Леди Клементина Черчилль

Глава двадцать четвертая

8 декабря 1934 года

Вестерхэм, Англия

– Так ты считаешь, что Индии будет лучше под управлением неопытного местного, чем опытного британского чиновника? Просто потому, что он индиец? – поддразнивает меня Уинстон. Тон его резок, как острие шпаги его чертова предка первого герцога Мальборо, чью биографию он продолжает писать. Я пытаюсь не кривиться от его слов и смотрю в окно чартвелльской комнаты для игры в бридж, куда мы с Уинстоном удалились поиграть в безик.

Как либерал, за которого я выходила замуж, может говорить такое? Как может человек, бросивший вызов антисемитским взглядам Гитлера, иметь такое неприятное мнение об индийском народе? Каждый день я стараюсь обходить дискуссии о политике, чтобы не вызвать у Уинстона очередного приступа гнева. Список длинный, и становится все длиннее по мере того, как Уинстон все сильнее склоняется к консервативным взглядам. От ирландского самоуправления и индийского правительства до одержимости по поводу перевооружения Германии наши взгляды не совпадают. Только по одному вопросу, самому дорогому для меня, наши разногласия улажены и потому мы о нем не говорим: избирательное право для женщин. Пришлось принимать два закона с промежутком в десять лет, чтобы дать женщинам право голоса, которое они заслуживали: в 1918 году акт дал избирательные права ограниченной категории женщин и, наконец, десять лет спустя все женщины в Англии получили равные права голоса с мужчинами.

Но я должна быть так же осторожна с разговорами про детей. Мы по этому вопросу категорически расходимся. В то время как Диана и Сара приводят нас в тихий ужас – первая уже развелась после несчастливого брака длиной в год с человеком, который оказался скотиной, а последняя хочет сделать неприличную актерскую карьеру, сосредоточиваясь больше на танцах в мюзиклах, чем на серьезной сценической работе, по-настоящему разделяет нас Рэндольф. Наш невероятно самовлюбленный сын, который сейчас работает журналистом после того, как не сумел закончить Оксфорд, уехав в это опрометчивое агитационное турне в Америку, то и дело всплывает в газетах как герой пьяных дебошей и любовных интрижек. Хотя он и неплохой журналист, Рэндольф недостаточно зарабатывает, чтобы оплачивать свои счета, в особенности потому, что он игрок, что заставляет меня нервничать, вспоминая Билла и его неутолимую страсть. Однако он разъезжает по городу в автомобиле с шофером. Всего две недели назад, хотя Уинстон пообещал держать Рэндольфа в ежовых рукавицах, он покрыл его карточный долг в пятнадцать тысяч фунтов, целое состояние, которое мы едва можем себе позволить. Но я часто думаю: как я могу протестовать, если мое собственное небрежение помогло вырастить это чудовище? Только моя двенадцатилетняя Мэри кажется нормальной, и я уверена: это потому, что ее воспитывает Моппет.

В надежде на спокойный полдень я возвращаюсь взглядом к нашему безику и решаю не отвечать на подколки мужа. Я знаю, что он пытается провоцировать меня. Ему недостает позерства и работы на публику в парламенте, и, хотя я – скромная замена, при необходимости он использует и меня. С учетом того, что двух его закадычных друзей – Брендана Брэкена[68], холостого индивидуалиста, изгоя из своей ирландской семьи, который, похоже, пользуется Уинстоном ради какой-то невнятной корысти, и канадского газетного магната лорда Бивербрука[69], чья репутация такая же темная, как и его бизнес, – нет под рукой, чтобы выслушивать его политические тирады, то, видимо, он считает законной жертвой меня.

