За год до победы (сборник)

– Вы не знаете, где здесь находится «комнатенка-лодочка»?

Вопрос был необычный. По тому, как она была одета, как держалась, как четко выговаривала слова, смешным уголком отклячивая узкую нижнюю губу, Пургин понял: учительница.

– Что за лодочка? – Пургин вопросительно сморщил лоб. – Какая лодочка, да еще комнатенка?

– Значит, не знаете, – сказала учительница. – «Комнатенка-лодочка» – это любимая комната Маяковского, он в этих домах жил. В «комнатенке-лодочке», которую Владимир Владимирович сам так окрестил, – может быть, не очень складно, но это его, Владимира Владимировича, личное, – женщина излишне четко, почти артистично, как диктор на радио, выговорила имя-отчество Маяковского, – он застрелился.

– В «комнатенке-лодочке»? – тупо переспросил Пургин.

– В «комнатенке-лодочке», – подтвердила учительница, – но раз вы не знали «комнатенку-лодочку», то вы, естественно, не знаете, где она и находится. – Учительница напоследок посмотрела на Пургина, как на пустое место, и перевела взгляд в глубину двора – Пургин перестал для нее существовать, ей нужен был знающий человек, не Пургин.

Не хотелось Пургину забираться к Коряге – прошлая «лежка на дне» вспоминалась ему слишком часто, даже во сне снилась, и он протестующе сворачивался калачиком на диване, ловил грудной клеткой собственное сердце, боясь его упустить: надомушничался, насиделся в прошлый раз на всю оставшуюся жизнь, – но к пройденному надо было возвращаться, повторять его. «Науки не тускнеют лишь, когда их повторяют», – недовольно вспомнил он чьи-то слова.

Кто это сказал? Какая-то знаменитость. Пургин пошарил у себя в мозгу, пытаясь вспомнить имя – пусто.

«Ни хрена ты, душа лубэзный, но знаешь, но помнишь, – с досадою укорил он себя на грузинский лад и, стремительно поднявшись со скамейки, вошел в дом. – Ни комнаты, где застрелился великий пролетарский поэт, ни высказываний великих людей – ник-кого, нич-чего…»

А ведь эта баба в увеличительных окулярах готова была поинтересоваться у него, знает ли он, что Маяковский вообще застрелился? Или, может, молодой человек никогда не слышал о Маяковском, а? Пургин сплюнул под ноги и тихонько побрякал кулаком в дверь: вначале два стука, потом один, потом два и снова один…

– Наконец-то! – встретил его укоризненным шепотом Коряга. Он с поры первой «лежки», похоже, продолжал говорить шепотом, и следил даже за собственной тенью, пытаясь предугадать все ее движения, хотя, замечая Моську, Коряга часто не замечал слона, как, например, только что не заметил во дворе Пургина.

– Чего так долго? Где застрял?

– Было дело, – уклончиво ответил Пургин. – Понаблюдал малость, нет ли чего подозрительного.

– Водка чуть не прокисла, – пробурчал Коряга, – плесневеть, по-моему, начала.

Сели за стол. Выпили. Закусили. Пургин обратил внимание, что Коряга внешне стал меняться, он как-то постарел – не возмужал, а постарел: около рта, подле углов, появились мелкие унылые складки – не по одной, а целых три штуки: три штуки с одной стороны, три – с другой, рот стал широким, будто у налима, и видать, Коряга на ширину своего рта уже обратил внимание, чуть что – и он ловко прикусывал его зубами: то с одной стороны хватал, то с другой – Коряга старался зажать себе рот, сделать его поменьше, поскромнее, что ли. Глаза от непутевой жизни у Коряги выцвели, сделались маленькими, мелкими и начали слезиться, как у старика.

– Я тут на работу устроился, очень выгодную…

– Ну! – не поверил Пургин, почувствовал, как внутри у него вспухает колючий мыльный пузырек, начинает сочиться противным холодом: раз Коряга устроился на работу, значит – официально отметился в книге, проверяемой милицией, а раз отметился – то засветился. Если не сегодня, то завтра энкаведешники-гепеушники обязательно нагрянут. – Ты что, – пробормотал он сдавленно, – спятил?

