Шепот под землей

Если бы я вдруг запел «Золотые годы» Дэвида Боуи, то кому-то просто пришлось бы меня пристрелить.

Я заглянул в канаву, из которой Тайберн и его приятели меня «спасли». На самом дне чернела яма с неровными краями, не шире кошачьего лаза в двери.

– Ну, если ты знаешь, что застрял, то какая разница, где ждать помощи? – спросил Тайберн. – И я, например, не считаю себя галлюцинацией.

– А может, ты призрак, – возразил я, не отрывая взгляда от ямы и пытаясь понять, что лучше: просто спрыгнуть вниз или нырнуть «рыбкой». – Или что-то типа остаточной памяти города.

Нет, пора, решительно пора составить нормальную терминологию для таких сущностей.

Я спрыгнул в канаву. На дне была мягкая, вязкая желтоватая глина. Та самая, лондонская. «Рыбкой» получилось бы быстрее.

– А может, лучше возьмем лодку, сплаваем в Саутворк? – предложил вдруг Тайберн. – Погуляем, выпьем, может, встретим веселых девиц из Фландерса. Ну давай, а? – взмолился он. – Развлечемся на славу! А то я…

Тайберн умолк.

– Что?

– Я здесь сижу совсем один, – закончил он, – уже так давно. Возможно, с пятидесятых годов девятнадцатого века, когда «захлебнулся потоком дерьма», как утверждает твой отец.

– Ты говоришь о том, о чем я только что подумал, – заметил я. – Как тут не подозревать галлюцинации?

Вот поэтому магия даже хуже квантовой физики. И то и другое, конечно, бросает вызов здравому смыслу, но все же бозон Хиггса, например, никогда не пытался со мной разговаривать.

– Слышишь? – спросил вдруг Тайберн.

Я уже хотел спросить, что именно, когда тоже услышал долгий вопль, летящий над полями со стороны Лондона. И вздрогнул.

– Что это такое?

Вопль раздался снова. В нем не было ни слов, ни смысла – только злоба, бессильная ярость и жалость к себе.

– Сам знаешь, – сказал Тайберн, – это ведь ты оставил его там, прикованного к мосту.

Эксперимента ради я сунул ногу в яму. Глина сомкнулась вокруг, неприятно шевельнувшись, словно живая.

Третий вопль звучал уже тише, рассеиваясь на ветру, теряясь в шуме толпы.

– Рано или поздно тебе придется освободить этого крючконосого мерзавца, – заметил Тайберн.

Но точно не сейчас, подумал я.

– Я не хочу умирать в этой яме, так и не открыв глаз, – сказал я.

– И не надо, – пожал плечами Тайберн и спрыгнул ко мне. – Есть другой путь.

– Неужели? – поднял я бровь. – Какой же?

– Вот этот, – ответил Тайберн и ударил меня навершием меча в висок.

Я пожалел о своем решении сразу же, как только открыл глаза в полной темноте и почувствовал, что вокруг коленей плещется вода. Было холодно – без движения даже гидрокостюм не держит тепло.

Я подумал: а стоило ли так торопиться? Не легче ли было умереть под теплыми лучами воображаемого солнца, чем встретить смерть здесь, в холодной темноте реальности? Не лучше ли умереть в блаженном неведении, чем все сознавать и сходить с ума от ужаса? Хотя для настоящего лондонца правильный ответ один: лучше вообще не умирать.

И тут у меня в голове родился самый идиотский план всех времен, начиная с того дня, когда я решил взять свидетельские показания у призрака. Такой невероятно глупый, что даже Болдрик[45] отверг бы его с ходу.

Я вознамерился силой мысли отыскать пса по имени Тоби и связаться с ним. Ну, не то чтобы прямо мысли, это вряд ли возможно. Но с тех самых пор, как Молли отправила меня в веселое путешествие по закоулкам памяти Лондона, я понял, что все накопленные городом вестигии, питающие призраков, как-то связаны между собой. И места, где они копятся, способны обмениваться информацией. Это что-то вроде магического интернета. Иначе как я мог увидеть столько всего, физически находясь в Безумстве? И вот теперь я надеялся это использовать. Нужно создать эдакую форму без формы, достаточно мощную, чтобы напитать ее магией камень. Тогда, возможно, получится своеобразный маяк. Сигнал, который пройдет сквозь память камня достаточно далеко, чтобы один особенно восприимчивый песик мог услышать его и распознать. А потом он тревожно залает и помчится со всех своих коротких лапок к станции «Оксфорд-cеркус». И будет настырно крутиться у горы обломков, обнюхивая их. И какой-нибудь спасатель, не обделенный интуицией, скажет вдруг: «Эй, гляньте, собачонка вроде чего-то учуяла».

Я же говорил, что это самая дурацкая из всех моих идей, верно? Но других вариантов не было. Ибо, как только Лесли вступила в наши ряды, я первым делом купил колоду карт Зенера[46], чтобы проверить, можно ли с помощью магии общаться мыслями. Как-то раз мы с Лесли и доктором Валидом полдня развлекались, воссоздавая безумные телепатические эксперименты шестидесятых и семидесятых годов. Результаты были нулевые, у меня не получалось даже распознать форму, которую Лесли создавала у себя в голове. Удавалось только определить общий тип заклинания. И заметьте, нас при этом разделяло меньше метра.

Что я больше всего не люблю в научных исследованиях, так это отрицательные результаты.

Но Тоби давно доказал свою восприимчивость к магии. И я верил, что между нами существует взаимная симпатия. И вода уже плескалась у груди. И я начинал впадать в отчаяние.

