Леди Клементина Черчилль

Глава тридцать пятая

12–13 декабря 1940 года

Лондон, Англия

Уинстон поднимает бокал «Поля Роже», редкость в военное время, сохраняемая для особых случаев.

– За Францию, – он чокается с генералом Шарлем де Голлем[92], который через день после ухода в отставку премьер-министра Рейно[93] в июне улетел в Англию на британском самолете. С падением Франции и последующим установлением вишистского[94] пронацистского правительства этот человек, единственный член французского правительства, публично выступающий за продолжение борьбы против нацистов, является представителем «Свободной Франции»[95]. Хотя его возможности ограничены, он нам нужен – иначе мы остаемся одни в этом конфликте.

Генерал чокается с Уинстоном. Звон хрустальных бокалов раздается в белом обеденном зале Даунинг-стрит, золотистое шампанское играет в свете свечей, хрустящая курочка лежит на белом фарфоре, и на миг создается ощущение почти мирного времени.

– За «Свободную Францию», – поправляет Уинстона, трепеща ноздрями, генерал. Уинстон кивает и жадно глотает шампанское. Ему не хватало любимого излишества.

– Мадам, я не мог забыть выпить за вас, – говорит де Голль и чокается со мной.

Хотя «Свободная Франция» будет продолжать сотрудничать с нами против нацистов, к несчастью, с теми французскими солдатами и моряками, которые не перешли на нашу сторону, придется обращаться как с врагами, поскольку они нацистам помогают. В результате вскоре после падения Франции Уинстон приказал королевскому флоту уничтожить французский флот, стоящий в Оране в Северной Африке[96], чтобы тот не попал в руки нацистов. Это решение ужасно расстроило Уинстона, особенно когда он получил донесение, что погибли тринадцать тысяч человек. Но он не мог оставить такое мощное оружие нацистам – Британия могла бы никогда не оправиться.

– За поддержку Британии флотом «Свободной Франции», – произношу я свой тост.

Вместо того, чтобы чокнуться с нами, усатый де Голль ставит свой хрустальный лафетник на стол. Тоном, который быстро переходит от дружелюбного к враждебному он говорит:

– Мадам, возможно, многие французы предпочли бы сражаться с британцами, с которыми они часто соперничали, чем с немцами, – его узкое лицо становится еще более острым, когда он бросает взгляд на Уинстона, добавляя: – Особенно после Северной Африки.

Я поражена. Хотя я понимаю его ужас после потерь в Оране, его комментарий совершенно неприемлем; он лучше других должен понимать необходимость – и тяжесть – такого решения для Уинстона. Мы дали ему убежище в нашей стране, и нацисты нас за это все больше ненавидят, мы даем ему поддержку во всем, что он собирается осуществить против нашего общего врага. Как он смеет набрасываться на нас, а не на своих истинных врагов, нацистов!

Я бросаю взгляд на Уинстона, который молча сидит, наслаждаясь своим «Полем Роже». Я поражена его спокойствием, но, глядя на Уинстона и его молчаливую реакцию, я вспоминаю недавний наш спор, в котором он отреагировал точно так же. Мы узнали, что сын его брата Джека планировал отослать собственную дочь в Канаду, несмотря на тот факт, что мы просили нашу ближайшую и увеличившуюся семью остаться в стране, если только война не застала их за границей. Мы объясняли: для боевого духа страны людям жизненно важно видеть, что семья премьер-министра уверена в нашей конечной победе. Но когда мы вскрыли план племянника, который сам дислоцировался в Дюнкерке в качестве начальника маскировочной группы, Уинстон не пожелал вмешиваться или уговаривать – примерно, как сейчас, когда услышал провокационное заявление де Голля. Даже после всех этих лет совместной жизни я иногда нахожу действия Уинстона непостижимыми и обескураживающими.

– Как мы можем просить народ Британии держаться и сражаться, если позволяем членам нашей семьи бежать? – спрашивала я Уинстона голосом, который даже мне казался странно спокойным. Он скрывал ту ярость, что закипала во мне. Как мог быть Уинстон таким грубым и требовательным по отношению к подчиненным и таким уступчивым в отношении собственной семьи?

– Клемми, девочке пять лет. Тебе не кажется, что ты немного перегибаешь? – сказал Уинстон.

Я чуть не рассмеялась от иронии в замечании моего мужа, известного своими перегибами. Значит, это я так непреклонна, особенно после того, когда он публично потребовал у народа Британии никогда не сдаваться? Только мне не было смешно.

– Перегибаю? Ты не думал так, когда мы настояли, чтобы Диана оставила детей в Англии, а ее младшему ведь еще двух лет не исполнилось. Так в чем перегиб, если ты не позволишь сыну твоего брата Джона отправить пятилетнюю дочь в Канаду?

– Но ты же тайком вмешалась, чтобы паспорт девочки задержали в пункте погрузки! – воскликнул он.

Я встала, глядя на него сверху вниз.

– Только после того, как мы специально попросили твоего племянника оставить Салли в стране, а он проигнорировал твою просьбу и начал готовиться к обратному. Он мог бы вывезти ее из Лондона и не игнорировать твой приказ, – Уинстон смотрит в землю, не желая встречаться со мной взглядом.

– Это не был приказ, Клемми. Он частное лицо со всеми правами. И эти права не препятствуют ему эвакуировать дочь. В любом случае еще нет.