– Да не боись ты, я не по своим документам – по братовым. У него гражданские документы все равно без дела валяются – пользуется-то он своими, со звездочкой, военными.

Вспухший пузырек лопнул, обдал холодными уколами, причинил несколько неприятных минут, и Пургин поспокойнел.

– Очень фартовая работа, – продолжил Коряга, – ночным дежурным на хлебофабрике, через два дня на третий, по двенадцать часов, от восьми до восьми. Зато хлеб в доме всегда свежий и сколько хочешь.

Пургин только сейчас обратил внимание, что стол у Коряги завален хлебом, самым разным – тут было несколько сдоб, присыпанных ореховой крошкой, витые халы, половинка сметано-пышного саратовского каравая, черный, хорошо пропеченный хлеб – целое богатство.

– Ну как? – спросил Коряга довольно.

– Дивизию можно накормить. Зачерствеет!

– Это у вас зачерствеет, – Коряга, похоже, обиделся, – у нас не зачерствеет. Не дадим! – Цепкой ловкой рукой он разлил чекушку по стаканам, не ошибившись ни на грамм, и себе и Пургину ровно, также поровну добавил из другой чекушки. Вздрогнем!

«Надоело дрожать», – подумал Пургин. Выпив, нехотя поковырялся вилкой в картошке, выуживая куски поподжаристее, разжевал, не чувствуя вкуса.

– У тебя, я смотрю, и аппетита нет. Не заболел ли?

– Нет! – Пургин достал из кармана гимнастерки, из-под ордена, служившего охранной грамотой, пачку денег, положил на стол перед Корягой.

– Что это? – округлил тот глаза.

– Не видишь?

– Деньги, – неверяще, словно ребенок, пробормотал Коряга.

– Правильно! Значит, так. Дурацкую работу свою ты бросишь – время еще не подоспело.

– Но…

– Ты что, хочешь, чтобы тебя, голубя вдохновенного, накрыли в собственном гнездышке? Или в этой булочной вместе с деревянным пугачом, которым тебя вооружают на ночь? – Пургин почувствовал, что перегибает – голос у него стал слишком жестким, с отзвоном, и он сбавил обороты, даже чуть отработал назад. – Ты прости меня, Толя, но я о тебе беспокоюсь, не о себе. Действительно, тебе еще чуток надо полежать на дне.

– Но ты же вышел!

– Я тоже лежу на дне. Только в другом месте.

– А деньги откуда?

– От верблюда! – Пургин ордена и наградные книжки показывал Коряге еще в прошлый раз, деньги – нет. «Чтобы не было лишней головной боли», – посчитал он.

– Ну и разговор у нас с тобой! – восхищенно и одновременно удрученно покрутил головой Коряга, слил остатки водки из стакана себе в рот и вздохнул. В глазах его зажглись оживленные огоньки: пачка денег его все же грела, ссориться с Пургиным не хотелось, и он взял пачку в руку, пробуя на тяжесть. – Весу всего ничего!

– Достаточно, чтобы без беды прожить три месяца.

– Деньги – мне? – не поверил Коряга. – Что я должен сделать?

– Налить еще по чуть-чуть.

– За мной это не заржавеет, – обрадованно пробормотал Коряга.

Когда отобедала, Пургин рассказал в чем дело – Коряге предстояло выполнить деликатное поручение – позвонить по телефону в «Комсомолку» Данилевскому и, назвавшись комиссаром госбезопасности третьего ранга… скажем, Емельяновым – у этих людей в основном простые русские фамилии, придуманные каким-то непритязательным молчуном с двумя извилинами, одна из которых, пардон, в заду, а другая натерта фуражкой – руководящим товарищем отдела кадров, – и сообщать, что у грозного ведомства есть свои соображения по части озера Хасан и товарища Пургина. И товарищ Пургин, и никто другой, должен будет эти соображения воплотить в жизнь.

– Ничего себе, – потрясенно прошептал Коряга. – А вдруг накроют?

– Не накроют! Надо сделать так, чтобы не накрыли. На прощанье, на закусочку, так сказать, ты оставишь свой телефон.

