За год до победы (сборник)

– Но где же, под какой фамилией тебя, голуба, искать? – старичок удрученно вздохнул: лазить по всей картотеке – только время терять. Год уйдет, прежде чем он что-нибудь выроет. – Где ты, кто ты, что ты? – лицо старичка сделалось жалобным.

Он достал из кармана серебряный карандашик и подчеркнул фамилию Героя Советского Союза: Пургин. Валентин Иванович Пургин.

– Окхе-хе, ты же, конечно, не Валентин Иваныч, – прокряхтел старичок, – и уж тем более не Пургин. Окхе-хе, буть ты неладен!

Сто процентов из ста, фамилия Пургин – придуманная. Серенькая неприметная фамилия – в глаза не бросается, запоминаться не запоминается, иной начальник голову себе набок свернет, мозги у него вскипят, прежде чем он вспомнит эту незвучную фамилию. Да и сам молодец этот с орденком на груди – старичок поднес газету к ослабевшим слезящимся глазам, чтобы рассмотреть орден, плохо пропечатанный на серой некачественной фотографии, – с орденком Красного Знамени специфику выбора фамилии знает не хуже старичка, специалиста с пятидесятилетним стажем.

– Значит, Пургин, – старичок покхекал, покрутил головой, потряс руками – он словно бы шаманил перед тем, как начать работу, молил Бога, главного архангела, главного черта – всех подряд, словом, чтобы помогли ему. А помогут – глядишь, и премию старикану дадут – путевочку в тот самый кавказский санатории, где прямо из каменной горы эта самая водичка течет – «боржоми», и еще малость таньги добавят – на шашлыки и виноград «изабелла», который старичок любил больше других виноградов, даже больше сочных «дамских пальчиков», хотя «изабелла» – это винный виноград, из него вино давят, а «дамские пальчики» – десертный, идет к столу, у «изабеллы» место прописки – бутылка, у «пальчиков» блюдо, но старичку было наплевать на виноградные ранжиры. – Окхе-хе! Пургин, значит? – Он почмокал губами, закрыл глаза, словно бы уже проглотил целую гроздь «изабеллы». – Ну-ну, Пургин, так Пургин.

Для начала он решил проверить Пургина под этой фамилией в картотеке всесоюзного розыска – надежд, конечно, мало, но начинать надо с этого. Замурлыкав под нос популярную песенку «В парке Чаир распускаются ро-озы», старичок проворно заперебирал пальцами по карточкам.

Через несколько минут он откинулся назад, на спинку стула, и открыл рот, словно рыба, которую вместо чистой воды запустили в болотную грязь – лицо у него было оскорбленным, губы подрагивали, из глаз сочилась мокреть: старичок чувствовал себя обиженным, оглушенным – его взяли да и огрели сзади дубинкой, либо пустой бутылкой – такое у него уже бывало в топтунской практике, лупили, норовя проломить голову, но, слава богу, череп у старичка оказался крепче дубины и бутылок с шампанским – пару месяцев он вылеживал в больничной палате и снова выходил на работу. Старичок хлопнул губами, захватил побольше воздуха, проглотил, снова хлопнул губами – нет, сколько бы он ни захватывал воздуха, его все равно оказывалось мало.

– М-м-м, – с болью промычал старый топтун, схватил газету и поднес ее поближе к глазам, так близко, что носом уперся в бумагу, прогнул ее. – Пургин Валентин Иванович, – прочитал он по слогам, вновь замычал и бросил газету на стол; потом взял карточку – плотный лист бумаги, какой идет на почтовые открытки, заскользил носом по фиолетовой чернильной скорописи: – Пургин Валентин Иванович. Ни и ну, гражданин Пургин, ну ты даешь!

Старичок не верил тому, что видел, – такое попадание может быть только одно на тысячи… нет, еще меньше – одно из десяти, из двадцати, из двадцати пяти тысяч: Пургин, оказывается, не скрывал своей настоящей фамилии, не скрывал того, что он по маме-папе – Пургин.

