За год до победы (сборник)

10

Есть ли рай на земле? Есть! Иначе как описать ощущения человека, который несколько дней и ночей провел в холоде, в скитаниях по вражеским тылам, играя в прятки со смертью, а потом, обмерзлый, уставший, грязный, но главное – живой! – вдруг попадает в жаркую, пахнущую хвоей баню, заботливо истопленную женскими руками? На прилавке лежит загодя отпаренный веник, связанный из дубовых веток, стоит ковш с льдистой водой… Об этом и думал Лепехин, когда забрался на полку, и даже зайокал от неожиданного прилива радостных, будто заново приобретенных ощущений, от непривычной легкости собственного тела, вскрикнул благодарно, начал хлестать себя веником наотмашь через плечо, вдоль и поперек быстро краснеющей спины…

А после бани он, окончательно обессиленный, выбритый и освеженный, одетый в новую, бог знает сколько хранимую в вещмешке и ни разу не надеванную гимнастерку, сидел за столом, на котором вкусно дымились щи; на отдельной тарелке лежало тонко нарезанное желтоватое от времени сало из «стратегических» запасов Ганночкина; горкой был разложен на газете хлеб.

– А ты, оказывается, не старый. – Молодайка посмотрела на Лепехина смеющимися хитрыми глазами. – Побрился, помылся, вместо бинта на лоб пластырь прилепил – лет двадцать, а то и весь четвертной с плеч скинул.

– А ты думала!

– Ну расскажи хоть, как воюете?

– Что рассказывать? Воюем как все. Команду «вперед» дают – вперед идем, команду «отступить» дают – и ее выполняем. Опять же, когда приказывают, не сами.

– Да вам волю дай, вы до самого Дальнего Востока отступите.

– Неправда.

Зинаида, перегнувшись через стол, провела ладонью по орденам, привинченным к лепехинской гимнастерке…

– Где наград столько заработал?

– Там, – Лепехин махнул рукой в сторону.

Там – означало на фронте, в боях – получил ордена за атаку под Косым Логом, когда шли на пулеметы с примкнутыми к стволам пустых винтовок штыками; за ночь у деревни Поганцы, когда без единого выстрела брали вражеские траншеи; за «языков», что приводил из вражеского тыла, за многое другое, о чем в двух словах не расскажешь…

– Это орден Красного Знамени, да? – Зинаида щелкнула пальцем по левому краю гимнастерки.

– Он, – неохотно ответил Лепехин.

– И этот тоже?

– И этот.

– Целых два, – Зинаида посмотрела с уважением на ордена.

Деду что-то стало не по себе, он поднялся, пошатнувшись, ухватился рукой за косяк стола, но на ногах удержался, поглядел на Лепехина покрасневшими, ставшими совсем кроличьими глазами, пробурчал что-то невнятное. Лепехин не понял ничего, молодайка разобрала, обронила, также поднимаясь из-за стола:

– Прилечь захотел. Постелить просит.

Она обхватила деда за спину, ловко и бережно повела его в горницу. До Лепехина донесся шелест расправляемой простыни, скрип жесткой кровати, когда дед укладывался, потом протяжное, беспомощное, сонное:

– Сударыня-барыня… Где ж наш Пе-етенька-а?

Зинаида вернулась мрачная и молчаливая, под глазами высветлилась кожа, Лепехин понимал, каково ей, он проникся сочувствием к вдовьему положению.

– Весна скоро, – заговорил он осторожно, однообразным меркнущим голосом. – На носу вон… Люблю, когда деревья распускаются.

– Я тоже люблю, – отозвалась Зинаида.

– Особо по вечерам запах сильнеет – ох! Листки на деревьях, они еще неокрепшие, дышать на них опасно, а запах настолько силен, ну прямо духи. Вон в нашей деревне было, как… прицепщики у нас в доме жили, а они весной до чертиков уставшие бывают, и то приходили со смены и забывали про все на свете, вот. Когда весна-а – влюбляться надо, а не воевать. Знаете, скворцы какие концерты у нас в апреле устраивают? Ого! Пером не опишешь. Как в филармонии. Выйдешь на крыльцо, сядешь на ступеньку, да так истуканом и застынешь. Шелохнуться, ей-богу, боязно – а скворечье, оно такое вытворяет, такое! Птица иль зверь какой – они ближе нас к природе стоят.

