За год до победы (сборник)

12

По многим дорогам прошел Лепехин, не раз фронтовая судьба устраивала ему испытания, не раз он терял товарищей, попадал в тяжелые передряги, однажды даже оказался в окружении. Был ранен в бедро. Осколок, слава богу, кости не зацепил, поэтому, провалявшись три без малого месяца в госпитале, Лепехин вновь вернулся в свою часть. Хотел было попроситься на побывку, хотя бы на неделю, но время было такое, что не до отпусков, война находилась на излете, еще немного – и грянет победа; встретить ее в тылу было бы обидным для Лепехина. Поэтому сержант отказался от побывки. И вот какая вещь – с тех пор как он стал получать письма Зинаиды – цветастенькие аккуратные треугольники без марок, часто ловил себя на мысли, что начал оберегаться – не ленился лишний раз поклониться минному и снарядному визгу, винтовочному щелку, пуле, осколку. Пуля, осколок – они чужие, дуры, они, как известно, не разбирают, поэтому Лепехин не корил себя за излишнюю осторожность.

Письма были разные – и по-хозяйски хлопотные: землю некому обрабатывать, в доме обязательно нужен мужик; и опечаленные: «умер деда», недолго протянул с момента их встречи – всего полгода; и озабоченные: Мария подросла, длиннее всех у себя в классе, этакая каланча вымахала, принесла несколько двоек, но не в этом беда – научилась врать, подтирать резинкой оценки в тетрадках – совсем отбивается от рук дочка, и в семье по этому случаю опять-таки нужен мужчина. Словом, все складывалось к тому – додавить Гитлера в его логове да прибиваться к дому…

Однажды, уже весной сорок пятого, когда подступали к Берлину, Лепехину после боя принесли знакомый нарядный треугольник. Одна лишь Зинаида умела так тонко, броско и со вкусом оформить письмо – сколько писем ни приходило к разведчикам, Лепехин ни разу еще не видел, чтобы они имели такую веселую наружность.

Только что взяли хутор со звучным названием Мессенгоф, хутор как картинка, аккуратный, маленький – десять чистеньких домов с бетонированными хлевами, глубокими подвалами, в которых были установлены бочки с вином; обшитые досками закрома переполнены хлебом – тяжелым тугим зерном, которое в этих краях явно не родится – хлеб был вывезен с Украины.

Капитан Лоповок сидел на перевернутом снарядном ящике и, сдавленно мыча, тетешкал раненую руку, – когда немцы контратаковали и пытались возвратить Мессенгоф, капитан поднял разведчиков. Схлестнулись врукопашную, стенка на стенку, и в этой схватке Лоповку прострелил руку молоденький, видно, последнего набора унтер. Унтера прикончил Лепехин, а Лоповка выдернули из кровавой гущи, из сопенья, мата, редких выстрелов, топота сапог, хрипов и аханья, завели в первый попавшийся дом, оказавшийся пустым, и наскоро перевязали. Вдали горело двухэтажное жилое здание – верхний этаж полыхал тревожным красным заревом, время от времени там что-то взрывалось, и тогда из окон плоскими рваными снопами вылетало пламя. Несколько человек, пользуясь передышкой, стащили гитлеровские трупы в воронку и теперь поспешно закапывали ее. Наконец появился санинструктор – пожилой молчаливый человек с помятым щекастым лицом и споротыми с плеч погонами. Лоповок, перестав стонать, начал развязывать зубами узел бинта.

Лепехин распечатал треугольник, поднес письмо близко к глазам, стараясь в тусклых отблесках пожара не пропустить ни одной строчки.