Вполуха слушая его разглагольствования по поводу индийского самоуправления, я поглядываю в окно на пейзажи Чартвелла, думая о том, что мне в этом году пятьдесят, и что мои оставшиеся дни скорее всего и будут протекать вот так же – мне придется балансировать на натянутом канате требований Уинстона и страдать от водоворота его настроений. Сколько раз я плакалась Гуни после семейных встреч? Утешает меня только то, что он не осознает, насколько его сарказм ранит меня, поскольку под конец дня я все еще люблю его и в целом верю ему, а это делает меня уязвимой для его нападок.

– Тебе нечего ответить, Клемми? – с триумфальной ноткой в голосе провозглашает он. – Это заставляет тебя промолчать по данному вопросу, не так ли?

Он снова открывает рот, достаточно широко, чтобы я увидела крошки булочки на его языке и зубах. По счастью, в дверь стучат. Камердинер Уинстона вносит серебряный поднос, заваленный конвертами. Несомненно, все для Уинстона. Его мнения спрашивают, хотя он в политической ссылке. Однако те же самые просители спокойно пройдут мимо него на улице без единого слова. Я думаю о том, как в первые годы нашего брака я воспринимала наше общественное унижение как почетный знак, показатель того, что мы преследуем праведные либеральные цели, нарушая спокойствие нашего титулованного круга, но теперь наше выпадение из общества по большей части является следствием не столь высоких устремлений.

Своим столовым ножом он начинает вскрывать конверты. Я встаю и говорю, что пойду к себе в спальню, немного отдохну, но он рявкает:

– Клемми, это письмо от Мойна[70].

– О? – небрежно отвечаю я по дороге к двери. Я не понимаю, какое отношение это письмо имеет ко мне. Уолтер Гиннесс, лорд Мойн, был помощником министра финансов, когда Уинстон был канцлером в 1920-х годах и остается его другом. Он не такой противный, как Бивербрук или Брэкен, но публичная привязанность Мойна к своей любовнице, леди Вере Броутон, не делает его приятным для меня. Однако мы с Уинстоном в прошлом октябре провели несколько замечательных недель в круизе на борту его яхты «Розаура», посетив Ливан, Сирию и Палестину.

– Да. Он приглашает нас отправиться вместе с ним ловить гигантского варана, дракона острова Комодо. Хочет доставить экземпляр в Лондонский зоопарк.

– Понимаю, – говорю я, хотя не понимаю. Зачем кому-то с такими деньгами как у лорда Мойна тратить время на ловлю рептилии, какой бы редкой она ни была, мне непонятно. Герпетология – не его профессия. Разве нет более стоящих целей или нуждающихся людей, на которых он мог бы потратить свои деньги? Полагаю, что таким людям, как Мойн, постоянно нужен вызов, и этот дракон Комодо наверняка соответствует этому.

– Странное желание, но они на четыре месяца идут в Ост-Индию.

Я сажусь за стол.

– Ост-Индию, говоришь?

– Звучит как большое приключение.

– Ты думаешь поехать? – осторожно спрашиваю я, не зная на что надеяться. Четыре месяца благословенного покоя, пока Уинстон один плавает по Индийскому океану? Или четыре месяца солнца, теплого ветра, знакомства с экзотическими культурами рядом с Уинстоном? В любом случае мне хочется перемен, подальше от Чартвелла и того занудного, порой склочного человека, которым Уинстон здесь становится.

– Как, Клемми? – снова резкий тон. – Близится конечный срок. И я должен держать пальцы на пульсе политических процессов. – Он считает своим долгом присматривать за Англией, даже когда у него нет власти.

– Ах, да, – говорю я, надеясь не выдать своего разочарования.

– Готов поспорить, Котик был бы рад сидеть на солнышке и мурлыкать, – замечает он, и я гадаю – уж не дразнит ли он меня. Но когда он продолжает, я слышу в его голосе нежность. – В письме тебя приглашают поехать без меня, если я буду занят.

– Правда? – Мне хотелось бы заставить его прочесть письмо вслух, но я должна быть осторожна. Если Уинстон ощутит жгучее желание отправиться в путь без него – неважно, просто так или из-за желания тепла в этом тусклом декабре – ему будет больно. Мы одинаково чувствительны.