– М-м-м! – неверяще застонал старичок. – Быть того не может!

Он вновь проделал только что проделанное – схватил газету, потом карточку, сличил одно с другим, замычал привычно, неожиданно сочувствуя этому самому Пургину – видать, талантливый и смелый парень, раз так себя ведет, столько лет умудрился прожить под своей фамилией, проработать в газете, подписывая заметки собственным же именем, и носить орден Красного Знамени старого образца, какой давали еще за взятие Перекопа… Пургину в ту пору было вообще годика два-три, он успешно сводил счеты с беляками на ночном горшке, либо вообще в младенческой кроватке, описывая пеленки, а те, кто тогда получил этот орден, – сейчас уже деды.

Нет, определенно, Пургин – редкостный экземпляр, такого даже брать в сетку жалко – не рядовая ведь рыба, не помесь карпа с ершом, это крупный язь. Язя, говорят, есть нельзя. А почему? Да поймать трудно!

Может, засунуть карточку назад в ящик и… пусть гуляет себе язь!

– Э, нет, – старичок засмеялся. – А курорт? А «изабелла» с шашлыком? Окхе-хе! Пургиным числится? – и снова восхищенно закхе-хекал: связь с контрреволюционной группой неких братьев Голицыных, кража денег, документов и орденов в наградном отделе Кремля, участие в терроре и крупных троцкистских акциях, шпионаж, и еще десятка полтора разных художеств, каждое из которых тянуло на высшую меру…

– Окхе-хе, жалко мне тебя, парень, – миролюбиво пробормотал старичок, сунул в карман карандашик и достал вечное перо – предстояла литературная работа.

Придвинул к себе лист бумаги и вверху вывел крупно, подрагивающими косыми буквами – сразу видно, что писал эти строчки старик, – «Докладная записка»…

Докладную записку в МУРе держать не стали, отправили выше, оттуда она переместилась еще на одну ступеньку вверх, и во вторник легла на стол начальника соответствующего управления – комиссара госбезопасности, чья фамилия по странному, а на деле наверняка преднамеренному стечению обстоятельств – такие стечения определяются звездами, Богом, кем-то очень высоким, кто повелевает всеми нами, – была Прохоров.

До боли, до смеха, до икоты – извините! – знакомая Пургину фамилия, он не раз ее употреблял; если бы знал, может, и не стал бы употреблять, придумал бы что-нибудь другое: Иванов, Петров, Сидоров или на худой конец Мухобоев. Впрочем, все это – фамилии одного ряда…

Прохоров разложил перед собою документы, прибывшие в пакете с грифом ОС – «особо секретно», – весь набор, начиная с копии розыскной карточки, кончая докладной запиской старого топтуна, и присвистнул:

– Хорош субчик!

Нажав на кнопку, позвал к себе мрачноватого, с оспяным лицом сотрудника по фамилии Сергеев, придвинул ему документы:

– В разработку! Побывайте в «Комсомольской правде», поговорите с сотрудниками, почитайте, что накропал этот писатель. Поаккуратнее только… И по возможности побыстрее!

Через неделю Сергеев явился к Прохорову на доклад. Докладывал он обстоятельно, ровно, бесцветно, а когда закончил, то комиссар госбезопасности даже руками за голову взялся, стиснул ее, словно проверял на крепость:

– Это ж надо же! Это ж надо… Да он целый батальон перестреляет, если мы будем его брать на юге. У него наверняка и пулемет в кустах спрятан, и чемодан с гранатами под койкой хранится, и на кипарисах пара ящиков взрывчатки висит, а в море утоплена пушка с полным запасом снарядов. Брать его надо по возможности тихо.

– Как брать и когда, товарищ комиссар госбезопасности? – поинтересовался Сергеев. – Прошу уточнить!

– Когда он будет без оружия.

– А когда он будет без оружия?

