была замысловатая брань, которую Шурка почел долгом выучить, когда в 1808 году ездил в Неаполь с тайным поручением.) — Сеньор Больони продал тебя в притон. А тебе говорит, будто ты станешь горничной в приличном доме.

Испуг растекся по лицу модели.

— У меня нет денег на дорогу. Все, что мы зарабатываем, у хозяина.

Бенкендорф кивнул.

— Завтра утром за тобой придут двое жандармов, которые посадят тебя у Биржина на пироскаф. В Кронштадте также будут ждать, препроводят на корабль и вручат деньги до Италии.

Креолка кинулась перед ним на колени и пыталась поцеловать руку.

Спустившись на улицу, он ожидал не увидеть императорского экипажа. Николай Павлович никогда не был терпелив. Мог вспылить и уехать. Но нет. Карета стояла. Государь ерзал.

— Где вы застряли? Куда вас вообще понесло? — Щеки у него до сих пор пылали.

— Мне показалось, что цена несообразно высока для мрамора такого качества, — невозмутимо отозвался Бенкендорф.

Его величество выдул ноздрями воздух с крайним неудовольствием.

— Вы меня позорите. Я не купец, чтобы торговаться.

Государь еще какое-то время распекал его. Александр Христофорович делал внимательное лицо. А сам крутил в голове фамилию Нессельроде. Итак, Карлик. Натурщица — пробный камень. Пробьет оборону, можно будет позаботиться о серьезной благородной даме, которая даст ему прямой доступ к Хозяину6. Между тем Хозяин… уже от статуй краснеет.

* * *

Как он мог сплоховать? Не заметить самого очевидного? Позавчерашняя простуда заняла всего один день — большего должность не позволяла. Особенно после месячного отпуска. Да-с, господа, и глава тайной полиции имеет право навестить родных. В Штутгарте, где служил послом брат Константин и умерла невестка Мари, оставив двоих детей. Так что путешествие не назвать приятным.

Шурка рванулся. Полторы недели! Курам на смех! Бывало, он за это время успевал доскакать из Парижа до Петербурга. А нынче от толчков в задницу разыгрался геморрой, бока болят и голова простужена — сквозняк.

Штутгарт встретил его мелким дождем. Ветер пригоршнями бросал капли в стекло кареты и мигом задувал свечку над изголовьем. Петербург еще дремал, скованный льдом, а Вюртемберг просыпался для весны и первой зелени. Шурка распахнул дверцу кареты и на ходу стал вдыхать влажный теплый воздух. Впрочем, вскоре завоняло раскисшим от слякоти конским навозом с мостовой и мокрыми помоями из мусорных ям.

По правилам следовало ехать сначала во дворец. Но Бенкендорф велел на квартиру брата. Особняк не был ни особенно роскошным, ни особенно большим. Желтый с белыми колоннами, крыша треугольником, ступени прикусывают тротуар. Сквозь гардины не пробивался свет. В первую минуту показалось: дом пуст.

Но выбежавшие встречать лакеи успокоили: де барин и дети тут, только… Это «только» Бенкендорф увидел собственными глазами. Константин сидел в гостиной и… не пил. Уж лучше бы он наматывал пьяные сопли на кулак. Тогда бы брат, по крайней мере, знал, что делать.

Костя его не узнал, даже не встал, когда дверь открылась. У Шурки сердце кровью облилось. Он словно увидел себя со стороны и в самом плачевном состоянии. На похоронах посол еще держался, а дома взвыл, как потерянный младенец. Не знал ни счета времени, ни что с ним на самом деле произошло. Все казалось, что Мари рядом, что она садится в кресло, заводит разговор, зовет детей, а те не идут. И он кричал, бил по столу рукой, требовал привести сына и дочь. А от них — чтобы они целовали мать и слушались всех приказаний. Шли гулять или, напротив, спать, получив ее благословение.

Девочка плакала, а мальчик стал злым и отчужденным, так сильно испугался. В любом случае детям здесь не место, решил Александр Христофорович.

— Костя, — он присел возле брата и снизу вверх заглянул ему в лицо. — Ты меня слышишь?

Больной, осунувшийся, с отсутствующим взглядом и всклокоченными волосами — Шурке вдруг пришло в голову, что примерно так он сам выглядел, когда его бросила французская актриса Жорж. Нервная лихорадка до видений и потери памяти.

Он взял брата за руку.

— Посмотри на меня! Это я. Посмотри. Давай обнимемся.

Константин вяло качнулся вперед и даже попытался поцеловать брата в щеку. Шурка почувствовал, что щетина у того сухая.

— Ты должен плакать, — он тряхнул младшего, но не извлек ни звука. — Ну же.

Константин замычал.

— Я сейчас тебе врежу. Я видел, какой мавзолей ты отгрохал Мари. И для себя место выкопал. Хорошо, дату собственной смерти не приказал на камне выбить.

— Не хочу! Не хочу! — Константин затряс головой. — Это ошибка. Мы должны были вместе… вместе…

И жить, и умереть. Бывают красивые семьи. Среди тысяч обычных. И хотя Костя с самого начала знал, что у Мари чахотка, но все надеялся, что Господь подкинет еще годок. Так прошло 14 лет.

Шурка крепко держал брата за плечи, заставляя разговаривать с собой, не отвлекаясь на тень жены, будто бы кружившую тут же по комнате.

— Смотри на меня. На меня! — требовал он. — Рассказывай мне. Ее здесь нет.

Костя поперхнулся воздухом. Хотел возражать, а потом уткнулся брату в плечо, горестно и тяжело задышал, затрясся боками.

— Плачь! Плачь! — требовал Шурка, яростно стуча ладонями по его спине, будто выколачивая вместе со стонами потоки слез.

