Леди Клементина Черчилль

Глава тридцатая

17–18 июня 1940 года

Лондон, Англия

Чем поддержать мужа, когда он стоит на страже свободы своей страны? С того момента, как король Георг VI[82] наделил Уинстона полномочиями премьер-министра и министра обороны, я обдумываю этот вопрос, тот самый, который возник передо мной десятилетия назад, когда Уинстон начал свое восхождение во время Великой войны. Хотя я знаю, что помощь в подготовке речей и выступление с этими речами в настоящий момент важнее, чем когда-либо, я понимаю теперь, как и в первый период Уинстона у власти, что блестящая способность моего мужа видеть всю картину целиком и разрабатывать как политическую, так и военную стратегии, часто не дает ему видеть катастрофических нужд как людей, которые служат ему, так и тех, кому служит он. Я решаю, что ради его победы над нацистами я должна стать увеличительным стеклом, сквозь которое он смотрит на человечество, практически его социальным барометром и совестью. Если мы не будем заботиться обо всех этих людях, нам не победить. Он не может сражаться, да и на самом деле не сражается в одиночку.

– Премьер-министр просит, чтобы вы просмотрели эту речь в течение часа, мэм, – одна из машинисток Уинстона, мисс Холл, протягивает мне бумаги, пока я сижу за рабочим столом в Белой гостиной на Даунинг-стрит. Как и во время нашего краткого пребывания в Доме Адмиралтейства, так и здесь мы превратили резиденцию премьер-министра в мозговой центр руководства войной. Несмотря на скромный фасад, дом номер 10 – очень большое здание. Я оставила в покое столовую первого этажа, зал для встречи кабинета министров и сам кабинет премьер-министра, поскольку это были необходимые помещения, но гостиная первого этажа теперь забита рабочими местами для штабистов, военных, телефонистов и среди прочих – курьеров. Я ограничила наше жилье проходной комнатой, где мы с Уинстоном обедаем вдвоем или вместе с Мэри, которая до сих пор по большей части живет с нами, как порой и остальные наши дети с семьями, и спальнями с их бледно-голубыми стенами, ярко-красными коврами и подъемными окнами с видом на сады. Белая гостиная, которая использовалась для неофициальных приемов, теперь мой рабочий кабинет, где я занимаюсь важными делами, на которые у Уинстона не хватает времени. Но я решила, что главное сейчас – заставить его увидеть собственный народ.

Мисс Холл, девушка с волосами неопределенного цвета, выглядит нервной и напуганной, явно после разноса, устроенного Уинстоном своим служащим. Чем тяжелее его груз, тем больше он срывается на них. А с самого начала его пребывания в должности мы в постоянном стрессе, начиная с немецкого наступления в Восточной Европе, последующего успеха Германии в Нидерландах, Бельгии, теперь во Франции. Как премьер-министр и министр обороны Уинстон держит в руках будущее Британии и управляет ею немилосердно. Да он вообще никогда не был тактичен.

Девушке явно надо успокоиться прежде, чем она рискнет вернуться к моему мужу с риском получить очередную головомойку. Уинстон ненавидит замкнутость и нервозность, даже если сам виноват.

– Мисс Холл, почему бы вам не выпить со мной чашечку чая? Это вас успокоит, – я показываю на кресло напротив меня и одергиваю свое угольно-черное платье. С тех пор как Уинстон вступил в должность и наши дни стали невообразимо тревожными и непредсказуемыми, я решила днем носить униформу – хорошо скроенное платье, сдержанное, но не похоронное, оттененное двойной ниткой жемчуга, но когда мы выходим, поверх я надеваю пестрое пальто, чтобы поддержать дух людей и заставить их улыбнуться. Леопардовое стало моим фаворитом.