– Ты премьер-министр, и мы воюем. Просьба равносильна приказу, особенно когда его отец живет на Даунинг-стрит с нами, и он, к тому же, твой племянник, – я знаю, что должна держаться твердо. Уинстон всегда был мягок в отношении семьи брата. – Не говоря уже о том, что ты весьма громко не одобрил предложение правительства эвакуировать женщин и детей из страны.

– Да потому что это чертова стадная паника, – рявкнул он. Затем, осознав, что признал поражение, он затих. Я продолжала:

– Оправдывать его – лицемерие. Это как если бы мы мобилизовали всю страну на войну, но позволили нашей семье пересидеть ее вместо того, чтобы настоять на их участии как всех прочих граждан, – мы с Уинстоном позаботились, чтобы наших детей приставили к делу: Диану как офицера женской вспомогательной службы ВМС; ее муж, Дункан, служил офицером территориальных войск в зенитном полку; Рэндольф – офицером в бывшем полку Уинстона, четвертом гусарском; а Мэри, которая все еще живет дома, работала в столовой Красного Креста. Единственные исключения – Сара, которая продолжала играть на сцене, хотя обещала мне вступить в женскую вспомогательную службу ВВС, и новая жена Рэндольфа, Памела, которая во время нашего разговора носила его первого ребенка и по понятным причинам не работала. Моя собственная сестра, Нелли, также подчинилась его просьбе – уехала в сельскую местность близ Чартвелла, хотя ее сыновья не смогли остаться не по их вине. Ее старший сын, Джайлз, все еще был в плену, хотя и в относительном комфорте в замке Кольдиц в Германии, а младший, Эсмонд, давно восставший против всех устоев английского общества, вместе со своей дальней родственницей и женой Джессикой Милфорд уехал в Испанию сражаться в гражданской войне прежде, чем переехать в Америку. Он вступил в Канадские королевские ВВС, когда разразилась война.

Гнев прошел по лицу Уинстона, как грозовая туча, и исчез. Он вздохнул.

– Ты права, Клемми. Мы не можем допустить, чтобы отпрыск семьи Черчиллей выказал недоверие к Британии. Что подумают остальные соотечественники Салли?

– Вот именно, – сказала я, благодаря Бога за то, что Уинстон одумался.

Но сейчас, в присутствии де Голля я не вижу и намека на то, что Уинстон одумается. Он сидит довольно спокойно, попыхивая своей чертовой сигарой. Как он может оставаться спокойным после оскорблений де Голля? Этот человек преступил границы нашего гостеприимства, и я не спущу ему пренебрежения.

На французском, чтобы де Голль понял меня правильно, я говорю:

– Генерал де Голль, ваши слова недостойны, особенно со стороны человека, который претендует на то, чтобы быть нашим союзником.

Де Голль просто пялится на меня, я выдерживаю его взгляд. Может, Уинстон и не до конца понял мой французский, но уж напряжение он точно понимает. Униженным тоном он приносит извинения за мое поведение.

Я ушам своим не верю. Я не дам запугать себя ни мужу, ни кому другому, даже лидеру «Свободной Франции», чей союз с Англией важен, но хрупок. Если я не буду придерживаться правды и справедливости, то ради чего мы сражаемся? Впервые за долгое время я осознаю, что должна придерживаться собственных убеждений, а не игнорировать их ради Уинстона и его позиции.

Не сводя взгляда с де Голля, я снова говорю по-французски:

– Уинстон, не извиняйся за меня. Я не раскаиваюсь в своих словах. Генерал де Голль должен их услышать.

Оба сидят, лишившись дара речи. Я делаю глоток шампанского и жду, когда кто-нибудь заговорит.

– Вы абсолютно правы, мадам Черчилль, – наконец, произносит де Голль. – Примите мои извинения.

Когда он встает, я киваю ему и позволяю поцеловать мне руку.

На следующее утро я слышу громкий стук в дверь. Звучит так, как будто стучится Уинстон, но этого не может быть. Еще восьми нет, а мой муж, как правило, раньше девяти не встает, даже во время войны. Дверь со стуком распахивается и к своему удивлению я действительно вижу Уинстона в его полосатой пижаме и халате. Он улыбается во весь рот.

– Ты должна видеть это, Клемми, – говорит он, выходя из комнаты слишком энергично для него в такой час.

– Что там, Уинстон? – кричу я ему вслед. Гляжу на Грейс, которая помогала мне разбирать корреспонденцию с семи утра – сдается, что чем больше я отвечаю людям лично, тем больше писем они присылают. Грейс, как правило, спокойная, кажется озадаченной не менее меня.

– Это надо просто увидеть, чтобы поверить, – кричит он в ответ, будя остальных домочадцев, которые еще не успели проснуться.

Я иду в холл пристройки, шелестя юбкой в тишине. И тут меня окутывает аромат, и я чуть в обморок не падаю от восторга. Я уже много месяцев не вдыхала запаха цветов. Мы выходим в холл, который заставлен вазами с цветами красными, желтыми и голубыми, словно весенний луг.

Уинстон протягивает мне карточку, уже открытую.

– Дорогая миссис Черчилль, прошу, примите мои самые искренние извинения за вчерашнее поведение. Я испытываю к вам и вашему мужу глубочайшее уважение. От всего сердца, генерал де Голль.

Он пожимает мою руку и говорит:

– Как я и говорил много лет назад, ты действительно мое секретное оружие.