«Здравствуйте, дорогой товарищ сержант Иван Сергеевич! С поклоном к вам Зинаида Григорьевна Коротенко и ее дочь Мария. Думала, думала я, написать вам это письмо или не написать, и решила, что лучше будет, если я все-таки напишу вам. Очень нужен мне ваш красноармейский, товарищеский совет, а то я не знаю, как поступить. Дело в том, что в нашу деревню после ранения прибыл лейтенант Первого Белорусского фронта тов. Бурыкин. Приехал не то чтобы на временный постой, а, судя по всему, уже навсегда, так как после ранения у него одна нога короче другой, а с такой заметной инвалидностью на фронт уже не берут. С семьей у него тоже произошло несчастье: жена была расстреляна немецко-гитлеровскими оккупантами в городе Калинине в зиму 1941‑го года, а дочь неизвестно где, до сих пор найти не может, и один бог знает, жива она сейчас или не жива.

Так вот, дорогой товарищ сержант Иван Сергеевич, обращаюсь я к вам за советом – как быть? Тов. Бурыкин предлагает выйти за него замуж, т. е. соединить наши жизни…»

Заканчивалось письмо фразой «Как скажете, дорогой товарищ сержант Иван Сергеевич, так и поступлю».

Застонал Лоповок – санитар накрепко стягивал ему руку повязкой, и капитан кусал от боли губы. Потом два разведчика подняли его и повели в медсанбат. Лепехин проводил, вернулся, опустился на снарядный ящик, на котором только что сидел раненый Лоповок. Еще раз поднес к глазам листок бумаги. «Тов. Бурыкин предлагает выйти за него замуж, т. е. соединить наши жизни». Он пошевелил губами, перечитал фразу еще раз и еще, словно хотел запомнить, надолго отпечатать в мозгу. «Надо же, замуж!» – шевельнулось у него внутри что-то недоброе, тяжелое, бессильное. Он словно бы раздвоился сейчас, отодвинулся от самого себя и с холодной тщательностью рассматривал со стороны. Но эта посторонность, раздвоение длилось недолго, ему вдруг сделалось жутко, он понял, что этой жизненной напасти он ничего не может противопоставить. И, осознав это до конца, Лепехин сжал руками голову: будто враз обессилев, ощутил, что у него в считанные секунды опустошилась душа, из нее, будто вода из аквариума, вытекло все живое; почувствовал тяжесть, холодно и тупо легшую на сердце, и зажмурился, выдавливая из глаз крохотные слезины, они, освинцовевшие, выкатывались на щеки, ползли и справа и слева к подбородку.

Он еще раз взглянул на листок письма, обвел глазами слова, полные для него разгромного смысла, совсем не обращая внимания на последнюю фразу, где Зинаида писала: «Как скажете, дорогой товарищ сержант Иван Сергеевич, так и поступлю». Он страдал, мучился, как грешник на огне, от собственного бессилия, от тупой невзнузданной ярости, от тоски, полой и продолжительной, – да, от уже начавшейся тоски, хотя и знал, что настоящая тоска придет позже, когда отправится в путь-дорогу письмо с ответом.

Ответ мог быть только один, другого просто не существовало для Лепехина – Зинаиде надо было выходить за раненого лейтенанта; он вдруг подумал, что небось ходит этот Бурыкин по Словцам надраенный и торжественный, словно крейсер на параде, блистает орденами и нашивками, клюшечкой помахивает, девчат очаровывает, госпитальный сердцеед… Да, ответ мог быть только один; Лепехин с телескопической ясностью, увеличенной в несколько раз, увидел вдруг Зинаиду – женщину в обелесенной солдатской гимнастерке, туго обхватывающей грудь, с полными губами, нежными, в редком соблазнительном пушке щеками, с высоким милым и строгим лбом, в глазах играют, ходят взад-вперед добрые смешливые блестины; он зажмурился, прогоняя видение, и Зинаида исчезла, оставив свой запах и след. Когда открыл глаза, то перед ним был все тот же чертов Мессенгоф; двухэтажный жиловик уже догорел, и в нем ничто больше не рвалось, в леске, начинавшемся в полукилометре от хутора, редко и незлобно постреливали.

Лепехин покривил губы – Зинаида принадлежала ко времени, ушедшему, чтобы не возвратиться. Прекрасному и горькому времени. Это истина, а истину надо принимать, какой бы нежеланной она ни была.