– Ох, нет, я не могу, мэм. Я могу понадобиться премьер-министру. Он хочет, чтобы мы закончили обзор конфиденциальных документов прежде, чем внести окончательные поправки в речь, – ее руки заметно дрожат от одной мысли, что она разочарует Уинстона. Но я знаю, что мы с Уинстоном еще не раз пересмотрим его речь прежде, чем закончить, так что время есть. В конце концов, он не произнесет ее до завтра, пока мы оба не будем ею довольны. Я редактирую и просматриваю все речи Уинстона и репетирую их с ним. Они должны объединять и вдохновлять британский народ, особенно сейчас, когда мы сражаемся одни. Эту роль я брала на себя неоднократно, но никогда она не была такой жизненно важной.

– А мисс Уотсон здесь? – Уинстон держит штат машинисток для постоянной ротации. Он заявил, что ни один его приказ с Даунинг-стрит не должен выполняться, пока не будет напечатан и подписан им лично. Этот шаг, необходимый для абсолютного контроля, он считает обязательным в военное время, что во много раз увеличило объем работы для его машинисток.

– Да, мэм, – осторожно отвечает она.

– Состояние ваших нервов жизненно важно для нас, мисс Холл. Все мы делаем важную работу по защите нашей страны. Вы обеспечиваете готовность важных речей премьер-министра перед его выступлением.

Она робко улыбается и садится в кресло напротив.

– Да, мэм.

– Вы не должны позволять премьер-министру нервировать вас.

Совершая ритуал, который я повторяла с разными другими членами штата, которых трясло от обращения с ними Уинстона, я наливаю ей чаю. Эти ключевые люди заслуживают похвалы за свои труды и умение слушать, а не криков, как обычно. Я знаю, чего от них требует мой муж, но также понимаю, насколько важны они для успеха Уинстона и, следовательно, и для успеха военных действий нашей страны. Я делаю себе в уме заметку поговорить с ним о том, как он обращается с подчиненными, особенно после того, как Джек Колвилл, личный секретарь мужа, недавно рассказал мне, что Уинстон может столкнуться со снижением результативности и отдачи служащих из-за его поведения с ними. Мой муж, такой проницательный в области политики, давно уже не видит тех, кто окружает его, а также то, как он влияет на них. Я должна им показать, что у них есть поддержка.

Не то чтобы я была недовольна служащими, но моя задача была бы куда легче, если бы они были такими же толстокожими как моя личная секретарша Грейс Хэмблин, которую я вызвала из Картвелла. Когда Грейс приехала, более опытный, воспитанный штат Даунинг-стрит недооценил эту скромную, невзрачную женщину из сельской местности, и я порой слышала смешки в ее сторону. Но очень скоро они оценили ее работоспособность и упрямство, зауважали ее и стали приходить за советом. Я с удовольствием смотрела, как эта бледная сельская роза расцвела в сумрачном Лондоне ко всеобщему изумлению, не считая меня.

– Иногда, мэм, – голос мисс Холл дрожит, – дело не в том, что он говорит, а откуда.

Ей не нужно объяснять. Я знаю, что порой он диктует письма из-за закрытой двери, принимая свою длительную дневную ванну согласно ритуалу, которому он не изменял с возвращения из чартвеллской глуши в центр власти.

– Я поговорю с ним. Но прошу вас вот что запомнить. Что бы он в запале ни сказал, он ценит вас. Как и я, – продолжаю я, понимая, что мне надо вот так поговорить с глазу на глаз с каждым его подчиненным, если мы хотим избежать бунта.

Ее голубые глаза блестят. Она расправляет плечи и собирается с духом, готовая вынести любую выволочку от Уинстона. И в ее мужественном взгляде я вижу глаза всех британцев, которым нужно воодушевление для предстоящих им битв, готовых встать в строй, когда их призовут.