– Что говорить, зверь и птица поближе к природе, чем мы, две ноги, две руки, – кротким голосом сказала Зинаида, тут же сменила кротость на упрямство, и в голосе появилась властная настойчивость. – Рассказал бы все-таки о фронте. Как воюете, где и что… Интересно ведь!

Последние слова Зинаиды, ее «интересно ведь» доконали Лепехина. Он поерзал на скамейке, словно под него сунули горячую сковородку – не привык общаться с женским обществом, проговорил тихо:

– Да не умею я рассказывать. Понимаешь, не умею.

– А вологодские у вас были? – спросила Зинаида.

– Были, – ответил Лепехин, вспомнил своего приятеля-вологодца Мишу Бесова, погибшего при переправе через крохотную, в полтора воробьиных скока речушку, когда их полуторка наехала на странную хитроумную мину, закопанную в сыром песке. Все остались целы, лишь Бесов обмяк в кузове и не встал – крохотный, в бусинку, осколок раскровенил ему шею, перебил сонную артерию. Только что Бесов смотрел на речушку, хвастал, какая вода в северных реках сильная и нежная, какие мягкие волосы становятся после купания, а кожа гладкая, и вот…

– Вода в реках со щелоком, – пояснял он.

– Были вологодские, – повторил Лепехин. – У меня даже в приятелях один был, ординарцем у комбата служил. Упрямый парень, если задумает какое дело, исхудает, в кость обратится, но обязательно доведет до конца. А что вологодскими заинтересовались?

– А я ж из вологодских. А здесь, на Украине, замужем.

– Ясно, – кивнул Лепехин.

– Ты откуда призывался?

– Из Адлеровки. Пацаном взяли – сам напросился… Зимой.

– Адлеровка – это что? Город?

– Деревушка.

Есть такая деревушка в степи, среди хлебов и арбузных бахчей. Война началась для Лепехина с безудержного желания попасть на фронт, потому что, как считали он и его приятели-подростки, бои могут кончиться без них; расколотят папаши и старшие братья ворогов и на их долю ничего не оставят.

Осенью немцы подошли к Адлеровке. Собрались колхозники на звон бригадного колокола – враг под носом, уходить надо. Рядили недолго: первым делом нужно разобрать и закопать в землю оставшуюся в колхозе технику; вторым – согнать в гурты скот и увести его на восток.

Со скотом снарядили семерых. Троих – старых и четверых – малых. У старых – опыт, знают белобородые деды, как уберечь скот от напасти и тяжелой дороги, у малых – резвые ноги. Так что из семерых по всем законам арифметики выходило три полноценных пастуха, которым можно было доверить колхозных чернух и буренок. На том и порешили.

Дома наскоро скрутили Лепехину узел, сунули в него полтора десятка праховых яиц – Лепехин признавал только праховые, всмятку, еще положили два пшеничных ситника, в использованный почтовый конверт насыпали соли, на прощание перекрестили размашистым русским крестом – скорее по привычке, чем по вере. Когда же гурт тронулся под лай собак и щелканья кнута деда Никанора, – а дед Никанор был назначен главным пастухом, выскочила соседка, – тоже, как и Зинаида, молодайка, – метнулась к дороге с кульком пахучих деревенских булок:

– Поддымники. Горячие! На всех хватит. Токо-токо испекла…

Хотела еще что-то сказать, но не смогла и опустилась на пыльную обочину.

Вернулся Лепехин в село уже зимой. Адлеровку немцы так и не взяли, распласталась она среди снегов, высохшая, почерневшая, голодная, незнакомая. Что-то произошло с деревенькой, что-то надломилось в ней. Потом он понял, в чем дело: те, кто постарше и посильнее, уже воевали – даже бабы, в том числе и соседка, кто послабее – эвакуировались. Осталась серединка на половинку, самая малость, по пальцам можно пересчитать – вон дым из трубы вьется, значит, в этой избе живут люди; вон вторая труба коптит облака, вой третья… И все. Пальцев одной руки хватит.