– Конечно, ты не подумаешь отправиться в такое долгое путешествие без меня, – его голос на грани раздражения, и я понимаю, что говорила слишком пылко.

– Конечно, нет, Уинстон. Мне такого и в голову бы не пришло, не упомяни ты о предложении Мойна. Ты услышал в моем голосе удивление, не более.

Уинстон изучает мое лицо.

– Я знаю, что мне нужно тяжело работать, Котик, и следующие несколько месяцев я буду по уши в делах. Возможно, тебе надо поехать. Возможно, большое приключение – то, что тебе надо.

Забавно, как он лавирует между невероятным самоанализом и неспособностью думать о ком-то кроме себя. Хотя я и ценю его предложение, я удивлена и не уверена, что он искренен.

Я не отвечаю, водя носком туфли по синему ковру. Мне надо подумать в одиночестве о его игре, возможно, неискренней. Мы продолжаем необычно спокойную партию в безик, затем я ухожу в спальную отдохнуть как обычно днем, хотя состояние у меня не для отдыха. Лазурно-голубой свод моей спальни осеняет мое убежище, и я ложусь на покрывало муарового красного шелка в надежде, что если я закрою глаза, мои мысли перестанут метаться. Как учили меня мои терапевты, я делаю успокоительный вдох. Любопытно, что Уинстон всегда говорит о своей депрессии, хотя на самом деле нервы не в порядке в первую очередь у меня. Об этом он постоянно забывает.

Я открываю глаза, и взгляд мой упирается в фотографию Мэриголд в рамочке, которая всегда стоит на моем столике. Хотя я почти никогда не говорю о ней – до такой степени, что два года назад Мэри спросила меня, кто эта девочка, – она никогда не выходит у меня из головы. Часто на меня вдруг накатывают воспоминания о ней. Образы Мэри и Мэриголд всегда у меня в мыслях вместе с самокритикой по поводу меня как матери. Сердце мое начинает колотиться, и меня охватывает тревога и знакомое желание убежать.

Осмелюсь ли я уехать в Ост-Индию? Я проводила отпуск в одиночестве – особенно для «поправки» нервов, как настаивал мой доктор. Жить с Уинстоном означает частую необходимость пожить без него. Но четырехмесячная увеселительная поездка на другой край земли – совсем другое дело, и мы только в октябре вернулись из круиза на «Розауре». Мне не хочется показаться эгоисткой. Другая мать подумала бы о влиянии долгого отсутствия на ее ребенка, на сей раз Мэри, но я не такая. У нее есть Моппет, которая воспитывает ее лучше, чем я. Меня больше беспокоит, как это повлияет на Уинстона, каким распущенным он может стать без моей организованности и влияния.

Встав с постели, я иду в ванную и смотрюсь в зеркало. Почему люди говорят, что я с годами становлюсь привлекательнее? Глядя на свое почти пятидесятилетнее лицо, я вижу линии тревоги, морщинки страха, обрюзглость после родов, и некогда каштановые мои волосы становятся серебряными. Да, я сохранила фигуру и научилась правильно одеваться, но я вижу зажатую женщину.

Я мгновенно принимаю решение. Снова надев туфли, я спускаюсь по лестнице в кабинет Уинстона, одновременно уютный и внушительный с его высоким потолком и открытыми деревянными балками, откуда навстречу мне поднимаются струйки сигарного дыма. Он отрывается от стола, не ожидав увидеть меня в это время дня.

– Я приняла решение, – говорю я увереннее, чем ощущаю себя.

– По поводу? – он недоуменно сдвигает брови. Он и правда озадачен? Я осознаю, что он на самом деле не ждал, что я приму предложение, так что вся эта история с драконом Комодо вылетела у него из головы, как только мы закончили играть в безик.