– Уинстон, ты должен выбирать слова попроще, – я возвращаю ему бумаги, когда он приходит в Белую гостиную спустя два часа вместо обещанного часа. Хотя всех остальных он заставляет быть абсолютно пунктуальными, он сам никогда не приходит вовремя. Только теперь на его плечах лежит буквально судьба нации, так как я могу жаловаться? Как может жаловаться любой из нас?

Когда он принял назначение, мы обсуждали силу воздействия его речей, один из немногих способов достучаться до каждого британца и воодушевить его. Но Уинстон часто очарован собственным ораторским искусством и «забывает» наш разговор.

– Что не так с моими словами? – он повышает голос, и я напоминаю себе, что надо сдерживаться. Он слишком увлекается собственным языком, и его надо встряхнуть, избавить от этой привязанности.

Я встаю и смотрю ему прямо в лицо.

– Ты должен держать аудиторию.

– То есть? – озадаченно спрашивает он, естественно, наигранно.

– Твоя задача – доносить до людей правду, даже горькую, в то же время вдохновляя весь народ Британии, а не только тех, кто закончил частную школу как твои слушатели в парламенте. Если ты будешь использовать сложные фразы, ты оттолкнешь от себя простых людей, которые к такому стилю речи не привыкли. – Я делаю паузу, чтобы удостовериться, что он все еще слушает. – Помнишь, как люди отреагировали на две первых твои речи? Ту вдохновляющую, которую ты произнес в мае[83], через три дня после вступления в должность, сразу после начала германского вторжения…

– Да, помню, – перебивает он меня.

– И как отреагировали люди?

– Бурно, – отвечает он, сияя глазами. Его радуют такие воспоминания.

– А речь 4 июня[84]? Когда тебе пришлось воодушевлять людей, одновременно сообщая им о том, что немцы захватили Нидерланды, Бельгию и Францию к северу от Соммы? Когда ты побуждал их быть сильными и терпеливыми, в то время как мы эвакуировали тысячи людей из Дюнкерка?

Я почти целый день слушала версии речи 4 июня и правила фразы вместе с Уинстоном. Я верила тогда и верю сейчас, что простое перечисление мест, где британские войска будут продолжать сражаться, создало мощный образ в головах у людей и укрепило их решимость продолжать борьбу.

– Люди приободрились.

– Вот именно. И что было общим знаменателем этих речей?

– Простота и вдохновляющий язык. Я понимаю, что ты хочешь сказать, Клемми. Незачем мне это внушать, – с бумагами в руке он расхаживает по комнате, рассеянно пыхтя сигарой. Он возвращается к речи, предлагает заменить несколько слов одним.

Разве не я предложила эту замену? Все равно. Я перечитываю предложение с новой фразой.

– Это сильно, Уинстон. Это именно те слова, которые привлекут людей к тебе.

– Люди будут расстроены известием, что Франция захвачена нацистами, но это должно вдохновить их не сдаваться, – падение Франции морально сокрушило нас с Уинстоном, и не только потому, что Британия осталась одна сражаться с нацистами. Мы не хотели, чтобы подавленное состояние британского народа после падения Франции повлияло на их волю к победе.

Уинстон тянется за ручкой в кармане пиджака. Его речь уже испещрена правками синим цветом, но теперь он пишет исправления красным – знак, что мы близки к завершению.

Он расправляет плечи – знак того, что он готов произнести речь с самого начала. Это стало нашим ритуалом перед каждым публичным выступлением с речью и каждой радиопередачей. Я готовлюсь слушать. Снова и снова.

Когда на другой день Уинстон встает перед палатой общин, чтобы выступить с речью, я смотрю на него сверху с Гостевой галереи как много раз до того. Я смотрю не на Уинстона, но на членов парламента вокруг него, сидящих на своих зеленых скамьях. Моя задача – внимательно следить за слушателями, чтобы понять, попали ли мы в цель. Я в какой-то степени флюгер. Пока его голос драматически возвышается и падает, я замечаю, что он заменил некоторые слова, но в целом речь произносится так, как была отрепетирована.