— Мы собирались в июне во Флоренцию. Мари хочет…

— Хотела.

Это и прорвало плотину. Брат наконец разрыдался.

— Я заберу детей, — говорил старший. — А ты пока сдай дела. Твоя миссия окончена. Домой. Тебе лучше сразу на театр военных действий. Развеемся. Вспомним старое.

Обратно он возвращался с племянниками. Глядел на малышей, таких похожих на его собственных, и думал, как странно складывается жизнь. В четырнадцатом году, после свадьбы брата, подарил свою деревеньку. Была у него не родовая, выслуженная. Сосновка. Думал, зачем мне? Я перекати-поле. А тут семья. Настоящая. По любви. Может, на старости лет притулюсь. Теперь выходило: и дом у него, и к своим пятерым он везет еще двоих. Разве непонятно: единственное горе — смерть. Все остальное поправимо.

* * *

22 апреля, в именины императрицы, бал был не самым большим и не самым пышным. Но, пожалуй, самым элегантным и изящным за целый год. На этот раз Эрмитажная галерея живописи обратилась в танцевальную залу. Просто удивительно, как хорошее освещение и гирлянды цветов преображают покои. Знакомые комнаты становятся волшебным чертогом, стоит только расставить вазы и вкатить кадки с пальмами.

В первый раз Александр Христофорович озаботился количеством свечей, прогорающих за один такой вечер.

— Мать, мы сколько воска тратим?

Он вступал в зал под руку с супругой. Лизавета Андревна была, как это, «в полном расцвете пленительности»? На его взгляд, расцвет пленительности у нее наступал ближе к зоре и далеко не в таких нарядах. Но следует верить художникам.

Чеканный профиль, нос с горбинкой, черные брови вразлет, чуть поджатые губы. А ведь несладко ей с ним! И когда искоса бросает на него взгляд, легко прочесть: «Всю ты душу мою вынул». Шурка даже расстроился. Неужели он такой плохой муж? Ведь старается… Вспомнилось, как весной 24-го поехал на ту сторону реки навещать сестру, а Нева возьми да и вскройся. Пришлось три дня куковать. Даже весточку домой не пошлешь.

Через трое суток явился. У жены было такое выражение лица, будто с грохотом упала рама и вылетели все стекла. Лизавета Андревна решила, что супруг вздумал перебежать по движущимся льдинам. И утонул. Вообще-то в его стиле. Но годы…

Увидев мужа живым, она закричала от радости и упала ему на грудь, но в глубине глаз застыл вопрос: почему?

Почему не побежал? Нет, слава богу, что не побежал. Но все же… С тех пор временами она как-то странно посматривала на него, точно решала: знает ли этого человека? Тот ли?

Впрочем, в ноябре все встало на свои места. Страшное наводнение снесло полстолицы. Александр Христофорович ушел на дежурство во дворец и, застигнутый бедствием, решил вступить в бурные воды, чтобы спасать страждущих.

Нырял и плавал на холоде весь день. Наконец добрался домой, где никто ни сном ни духом не знал о его геройствах. Накануне повздорили: не то напился, не то за кем-то ухлестнул — уже не помнил.

Лизавета Андревна встретила мрачно, но, увидев воду, текущую прямо на лестницу, ахнула, схватила за руку, потянула внутрь. Закричала на слуг, чтобы ведрами грели воду и лили в ванну. А сам муж прилип к печке и наотрез отказывался двигаться, только на пол с него натекала преогромная лужа.

Когда Шурка уже отогревался, лежа в невероятно большом корыте для белья, Лизавета Андревна вошла, присела на край и взяла его за руку.

— Ты прости меня… — Она сдула со лба влажную черную прядку. — Вечно я…

Узнала-таки! Он довольно заухмылялся, притянул жену к себе, едва не уронил в кипяток и, с трудом видя ее лицо сквозь пар, целовал долго, без пощады. Еще поживем.

— Так сколько воска?

— Смотря какого, — рассеянно отозвалась дама, поводя направо и налево головой и стараясь держать подбородок как можно выше.

До появления августейшей четы танцев не начинали, но, едва отворились двери и в зал вступили император с императрицей, заиграла мазурка. Множество пар, ожидавших только взмаха смычка, пустились в пляс. Но сами венценосцы, обычно такие ласковые и общительные, выглядели несколько странно. Государь с наигранной веселостью держал жену за руку, но старался смотреть куда угодно, только не на нее.

А Александра Федоровна — легкая, как перышко, и живая, как лесной родник, бегущий по камням, — сейчас походила на тень самое себя и даже ступала как-то неуверенно. Она и сейчас была самой красивой и грациозной из присутствующих дам. Но выражение растерянности, даже испуга портило ее.

Целая толпа красавиц окружила государя, повсюду следуя за ним, жадно пожирая глазами и ловя каждое слово. Он среди них смотрелся, как римский триумфатор, гордо вздымая плечи. Но минутами на его лице мелькало точно такое же, как у жены, выражение потерянности. Словно и он не знал, куда идти.

Ну да ему готовы были помочь! Тон задавали графиня Строганова, графиня Завадовская и совсем юная княжна Урусова — девушка лет 18, изумительно красивая, пышная, бело-розовая, очевидно, не понимавшая, как себя держать.

О ней уже все шептались и делали неблагоприятные заключения, которые бедняжка только подтверждала своей полной покорностью перед императрицей и каким-то испугом пополам с недопустимой короткостью в отношении императора.

Окружающие изо всех сил старались этого не замечать. Но дамы уже с явной холодностью огибали княжну, не здороваясь с ней. А деловые люди, напротив, начинали оказывать знаки внимания. Мимоходом, не чересчур заметно, но все-таки.