Двинулся Лепехин в военкомат пешком. Добрался к вечеру, в прихожей стянул с себя засаленную, пропахшую кострами и землей телогрейку – это у него привычка снимать одежду в прихожей, – сунул ее под табуретку, стоявшую у двери, направился к военкому.

Мужчина с двумя шпалами в петлицах что-то писал стремительным неразборчивым почерком на разлинованном карандашом листке бумаги. Лепехин кашлянул – мол, к вам пришли; военком махнул рукой – подожди, парень! Закончив писать, он оторвался от стола и подозрительно осмотрел Лепехина с головы до ног.

– На фронт, что ли?

– На фронт.

Военком хватанул воздух побелевшими губами и гулко хрястнул кулаком по столу.

Другой бы стушевался, оробел, но… Неудачно шутите, товарищ военком! Лепехин отчеканил три шага вперед и, в свою очередь, изо всей силы опустил кулак на комиссаров стол.

Военком растерянно откинулся на спинку стула, в глазах его Лепехин уловил слабину восхищения – вот зараза!

На следующий день он уже трясся в теплушке, идущей на фронт.

– Что-то я слышала про эту твою Адлеровку, – сказала молодайка, в голосе ее были удивление, сомнение, неуверенность.

– Не знаю. В военных сводках она не фигурировала. По радио о ней тоже не передавали… Ну, хозяюшка, спасибо за все доброе. Надо бы и кемарнуть, а то завтра туда, – Лепехин кивнул в сторону окошка, тоненько тренькавшего под напором грузной ночи.

Зинаида не ответила, она поднялась бесшумно, искоса поглядела на Лепехина. Сержант уловил в бездони ее глаз удивление, дерзость, опасный хмель, впрочем, все это тут же исчезло, утонуло, на плаву осталось лишь сочувствие, которое и женским-то не назовешь, оно скорее материнское или сестринское.

Лепехин тоже встал, почувствовал себя одиноко, потянулся, захрустели кости, зевнул равнодушно, ощущая, как ноют затекшие мускулы.

Украдкой он взглянул на Зинаиду, и вдруг такая тоска, теплая, как перекисшее на печке вино, всколыхнула все его существо и так сильно всколыхнула, что ему захотелось поскорее исчезнуть из этой приветливой, нагретой избы. Он улыбнулся через силу, улыбка получилась усталой и застенчивой, жалкой, в считанные секунды стал сам себе противен. Он не понимал, что с ним происходит. В голову вдруг пришла мысль, что он сровни сейчас подтаявшей на солнце сосульке, когда та, обработанная весенним жаром, вдруг обламывается, отрывается от среза крыши и со стоном ахает о твердый ледяной припай, образованный от ее же капель, разбрызгивается на сотни мелких осколков. Каждый сверкает. Сердце, легкие, ребра подпирала неприятная тяжесть.

И тут вдруг с пугающей отчетливостью Лепехин понял, что он к молодайке неравнодушен и что, если не возьмет сейчас себя в руки, дело кончится… Плохо кончится, может быть, даже очень плохо. Его друзья по разведке влюблялись в каждой деревне, где им доводилось останавливаться, но стоило эту деревеньку покинуть, как они с завидной легкостью забывали об увлечениях. С Лепехиным этого не случалось – к любовным историям он относился неодобрительно, даже презирал сердцеедов – всех этих, будь они неладны, спецов по женским подолам. И вот на тебе! Он попробовал отделаться от слабости, от неловкости, опутавшей его мозг и тело его, но все знакомые приемы здесь не проходили; вид у Лепехина был сейчас незавидно детским, стыдливым – увидь он себя в зеркале, еще больше стушевался бы, возненавидел бы себя…

Мелькнула мысль, что не надо тормозить себя, надо отдаться властному чувству, так ловко коленом припершему его к стенке. Тут же он задал себе вопрос: а что будет потом? Что будет потом, Лепехин не знал. Вначале надо расколошматить гитлеровцев, а там… Слепой сказал: посмотрим.