Он провел рукой по воздуху, не видя ничего; со стороны этот жест не казался странным, в нем была обыденность, полная бытового смысла, будто Лепехин хотел собрать пороховую сизь в ладонь, счистить ее с воздуха, твердого, осязаемого, материального.

– Ладно, – сказал он тускло. – Схороним что было. Ничего не было… Выходи замуж!

Вот и вся история.

Хотя нет, не вся… Уже в сорок шестом, весной, демобилизовавшись, сержант Лепехин возвращался из Германии к себе на родину. По пути, как это часто бывает, случилась задержка, сейчас уже трудно вспомнить, что было тому причиной – то ли Лепехин сам пожелал, то ли железнодорожные неурядицы помогли, а может, и то и другое, вместе взятое, – в общем очутился Лепехин в знакомом украинском селе, быстро нашел нужный домик, подивился перемене – Зинаидины хоромы были свежепобеленными, с новой, собранной из толстощепленного теса крышей, а вокруг посверкивала гладко обструганными колышками изгородь, поставленная вместо плетня. В палисаднике цвела обильная пахучая сирень, розово-фиолетовая, дурманящая; от крупных, плотно сбитых гроздей веяло теплом и жизнью, еще за изгородью буйно зеленел огород, морковка, огурцы, свекла так и перли из земли, грядки даже трещали, яблоньки были побелены и вкопаны – чувствовалось, что в хозяйстве есть мужская рука. У калитки, словно дожидаясь кого, стояла красавица девчонка, очень отдаленно напоминавшая ту, виденную два года назад. Длинноногая, невозмутимая, с оттянутыми к скулам глазами, с трогательным овалом лица, нереальная и прекрасная в своей юности. «Вот подарок какому-то парню растет, – подумал Лепехин. – Не жена будет, а богиня. Неужто это Зинаидина Мария, Маша?» Ему захотелось постоять отрешенно и посмотреть на девчонку, как на некое произведение искусства, со стороны, как, к примеру, смотрят на русские иконы в церквах, на богинь, чьи дивные изображения он уже видел в Германии.

– Здравствуйте, – тихо произнесла девчонка. – А я ваше имя-отчество знаю.

– Ну? – очнулся Лепехин, повел головой, враз поверя девчоночьей серьезности, ее рано созревшей ладности, сообразительности, идущей не от интуиции, а от верткого напористого ума.

– Как у великого русского писателя имя-отчество. А вот фамилия у вас смешная. Ле-пе-хин, – протянула она нараспев. – Что-то такое… Знаете… От коровьего котяха… Ох, простите меня, пожалуйста, – попросила она, увидев, что темнолицый, пахнущий пылью и паровозным маслом сержант вдруг поугрюмел лицом, а в глазах у него появилось отражение туч.

– Где же мама? Где Зинаида Григорьевна? – спросил Лепехин.

– Мама? – тихо переспросила Маша, посмотрела себе под ноги. Она была обута в тапки-коты с давлеными задниками. Очертила носком тапки кружок, обувка свалилась у нее с ноги, обнажив длинную узкую ступню с белыми, тонко просвечивающими пальцами. – Мама проводником на пассажирский поезд устроилась работать. Сейчас в рейсе.

– А-а… – Лепехин умолк, потом пожевал губами и, глядя в сторону, на зады огорода, выговорил: – А папа?

– Папа? – Маша дернула плечиком, и Лепехин невольно посмотрел на широкие, выпукло обтянуты загорелой кожицей ключицы. – Папа, он на работе. На станции.

Лепехин вздохнул долго и протяжно, провел ладонью по груди, отозвавшейся бодрым звяком орденов и медалей, одолевая чувство тревоги, душности, подступившей к горлу. Он надеялся, он все-таки надеялся услышать, что папы в этом доме нет и не было, и втайне верил, что так оно и есть, но услышал другое. Машины слова вызвали в нем боль, слезы, растерянность, он невольно искал в эту минуту спасения, а спасения не было.

Пауза затягивалась, Лепехин это понимал, надо было что-то делать, но он с пустотой и жжением, наполнившими все его естество, не мог даже сдвинуться с места.