Леди Клементина Черчилль

Глава сорок третья

16 декабря 1943 года – 14 января 1944 года

Лондон, Англия; Карфаген, Тунис; Марракеш, Марокко

Когда я получаю конверт с телефонограммой, я уже чувствую, что внутри. Уинстон страдал от череды болезней, включая пневмонию, в результате напряжения и поездок на международные конференции в течение почти года. Письма, звонки и телефонограммы об ухудшающемся здоровье Уинстона поступали на Даунинг-стрит номер 10 почти с того момента, как он уехал на последнюю встречу с Рузвельтом 11 ноября. В одной из последней телефонограмм от «Полковника Уордена миссис Уорден» – это наши постоянные кодовые имена, Уинстон признавался, что, похоже, у него снова начинается пневмония, и Сара, которая путешествует вместе с Уинстоном в качестве его личного секретаря, написала мне об одном пугающем вечере, когда он впал в лихорадочный сон, сказав Саре, чтобы она не волновалась, если он умрет, поскольку он уже успел набросать победную стратегию для войны. Но никакие мои слова не заставят его вернуться, пока он не будет готов.

Уинстон вел себя как обманутый, отчаянный воздыхатель с тех пор, как мы в октябре покинули Квебек и Вашингтон. Когда мы вернулись в Лондон и снова поселились на Даунинг-стрит номер 10, он с удовольствием читал в газетах обо мне и моей «остроумной, смелой и прямой манере общения». Но затем он провел шесть тяжелых, неудачных недель в советской миссии в Тегеране, где наблюдал за тем, как Рузвельт относится к Сталину как к главному своему союзнику, в то время как его самого два этих лидера игнорировали и даже поддразнивали. Похоже, мой успех среди американского народа в ходе моих пресс-конференций и турне никак не улучшил его взаимоотношения с Рузвельтом. Уинстон сидел в стороне в то время как они отвергали его сомнения по поводу атаки на Францию через Ла-Манш весной 1944 года как части операции «Оверлорд».

Я получала эти бессвязные сообщения, будучи в Лондоне, занимаясь неотложными делами среди встревоженных министров кабинета, просматривая отчеты о парламентских дебатах и давая советы, а также разбираясь с проблемами избирателей. Несмотря на мои мольбы, что он слишком болен, чтобы продолжать, он настоял на перелете из Тегерана в Каир, чтобы убедить Рузвельта, и после этого, несмотря на свое ухудшающееся состояние, он совершил еще один перелет в Тунис на встречу с генералом Эйзенхауэром[109]. И все потому, что он не хотел казаться слабым перед американским президентом.

Но когда я вскрываю конверт, я вижу, что телефонограмма не от личного врача Уинстона, лорда Морана, как я думала, а от кабинета. В нем секретная просьба отправиться в Тунис, поскольку у Уинстона снова только что диагностировали пневмонию и фибрилляцию сердца. Они беспокоятся, что он умрет.

Мне хочется упасть на пол и зарыдать. Но все смотрят на меня, ориентируясь на мое поведение. Я заставляю себя казаться встревоженной, но уверенной.

Пока горничная собирает мои вещи, я расхаживаю взад-вперед по кабинету, пока секретари обзванивают лондонские аэропорты, запрашивая немедленный вылет, но все они закрыты из-за густого тумана, накрывшего город толстым покрывалом. В конце концов, одна особо упорная секретарша сообщает, что если мы доберемся до базы королевских ВВС Лайнем в Уилтшире, то там погодные условия могут позволить нам вылететь. Вместе с Мэри, Грейс и Джоком мы четыре часа едем на автомобиле сквозь затемнение и густой туман до аэродрома в Уилтшире. С ноющим от тревоги за Уинстона сердцем мы садимся в самолет.

После пятнадцати, затем двадцати, потом двадцати пяти минут без движения я начинаю паниковать. Что происходит? Я боюсь: что-то случилось с Уинстоном, и эта ужасная новость и задержала наш отлет. Они обсуждают, кто должен донести до меня эту чудовищную весть? Нет, нет, нет.