Глубоко вздохнув, я мысленно создал форму. Похожую на lux, при помощи которой можно создавать светлячки. А если немного подправить, то и фаерболы, и скинни-гранаты, и воистину адское пламя, которым я когда-нибудь научусь прожигать сталь, если только пойму, как направлять жар строго в одну сторону. Об экспериментах с картами Зенера я Найтингейлу говорить не стал. Я вообще обычно скрываю от него свои маленькие импровизации – кроме тех случаев, когда приходится объяснять, почему горит одна из лабораторий. Да, lux подходила идеально: у нее очень сильный магический импульс. А то, что я собирался сделать, вызывало не жар, а громкий звук.

Мой бетонный гроб, который уже наполовину залило, наполнился неярким голубоватым свечением. По потолку заплясали бледно-зеленые блики. Я держал заклинание, сколько мог, но боль в голове вдруг усилилась, и форма выскользнула из сознания. В воображении зазвучали голоса мертвых. Ну, то есть хотелось верить, что только в воображении. Голоса множества людей, погибших в тоннелях метро, – кто-то в аварии, кто-то по собственной глупости, кто-то свел счеты с жизнью. Всех «подколесников», чьим последним желанием стало не дать народу приехать на работу вовремя.

Я слышал их всех. Каждый исходил у меня в ушах отдаленным криком, полным отчаяния и ярости. И все они обрывались внезапной тишиной, заставляющей вспомнить неудачливого рисовальщика по имени Макки.

– Я не из них! – заорал я в ответ, хотя тоже, скорее всего, мысленно.

И тут они обступили меня. Все, кто погиб в подземке и остался в ней: жертвы несчастных случаев, подземных пожаров, аварий на путях и страшного шага, которым оборвал свою жизнь парень из Брэдфорда, не желавший больше работать в папиной закусочной. Многие из них не успели ничего понять или почувствовать. Но другие сознавали, что умирают, а некоторые – их вопли были самыми жуткими – даже успели поддаться тщетной надежде, а потом тьма поглотила их, навечно вогнав в каменно-бетонную память тоннелей.

Вода прибывала, холодным обручем сдавливала мне грудь. Я совсем не хотел умирать.

Но дело в том, что иногда ты ничего не решаешь. Иногда можно только ждать, терпеть и надеятся.

Наверху раздался шорох и дробный стук. В какой-то момент я подумал, что это сэр Тайберн хочет еще немного поболтать, но потом услышал самый долгожданный звук. Благословенный скрежет перфоратора о камень.

Дождался, пока он умолкнет, и завопил в последний раз, от всей души. Тут же хватанул полный рот бетонной пыли. Потом по глазам ударил свет, который тут же заслонило чье-то чернокожее лицо.

– Приятель, ты как? – вопросил его обладатель. Проморгавшись, я разглядел желтую каску и толстую огнеупорную куртку. – Ты Питер Грант?

Я попытался было сказать «да», но рот был забит пылью.

– Пить хочешь? – спросил спасатель. Не дожидаясь ответа, он аккуратно просунул мне в рот коктейльную соломинку. – Осторожно, сразу много нельзя. Извини, доктора у нас тут нет, вышла небольшая закавыка.

В глотку потекла вода. На вкус она была как… как вода после многочасовой жажды. То есть как сама жизнь. Сколько же времени я провалялся под кучей обломков? Хотел спросить, но снова закашлялся. Решил молча наслаждаться живительной влагой. Набрал полный рот и запрокинул голову. Спасатель убрал соломинку. Тут я понял, что он лежит на платформе и свешивается вниз, чтобы дотянуться до меня через пролом в бетоне. Позади него стоял штатив с переносным прожектором, дальше в полутьме угадывались груды битого камня. Это было странно – я мог поклясться, что провалился не глубже чем на пару метров. Но чтобы извлечь меня на поверхность, понадобился еще целый час.

Трудно описать безмятежность, которая приходит, когда тебя спасают от смерти. Как будто рождаешься заново. И точно знаешь, что будешь теперь делать со своей жизнью – даже если и раньше делал то же самое.

Меня уложили на носилки, поставили капельницу, подключили кардиомонитор и посредством маски дали вдохнуть живительного кислорода. И все было прекрасно, пока надо мной не склонилась Леди Тай с недовольным лицом.

– Тайберн, – сказал я.

– А ты кого ждал? – усмехнулась она. – Международную спасательную службу?

Вообще-то пса по имени Тоби, подумал я, но промолчал: жить мне еще не надоело.

– Вы услышали меня? – спросил я вместо ответа, удостоверившись, что рядом никого нет. – Я послал зов при помощи магии.

– Нет, мальчик мой, я тебя почуяла. Ты ужасно вонял там, над коллектором. Я бы тебя там и оставила, но не могла: подохнув, ты стал бы вонять еще хуже.

Леди Тай склонилась еще ниже, почти качаясь губами моего уха. Ее дыхание пахло шафраном и мускатным орехом.

– Однажды, – промурлыкала она, – я попрошу тебя оказать мне услугу. И знаешь, каков будет твой ответ?

– Да, мэм, конечно, мэм, как пожелаете, мэм.

– Если встанешь у меня на пути, Питер, – прошептала она, – я буду считать тебя врагом. Так что, становясь у меня на пути, подумай дважды, хочешь ли ты быть моим врагом.

Я не успел придумать в ответ ничего умного – она выпрямилась и ушла.