Надо заметить, что руководители всех московских учреждений – от главных лиц до вторых, третьих и даже пятых, в ту пору знали, что телефоны Лубянки начинаются с Б-4, – Б-4… и так далее, – телефоны на Б-4 больше никому не принадлежали, ни одной конторе! Но то ли по недогляду, то ли оттого, что на коммутаторе не хватало телефонных точек, то ли еще по какой причине – может, эти телефоны предназначались сотрудникам ГПУ, живущим рядом с работой, – несколько квартир в домах, примыкающих к Лубянке, также имели телефоны, начинающиеся с Б-4. Такой телефон стоял и в квартире у Корягиного брата. Точнее, у его жены.

– Данилевский по первым двум знакам поймет, что это за телефон, – сказал Пургин, – он знает эти телефоны.

– А вдруг он позвонит?

– Ну и что? Пусть позвонит! Во-первых, ничего страшного тут нет. Если позвонит для проверки или уточнения чего-нибудь, ты снова станешь комиссаром госбезопасности третьего ранга Емельяновым, попросишь, чтобы газета вместо Пургина оформила на Хасан другого человека – и все. Ничего нового говорить тебе не придется. И, во-вторых, Данилевский никогда не позвонит, я его хорошо знаю, уже изучил.

Пургин точно рассчитал этот сюжетный ход, игру он вел почти беспроигрышную: телефон Б-4 для Данилевского будет неким утверждением, печатью, что ли, ведомства, которое некоторые журналисты шепотом называли «домиком на горке» и, что совершенно точно, – он никогда не станет звонить и интересоваться чем-либо, для него будет достаточно того, что оставлен телефон Б-4. Так положено в «домике на горке», таковы правила, такова игра. А Данилевский об этой игре кое-что слышал. И не краем уха, естественно, не отрывочно, а получил полный пакет, целый набор, так сказать. Ну а если произойдет худшее и не Данилевский, а главный редактор – главный посмелее, понахальнее, поувереннее Серого, – позвонит по телефону Б-4—16–14, то и в этом тоже ничего страшного нет. Важно только, чтобы Коряга не растерялся.

– Я тебе на бумажке напишу, что надо говорить, – сказал Пургин, – пусть лежит перед тобой на всякий случай. Как инструкция.

– Мд-да, инструкция, – Коряга усмехнулся, прикусил себе рот вначале с одной стороны, потом с другой, – повидал я этого дела на булочной фабрике!

Опять хлебопекарня! Видать, что-то зацепило там Корягу. Уж не деваха ли? С бедрами в этот стол и буферами с автомобильное колесо. Или коллектив засосал? Нет, это вряд ли.

– Толя, с фабрики надо обязательно уйти, – как можно мягче проговорил Пургин, – иначе будет беда!

– Ладно, – вздохнув, пообещал Коряга, – раз это дело вмешалось, – он снова взял пачку денег в руки, подержал, потетешкал, – придется уйти. Уйду! – Коряга снова зажато вздохнул – он сожалел о своей пекарне, Пургин смотрел на него и не узнавал. Коряга достал из потайного угла заначку – пыльную бутылку красноголовой. – Для лакировки, – сказал он.

– Не надо, – остановил его Пургин, – скоро я к тебе завалюсь на постой, тогда вина нальем в ванну и будем отхлебывать через край. Сейчас будем работать. Твое превращение в комиссара госбезопасности должно пройти без сучка без задоринки.

– Жаль, отлакировать не удалось, – опечалился Коряга, бутылку все-таки спрятал.

Остаток вечера они посвятили «литературе» – работали над текстом комиссара Емельянова.

На следующий день «комиссар Емельянов» позвонил Данилевскому. Дело закрутилось, все было рассчитано точно, колеса этой машины нигде не забуксовали, не разбрызгали грязь – на Хасан уехал хмурый, желтый от досады и предстоящих страхов Весельчак, Пургин лег на дно.

Хорошо хасанская кампания была короткой, лежать пришлось недолго, – едва отгремел победный марш, а музыканты не успели вытереть платками обслюнявленные мундштуки труб, как Пургин поднялся со дна. Над карманом гимнастерки, рядом с орденом Красного Знамени шилом проделал новое отверстие, вогнал туда орден Ленина и крепко прикрутил его.