Наконец, в салон входит офицер с планками на мундире. Представившись, он говорит:

– Прошу простить, миссис Черчилль, у самолета технические проблемы. Мы пытались подыскать вам другой пригодный самолет, но здесь у нас только неотапливаемый бомбардировщик «либерейтор». Мы проверяли, но никакой другой аэропорт не может позволить вылететь более безопасным самолетам.

Я встаю и, не глядя на Мэри, Грейс и Джока, говорю:

– Тогда полетим на неотапливаемом «либерейторе».

Боевой офицер встревожен.

– Миссис Черчилль, я не уверен, что вы понимаете, что это за борт. Он предназначен для того, чтобы летать и сбрасывать бомбы, а не перевозить пассажиров. Там не только нет комфортабельных постоянных сидений, но и отопления. Там будет жутко холодно.

– Я нужна моему мужу, вашему премьер-министру. Пожалуйста, готовьте самолет.

Персонал переносит наш багаж. Они одевают Джока, Грейс и меня в летные комбинезоны. Я сказала Мэри, что ей не обязательно отправляться в этот опасный полет, и я почти смеюсь, глядя на серьезную очкастую Грейс в ее комбинезоне. Она настояла на полете. Но потом я вспоминаю, ради чего затеян наш опасный полет, и весь юмор улетучивается. Я вхожу внутрь и вижу, что бомбодержатель снят, и какая-то добрая душа разложила коврики на металлическом полу. Грейс, Джок и я садимся в импровизированные кресла, в то время как молодые солдаты наваливают на нас одеяла, чтобы мы не замерзли. А сами они терпят этот холод регулярно.

Я страшно нервничаю по поводу Уинстона и в какой-то степени из-за этого полета, и ноги у меня дрожат. Но я не могу позволить себе показать этого. Так что после нескольких глубоких вдохов я лезу в свой багаж и достаю нарды.

– Поиграем? – спрашиваю я Джока.

Тридцать партий в нарды, два термоса горячего черного кофе и остановка в Гибралтаре для дозаправки, потом мы садимся, и я выхожу из адски холодного самолета в сравнительно теплый тунисский полдень. После невероятно быстрой автомобильной поездки я подъезжаю к белой вилле генерала Эйзенхауэра возле древнего Карфагена, где нам навстречу выбегает Сара, сопровождавшая Уинстона на последнем этапе поездки. Она плачет от облегчения.

– Мы так боялись, что ты не успеешь вовремя.

У меня перехватывает горло.

– Все так плохо?

– Он сводит на нет все попытки помочь ему. Ты же знаешь папу. Я читала ему «Гордость и предубеждение», и единственное, что он сказал за все четыре часа – это сравнил тебя с Элизабет Беннет.

Со слезами, текущими по щекам, я следом за Сарой бросаюсь к нему. Но когда я вхожу в его комнату, я инстинктивно пячусь. Как этот сдувшийся человечек с таким запавшим серым лицом может быть моим Уинстоном? Я видела его всего пять недель назад, но он полностью изменился с тех пор.

Я почти боюсь приближаться к его постели, но все же подхожу. Услышав цоканье моих каблуков по твердому полу спальни, он резко открывает глаза и в их синей глубине я виду искорку прежней сущности моего мужа.

– Ты приехала. Ты наконец-то приехала, – хрипит он.

Я сажусь в кресло рядом с его постелью, нагретое Сарой, часами сидящей в нем. Я ощущаю странную смесь облегчения и страха, беря его за руку и тихо заговаривая с ним. Он не отвечает, но его дыхание успокаивается, и как только он глубоко засыпает, доктор шепчет:

– Цвет его лица и пульс лучше впервые за несколько дней.

– Это улучшение? – не смея верить ему, спрашиваю я. Я едва сдерживаю слезы при виде состояния моего мужа.