– Во-первых, как думаешь, звезду Героя этот деятель получать намерен? Намерен, – Прохоров придавил ладонью стол, – еще никто нигде никогда добровольно не отказывался от награды. Все только просят: «Дайте, дайте, дайте!»

– Ну, товарищ комиссар госбезопасности, – голос Сергеева сделался более решительным: он пока не понимал, чего хочет предложить Прохоров. – Не знаю, – Сергеев приподнял плечи. Если дадим ему такую возможность, то, наверное, будет получать награду. Указ-то подписан. Сам Калинин подмахнул, не поленился. Я проверял.

– Калинин – раззява, – не выдержал комиссар госбезопасности. – Значит, Герой наш… Пургин этот, он готовится поехать в Кремль?

– Выходит, так.

– В Кремль мы его пригласим, награду он захочет получить… Обязательно захочет!

– Так точно! – Сергеев наконец понял, в чем дело. – Как всякий нормальный человек.

– Вот именно – нормальный. А этот самый… новоиспеченный, – Прохоров заглянул в бумаги, лежавшие перед ним, он постоянно забывал фамилию Пургина, – Пургин, он нормальный или нет? С одной стороны, у него все на месте: и ноги, и руки, и то, что положено мужику. А с другой – наглость, как у египетского фараона. Во всех случаях он пойдет в Кремль. А в Кремль, как известно, с оружием не ходят даже маршалы – не положено. Значит, будем брать Пургина в тот момент, когда он поедет в Кремль на награждение. Ясно?

– Так точно, товарищ Прохоров!

Как договорились, так славные дзержинцы и поступили. Командовал задержанием Пургина верный сын «домика на горке» Сергеев, это ему принадлежал небесный голос, который Пургин запомнил навсегда.

Больше Пургина никто не видел. Не думаю, чтобы он попал под колесо репрессивной машины, превращающей всякого, даже выдающегося человека в мясной фарш – обитатели «домика на горке» заинтересовались Пургиным, такой человек был им нужен, этой организации требовались талантливые люди, прохиндеи и выдумщики, такая публика требовалась в разведке и в контрразведке, а уж в следовательской аппарате – тем паче.

Вполне возможно, года через два он всплыл где-нибудь в Голландии под видом преуспевающего эмигранта, сына белого полковника, погибшего под Екатеринбургом, или сбежавшего за кордон главного инженера шахты в Донбассе, либо в Криворожье, стал коммерсантом, владельцем бензозаправки, банкиром, продавцом недвижимости, владельцем автомобильных мастерских, оракулом, монахом, настоятелем баптистской церкви, коммивояжером, судебным репортером, футбольным судьей, художником цирка, актером театра на Монпарнасе, певцом в «Ла Скале» – Пургин мог быть – и это реально, – кем угодно. Замыслы у него никогда не расходились с воплощением.

Не верю, чтобы Пургина сгноили где-нибудь в атомных рудниках Шпицбергена или в зоне на Колыме – Пургин остался жить. Такой точки зрения, кстати, придерживаются немногие из тех, кто знает эту историю.

Хуже было с сотрудниками «Комсомолки». Вот она-то попала под пресс. Арестованы были и главный, и редактор военного отдела – кажется, этот отдел уже величали оборонным, так звучало мягче – Данилевский, и унылый педант Георгиев, и старательный сотрудник Толстолобов, была арестована и Людочка – ей тоже пришили пятьдесят восьмую статью. Через три месяца после Пургина «Комсомолка» стала совсем иной, в ней работали уже незнакомые люди, которые начисто постарались выветрить из темных коридоров газеты дух былого, и это наводило на печальные мысли.

И последнее. Прошу тех, кто будет читать эту повесть, не искать параллелей, совпадений в фамилиях, в портретах, в эпизодах, в судьбах – я не ставил перед собой задачу дать все точно, с математической скрупулезностью, главное для меня было другое – рассказать то, что я когда-то услышал, узнал, увидел.

Коктебель – Голицыно – Москва,

август – октябрь 1991 г., ноябрь 2002 г.