– Да, и я приписываю это вашему присутствию.

Лорд Моран велит мне воспользоваться возможностью и отдохнуть пару часов, но через девяносто минут Уинстон просыпается и зовет меня. Твердо решив постоянно находиться при нем лично, первое, что замечаю – это пережаренный ужин и завтрак, который ему подают, и немедленно вношу изменения, которые необходимы для восстановления его здоровья и энергии. Я настаиваю на новом поваре и обсуждаю с ним бульоны и мясо, которое поддержит Уинстона. Я кормлю его лично, чтобы он точно получал адекватное питание и избегал стимуляторов вроде сигар и крайне изматывающей работы. Я организую постоянный приток интересных, но не требующих напряжения гостей с краткими посещениями, включая его старого друга Бивербрука и Рэндольфа. Мы не видели Рэндольфа большую часть прошедших двух лет из-за его напряженных отношений с Памелой, и эмоциональное воссоединение отца и сына приводит к почти волшебному исцелению.

Мы встречаем самое необычное Рождество, когда все мы, в том числе и Уинстон, слушаем службу в ржавом жестяном укрытии, где сложены боеприпасы. Когда служба подходит к завершению, я слышу хлопанье крыльев. Маленький белый голубь кружится под крышей и, в конце концов, садится на полку над алтарем. Охранник у меня за спиной довольно громко шепчет: «Голубь – значит, мир!» и как только служба заканчивается, генерал Александер[110] выбегает проверить, не сдался ли Гитлер. Когда ничего подобного не сообщается, Уинстон заявляет:

– Скорее всего, пастор выпустил голубя сам, чтобы дать людям надежду в Рождество, – по этой иронической ремарке я понимаю, что мой муж пошел на поправку.

Вскоре после этого мы покидаем виллу генерала Эйзенхауэра и переезжаем в отель «Ла Мамуния» на время выздоровления. Я служу баррикадой против всякого волнения, и в этой должности провожу много времени в компании самых решительных военачальников Уинстона, таких как генерал Бернард Монтгомери[111] и фельдмаршал Алан Брук, глава Имперского генерального штаба. Никогда не позволяя им уговорить меня, я вместо этого устанавливаю достаточно теплые отношения с этими в остальном достаточно грозными людьми, у которых нет семей, чтобы говорить о них. Я нахожу, что они на удивление жадны до дружеских отношений, и все с большей искренностью говорят на трудные темы, и я помогаю им, как могу, комплектуя материалы и решая малые проблемы, всегда обозначая вокруг Уинстона границу, которой я не позволю переступить. Когда силы Уинстона начинают восстанавливаться, я устраиваю пикник в предгорьях Атласских гор на фоне древних красных строений и бело-розовых олеандров. Я планирую небольшие спокойные собрания, чтобы стимулировать его чувства, но не слишком активно.

Однако долго отгораживать его от войны я не могу, и начинаю приоткрывать дверь более рутинной работе, оснащая виллу не только необходимой домашней обслугой, но также, кроме Джока и нашей собственной свиты, армией секретарей и морских офицеров. Во время долгого выздоровления Уинстона недовольство его Рузвельтом и Сталиным дошло до предела. Я слышу сообщения, что Рузвельт планирует достичь благоприятных отношений с лидером России, и похоже, что Сталин больше даже не пытается терпеть Британию и ее лидера. Это они теперь принимают решения о важнейших миссиях; на деле генерал Эйзенхауэр и Монтгомери посещали Уинстона не только ради того, чтобы справиться о его здоровье, как я надеялась, но и поделиться планами Рузвельта и Сталина на счет массированной высадки через Ла-Манш в ходе операции «Оверлорд». И какой выбор остается у Британии кроме как терпеть это унижение, поскольку мы зависим от этих стран в этой войне и после нее? Но мне очень горько так думать о своей стране, которая столько времени в одиночку сражалась с этим чудовищным Гитлером, а теперь вынуждена отойти на вторые роли.